Конец

* * *

Почему он повторяет слово тихо, будто мечтая спрятаться за женской юбкой, как ребенок, в то время как он уже мужчина?

Престонсберг.

Стекло, миллионы осколков на полу, на ботинках, на часах, на цепочке часов в футляре.

Смотри, опять она. Та собака, которая больно тебя укусила. Ты загнал ее подальше и зарыл в снегу, но она опять тебя нашла. Потому что любит тебя. Тебе никогда не заставить ее понять, что ты отрекся от нее. Он клялся, что никогда, никогда, никогда больше. Желает еще раз войти в комнаты дома отца, где не горят лампы. Со времени последнего расставания он значительно повзрослел. «Приветствую, – говорит он. – Я люблю тебя».

На крыльце стучит в дверь мужчина в широкополой шляпе. (Этот мужчина он сам.) У него есть основания полагать, что вы можете помочь в поисках. Он щедро заплатит. На зубах его темный налет. Ни ты, никто другой не знает, сколько раз женщина в доме предлагала: «Рутбир не желаете?» – и он говорил: «Нет». – «Не хотите крекеров, профессор?» – и он вновь отказывался. Сколько раз он повторял собаке: «Я тебе на полном серьезе говорю: пока я переписываю, ты сидишь под столом».

«Мелкий завершающий штрих – это то, что создает событие, которое уже давно свершилось», – писал Томас Харди о человеке, который внезапно понял, что воспринимаемое как собственная сангвиническая натура вообще никогда не было частью него.

Ювелира все больше пугает человек в шляпе на его крыльце, он сипит – куда уж ему.

Будучи в двух кварталах от магазина, вспоминает, что не запер дверь, но уже спешит вперед.

Он необыкновенно добр и даже готов бежать. Запрыгивает на подножку идущего на восток трамвая. Вокруг люди давят друг на друга, поджимают плечи и задницы. Ближе к последней двери двое мужчин жарко спорят на каком-то славянском языке. Мальчик стоит, обхватив маму за ногу. Ювелир протирает ботинки носовым платком, словно это его успокаивает. Однако сейчас он не желает спокойствия.

От удара молоточка разлетелись осколки витрины и легли на футляр короной чертополоха.

Вагоновожатый отпускает тормоз – и машина катится по рельсам из закаленной стали вдоль улиц Ист-Сайда.

Ювелир сам не знает, куда едет.

Прошло время. Наступили сумерки. Он сидит на табурете в дальнем углу кафе и ждет. В руках иностранная газета, и он делает вид, что читает, хотя лишь называет про себя буквы каждого бессмысленного для него слова, тарабарщины, будто перебирает во рту стеклянные шарики. Здесь есть окно, выходящее на проспект, оно пропускает слабый дымный свет, прохожие постукивают по нему, призывая человека за стойкой поднять голову и обратить на них внимание. Заведение могло бы получить звание самого маленького частного бизнеса в Северной Америке. Иностранцы пришли вдвоем. Ювелир чувствует их появление по запаху. Он не пытается ни с кем заговорить. Единственные слышимые английские слова – ругательства и названия марок автомобилей. День перетекает в вечер.

Взгляд ювелира скользит по строке под фотографией в газете, запечатлевшей какую-то демонстрацию, шествие забастовщиков, или, может, похороны, или рождественский крестный ход – люди несут по улицам статую женщины. Он сидит здесь уже пять часов, ест крошечные печенья из марципана в форме персиков и арбузов, травит себя сахаром и ждет, когда его найдут. Он не прячется, он на той же улице, вот же он. Утешает мысль, что группа слов под фотографией называется подписью, он знает это, хотя понятия не имеет, что они означают.

Мальчишкой, когда гостил у дяди в Луизе – каждый год в течение восьми лет, – он шел по следу зверя по тропе из смеси снега и грязи и по такой же в церковь Престонсберга по воскресеньям. Он должен был привязаться, проникнуться чувствами к этому месту. Они жили в небольшом доме, состоящем из единственной комнаты с печкой-буржуйкой, которую использовали для готовки и обогрева, на ужин был тушеный опоссум и кормовая репа. Возвращаясь домой, он жаловался маме, как скучно было в лесу. Однажды она сказала ему то, о чем напомнила подпись под снимком, о том, что, открывая рот, вещи надо называть своими именами. Мама сказала: «Тебе скучно, потому что ты не знаешь, как называется то, что видишь».

Потому у него выработалась привычка в моменты, как этот, когда голоса его множественных «я», упрекающих друг друга, становились громче, чем можно вынести, начинать перебирать мысленно предметы в помещении и произносить про себя их названия.

Этот предмет мебели, где хранится фарфор, – сервант. Часть стены у пола, обшитая деревом, – цоколь, сама обшивка – это панели. Это дверь.

Некоторые мужчины заходят и остаются. Некоторые покупают коробку печенья, перевязанную голубой ленточкой, бросают серебряные монеты и выбегают на улицу. Некоторые, переступив порог, будто превращаются в кого-то другого, они не утруждают себя приветствиями, и крошечные чашки кофе появляются на стойке перед ними без требования. Женщины стучат в окно, называют мужчин по имени, но внутрь не заходят.

