Конец

15

Наконец Чиччо произнес фразу, которая ярко светилась в воздухе над виноградниками.

– Мне надо как-то смыться, – сказал он.

Он не мог сказать, когда принял решение отдать во владение матери дом на Двадцать второй улице. Все полетело в пропасть. Все полетело к чертям в мгновение ока. Раз все катится в ад, может показаться, что ничего нового туда уже не попадет, и, раз все катится в ад, ниже уже не пасть, но это не так.

Три дня после катастрофы он страдал избирательной амнезией; хронология событий была ему недоступна, но он отлично чувствовал мысли и эмоции. Он ощущал освобождение и, если не восторг, то, он бы сказал, радость; несчастья – пища для ума. Однако не мог вспомнить, что конкретно делал, в каком конкретно месте. Вроде бы находился на ферме, чем бы он ни занимался, ликование это определенно не вызывало. Наконец он спросил бабушку, она поведала, что он от рассвета до заката ходил в снегоступах по винограднику, повязывал лозу. И не появился к обеду, ей пришлось отвозить его самой на тракторе.

Разговор в бреду на латыни походил на вывороченные плугом борозды.

Когда воспоминания стали возвращаться, он вспомнил, как стоял на снегу и затачивал ножницы напильником. Потом услышал вдалеке грохот; поднял голову и увидел, как бабушкин пикап выезжает на шоссе и направляется на север, в город. Куда это она? Еще позже, за ужином, состоящим из хлеба и вареной тыквы (тогда реальность вернулась полностью, с ее желтизной и слизью), он спросил ее, зачем и куда она ездила. Она ответила, что отправила телеграмму его матери. Это случилось 29 декабря 1952 года, дата, которая навсегда останется в календаре черной. Все уже и так летело в преисподнюю, да еще на следующее утро на ферму принесли телеграмму от матери, в которой сообщалось, что она приедет на похороны.

Забавно. Впрочем, если честно, совсем не смешно. Бабушка сама поняла, что написано в телеграмме, но все же заставила его прочитать вслух. Как иначе он мог интерпретировать слова бабушки? Только так: «Можешь приходить сюда, дорогой, но я тебя не впущу».

Он – мальчик, стоящий на крышке люка.

Его мать не собиралась просить приют в Союзе молодых христианских женщин, как любой нормальный бездомный; вместо этого они решили, даже не посоветовавшись с ним, что она будет жить – угадайте где – в его доме, будто это ее дом. В аду становилось тесно.

Неужели его мать думала, что он останется в одном с ней доме?

Они пытаются его выставить на улицу – вот чего они хотят.

Завещания не было. Он несовершеннолетний. Все достанется матери.

В канун Нового года, когда две пожилые дамы отправились на станцию, он убрался в доме (с ним был Рикки, но Рикки не в счет, от него никакой помощи), задержался, чтобы коснуться парчовых пуговиц подушек дивана, на который клал после тренировки подплечники, чтобы они проветрились. Прощай, дом сто двадцать три по Двадцать второй улице. Привет, дорога.

Рикки ушел домой.

Чиччо остался один, женщины появятся с минуты на минуту. Надо сматываться. Он оставил записку, якобы останется ночевать у Рикки. Решил, что проверять они сразу не станут, потому у него будет фора часов в двенадцать, прежде чем его начнут искать (если только это не совпадает с их планом дать ему уйти и ничего не предпринимать).

Ему некуда было идти. Он этого желал. Ему было пятнадцать, он лишился всего, даже дома. Было ощущение, что он взял тряпье у бездомного, чтобы доказать, что у него самого ничего нет. Ребенок не может разориться, у него не может быть собственных денег. Это все равно что сказать: «Моя собака разорилась». Однако ему нужно покупать еду и платить за жилье, а денег на это у него не было, потому можно считать его банкротом.

Идти ему тоже было некуда.

Как признать: это так, это факт, положение серьезнее, чем кажется? Я положил в рюкзак пару носков и только одни запасные ботинки, потому что неизвестно, как долго придется нести сумку. Мне некуда идти с этим рюкзаком на спине.

Между миром ребенка и миром взрослых невидимая пелена. Мир ребенка существует гипотетически; мир взрослого – фактически. Мир ребенка лишь образ. В нем нет механизма, способного привести в движение реальность. У тебя не должно быть денег. Тебя нельзя посадить в тюрьму. Твоя работа – учиться. Ты не производишь ничего настоящего, пишешь курсовые работы, строишь гиперболу, и все это фальшивка. Оттого он иногда ощущал удовольствие от работы на ферме, когда появлялась приятная усталость от труда, который был кому-то нужен. Стране нужен виноград для производства джема для тостов. Но на ферме он бывал только в выходные и школьные каникулы. Ферма была вспомогательной деталью. Там он становился другим, был не таким, как обычно. Спроси его кто-то, каков род его занятий, он не мог бы сказать «фермер». Он ребенок, он потенциальное живое существо, он как яйцо. Когда до него дошел весь фальшивый смысл его существования, он решил уйти. Но они не отпускали его, пока он не стал для них помехой, и только тогда оттолкнули.

В канун Нового года шел снег, был поздний вечер, сесть в трамвай едва ли удастся. Он решил идти пешком. Не обернулся посмотреть, скрыт ли снежной пеленой дом, который он потерял навсегда.

Как признать: «Я существую, я имею плотность, тело мое не эфемерно, но, по сути, мне нет места в мире, мне некуда идти». Почему, существуя, он не ощущал свой вес? Почему все вокруг осталось таким же гипотетическим, как прежде?

Его учитель, отец Делано, сказал, что у него манихейские взгляды; в устах его это было оскорблением, но по сути правдой. Мыслительный процесс Чиччо был организован так, будто в голове существовали две противоборствующие структуры. Он ощущал их присутствие сердцем. Последние события подтвердили это. Над городом носились силы тьмы, потому пора сматываться, верно? И вот он стоял на углу Двадцать второй и Одиннадцатой авеню, глядя в пустые глазницы памятника Колумбу, возведенному членами братства «Рыцари Колумба» напротив стадиона для игры в баскетбол, у него два пути – вверх или вниз по улице.

Нет, вверх.

Он выбрал вверх.

Он был в черной шерстяной кепке отца на голове, фланелевом шарфе, рабочих перчатках из кожи, в которых вколачивал в землю столбы на ферме, шерстяном пальто длиной почти до голени, надетом поверх плаща, под которым был пиджак школьной формы, под ним термобелье и футболка. И еще в рабочем комбинезоне, утепленных кальсонах и зимних школьных ботинках с галошами.

Как сообщалось на табличке, висевшей на шее великого мужа, «Рыцари Колумба» отменили фейерверк в честь Нового года из-за метели. На проспекте ни души. Ветер бил в спину и подталкивал в горку, вверх по улице. Он решил, что ветер его поддерживает, способствует побегу.

У его поступка не было свидетелей, никто не знал, куда он направляется. Ни на улице, ни на деревьях, ни впереди за горкой не было заметно шевеления, говорившего о присутствии живых существ.

Смотри, как сыпет снег. Можно знать все о том, как снежинки формируются в атмосфере, но, наблюдая за ними, подняв голову, сложно преодолеть уверенность, что они падают ниоткуда, материализуются из воздуха. Ночью снег отливает голубым. Это как-то связано с небом. Он приближался, падал все ниже, закрывал пятна следов, как крышка коробку.

Он не мог не уйти.

Ужасный снегопад, скорее уничтожение улиц. Ему не нужно было смотреть на вздыбленный, будто рябящий покров снега, чтобы отметить про себя, что здесь был пожарный гидрант, а там что-то другое. Случился мистический катаклизм. Индивидуальное физическое существование уничтожалось.

Он хотел исчезнуть.