Ювелир перелистывает страницу непонятной газеты.

У него под ногтями кровь женщины. Перед уходом он вымыл руки над раковиной в ее кухне, потом вытер насухо, потом опять вымыл. И потом еще стакан для воды, которым пользовался. Оставил его на сушилке для посуды и вернулся в гостиную, где на полу лежала женщина. Он опять представился, кажется, уже в третий раз, опять спросил, как ее имя, и она опять не ответила, даже не шелохнулась, не попыталась подняться с того места под кофейным столиком, где лежала полуголая. Он не смог отыскать щетку для ногтей, потому кровь так и осталась под ногтями. Он старается на них не смотреть. И сопротивляется искушению понюхать.

Два престарелых иностранца в поношенных костюмах, потертых на локтях, плечах и коленях, громко спорят в баре.

Ювелир ощупывает помещение взглядом, старательно произнося название каждого предмета, на котором он останавливается, в стремлении вновь зацепиться за что-то и остаться в мире материальном.

Эта маленькая балка над дверью – притолока. Когда говоришь про себя, становится лучше. Притолока, кажется, уже второй раз появляется в этом мысленном перечислении, если память не изменяет ему.

Мама надеялась, что перебирание слов откроет ему мир. Например, ты не будешь замечать яблоко мандрагоры, пока не узнаешь, что это за плод, как он называется, потом же будешь видеть его везде: слова учат любить то, что они обозначают. Но он не поэтому говорит себе: «Это самовар. Там точилка». Он никогда не пользовался словами так, как предполагала мама. С их помощью он держал материальный мир в страхе. К настоящему времени слова фактически заменили сами предметы.

Случаются моменты великой ностальгии по временам буржуйки, чертополоха, Дриммы Ганнибал, державшей за церковью в Престонсберге его маленькую ладошку в своей, пока их никто не видел. По минутам, когда мама окунала гребень в таз с водой, разделяла его волосы пробором и оба они наблюдали за этим в зеркало. По секундам, когда желание держать предмет в руке, в своей руке, с целью произвести на себя впечатление его простым существованием уязвляет так сильно, что он готов сделать все, что велит фантазия, чтобы достигнуть этого состояния.

Он желает обладать миром, а не словами, обозначающими его части.

Но каждый раз, когда взгляд падает на молоточек или аметист, голоса в голове начинают спрашивать: «Что это? Придумай название тому, как ты возьмешь пальцами аметист». Они говорят ему: «Продолжай работать». Твердят: «Положи этот молоточек, ты что-нибудь разобьешь».

И наконец, привычный спор на тему: «Стоит делать что-либо или нет».

Приходится спрашивать себя о том, решится ли он размешать сахар в чашке с чаем.

(Нет.)

Долить масло в лампу?

(Нет.)

Оторвать голову от подушки и посмотреть, как уходит сестра?

(Нет, он не решился поднять голову.)

И так всякое стремление взять ключ, наперсток или пилу и на этом остановиться рушится и сводится к обвинениям, контробвинениям, стыду и страху.

И сегодняшним утром, когда блики отскакивали от стекла часов, упали на мыски его ботинок, рука его сжала рукоятку ювелирного молотка, будто так нужно, и вот он мчится по улице, едет в трамвае, и знакомое решение – застарелое, как и сама проблема, – формируется в голове, как прежде дарующее радость, как обещание получить заварной крем после ужина.

Решится ли он сойти с трамвая?

Он сходит с площадки.

Решится ли пойти следом за этой беззаботной, несчастной женщиной, которую никогда раньше не встречал. Она переходит дорогу, за спиной у нее мешок, возможно, с луком. (У каждого из нас свои проблемы.)

И он решается пойти за ней.

Обещание из прошлого, отвергнутый пес, который его любил. Оно говорит: «Вот она, вещь, завернутая в ветошь названия. Давай, лови».

Потом, когда все закончилось, ему захотелось сладкого. Он прошел квартал в направлении главной авеню. В переулке две девочки усадили третью, значительно младше, на спину пса-далматинца и пытались удержать ее в равновесии. Он остановился перед витриной с богатым выбором выпечки, разнообразных, замысловато украшенных пирожных и печенья в форме летних фруктов. Это было кафе или, может, таверна. Внутри расстояние между барной стойкой и стеной оказалось достаточным, чтобы прошел человек, правда, только боком. Ювелир купил три печенья и газету. Сел в дальнем углу и принялся ждать, когда за ним придут.

Он ждет у барной стойки, натертой до блеска, еще более красивой из-за названия средства, которым покрыта, – шеллак. Слово это называет материал, из которого делают музыкальные пластинки, из них потом проступает на поверхность музыка. Перед этим словом он раньше всегда делал паузу, необходимую, чтобы справиться с ошеломляющим чувством его совершенной красоты и оторопи от того, что оно при этом всегда отражает его собственное далеко не прекрасное лицо. Слово, одно из значений которого, если рассматривать его в сочетании с глаголом, – «разбить наголову».

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Фальшивка. 1952–1953