Смотри, как снег материализуется из пустоты, ах, что за слово. Он хотел прочувствовать все это, происходящее с ним. Верил, что, найдя дорогу, обретет плотность, перестанет быть просто мыслью. Однако ему казалось, что это невозможно. Он не ощущал тяжесть, напротив, все большую легкость.

Ему следовало спросить себя, какова цель. Стать реальным, проявиться силой в мире физическом, иметь деньги, чтобы люди смотрели на тебя, а не сквозь тебя, как поступают, когда вокруг много детей.

Или, напротив, отключиться от иллюзии реальности? Сделать так, чтобы смотрели сквозь тебя, стать невидимкой?

Снег материализовался из пустоты, и он решил проделать все в обратном порядке. Он брел в гору, шаг, еще шаг, ветер подталкивал в спину.

Он хотел раствориться в полосе деревьев. Остановившись наверху, оглянулся назад. Он хотел не оставлять следов. Снег по-прежнему падал. Хотел, чтобы никто не вспомнил, что смотрел ему в лицо.

Произошедшее было, вероятно, неизбежно.

Он прошел пешком пять миль до автобусного вокзала в Ван-Бьюрен-Хайтс и был благодарен возможности заснуть на скамье.

Проснулся на рассвете, опять же, благодарный тому, что нес на теле почти весь гардероб. Он потел в коконе. Кто-то включил над головой аргоновые лампы. Нищий пытался опрокинуть автомат с сигаретами, стоящий в нише у зарешеченного окошка кассы. В зеленоватом воздухе устойчиво ощущался запах мочи.

Получилось так, что он поднялся и сел в своем коконе из одежды, а на его плечо опустился светящийся ангел. Он предупредил, что не стоит покидать Огайо, никого не уведомив, подобная эскапада – шаг беспрецедентный – была им осуждаема и в прошлом. Кроме того, ангел спросил о том, неужели он позволит матери изображать оплакивающую усопших вдову, а самому стать дезертиром. Глашатай благочестия сказал, что ему надо вернуться, выдержать всю процедуру похорон, а потом объявить, что хочет уйти, и тогда уйти.

Автомат с сигаретами плашмя упал на пол, мужчина стоял рядом и сыпал проклятиями. Казалось, он осознал глубину проблемы, разум его постиг, что, даже разбив стекло фасадной панели, он не доберется до сигарет, ибо они надежно погребены под саркофагом из металла. Мужчина упал на колени и стал скрести железо. И смотреть, и не смотреть было одновременно трудно и больно от жалости. Чиччо понял, что во всем обозримом пространстве они одни.

Они в помещении, но здесь вовсе не тепло.

На другом плече появился посланник тьмы и принялся его бранить. Вернуться, воспользоваться найденной для себя уловкой – это предлог дать остыть железу, чтобы потом его нельзя было ковать. В будущем он поймет, что ему комфортно, исчезнет острота момента, а там недалеко и до предательства собственных целей.

Мужчина обмочился, но продолжал осторожно скрести ногтями заднюю панель автомата.

Чиччо толкнул ведущую наружу дверь и протиснулся в щель. Снегопад, очевидно, продолжался всю ночь и до сих пор не закончился, но северо-западный ветер стих, он не будет дуть ему прямо в лицо.

Шел 1953 год. В носках скопились хлопья снега. С каждым шагом посланник тьмы обрушивал на него новые ругательства. На то расстояние, что вчера он преодолел за четыре часа, сегодня, кажется, потребуется пятнадцать, но все же он был наделен нечеловеческой силой. Он не ел, но голода не чувствовал.

Он провел день на погребенных под снегом улицах, исследуя свой стыд. Он хорошо его ощущал, но не понимал, что это. Чувство совсем не то, которое испытываешь, когда думаешь, как посмотрят на тебя окружающие. Он ощущал стыд, не понимая его причину и цели. Он должен его изучить. Это своего рода предупреждение. Сердце хотело предостеречь практический дух. Действия были ровно такими по силе, чтобы он мог вынести.