Конец

За последнюю неделю он стал взрослым мужчиной. Пары горя, которые он, возможно, чувствовал ранее, исчезли, трансформировались в топливо для его длинных, мускулистых и упорно работающих ног.

Когда он добрался до Ист-Парка, а впереди оставались еще две мили пути, опять наступил вечер. Стали сказываться крайне суровые обстоятельства. Он хотел поесть и отдохнуть. Он был на ногах с прошлого вечера, с перерывом на сон на скамье, составивший половину обычного времени. Ему необходим отдых. И еда. Он не представлял, где все это получить.

Он пробирался по Ист-Парку, прошел через лес, чтобы срезать путь. На земле здесь было меньше снега, чем на улицах и во дворах, где еще не побывала снегоуборочная машина, большая его часть оставалась на ветках деревьев. Он увидел железную бочку и сел на нее. Стало клонить в сон. Он невольно задумался, как бы соорудить некое укрытие.

Лесной войлок под снегом представлял собой иной мир разнообразных живых существ, названия которых он не знал или помнил детские выдуманные названия, но сейчас никого нельзя увидеть, снег скрыл всех. Кроме неба, снежного покрова и скелетов деревьев, смотреть было не на что. Картина перед глазами поражала размерами и чистотой красок, но он не был ее частью. Чувствовал себя испуганным зверьком, что забрел сюда случайно. На некоторые куски полотна лучше вовсе не смотреть.

Если бы удалось понять, куда идти, ему стало бы легче.

Было ли место, куда он может прийти? Нет такого места. Узурпатор уже, должно быть, в доме. Он спросил себя сначала, где он может остаться на короткий срок, а потом и на долгий. С незапамятных времен кончина родителей заставляла детей уходить в глушь и строить свои крепости. В Западной Канаде все еще остались участки земли для поселенцев. Пробило два часа ночи, как известил церковный колокол – единственный признак близости жилья, иначе лес стал бы казаться ему диким, как в период колонизации французами или Северо-западной индейской войны. Он старался, но не мог отвести взгляд от прекрасного пейзажа перед глазами, частью которого никогда не был и не мог быть. Глупо считать это место глухой чащей, ведь ему известно, что это парк, ограниченный со всех сторон улицами, которые придают ему форму трапеции, он даже знает их названия. Глушь – место дикое, безлюдное. Это же лишь кажется таковым, но на самом деле таковым не является. Но он – человек – существует здесь, по крайней мере физически. Он хотел бы уйти в глушь, но, вероятно, таких мест не осталось. Существуют те, где побывали люди, и те, где они намереваются побывать. Если и существует место дикое и безлюдное, то только в его собственном уме.

Наконец снегопад прекратился, стали видны звезды и луна. Кроны деревьев не демонстрировали и намека на ветер. У него болели ноги, желудок от голода и даже замерзшее лицо. Он готовился сдаться. В голове возник ужасающе разумный вопрос: «Куда он может добраться быстрее, учитывая, что выбора у него вообще нет?» Он слишком замерз, чтобы бороться дальше. Он готов отступить. Он спустился по лесному склону, вышел за границы парка прямо на Чагрин-авеню, направился на Двадцать шестую, а там, подняв распашные дверцы подвала, проник в дом миссис Марини.

На цыпочках прокрался в спальню в подвале, которой никто не пользовался, к счастью, был там и туалет, и раковина. Ему потребовались пятнадцать минут, чтобы раздеться и спрятать вещи под регулируемой больничной кроватью. Потом он лежал час или два отчего-то без сна, мысленно составлял список обид – причин, по которым не мог жить в том доме, отмечая, как проходит озноб, к пальцам ног возвращается чувствительность и исчезает желание уйти навсегда.

Вероятно, он спал, но не тогда, когда наверху раздались шелестящие звуки почтальона у наружной входной двери – звуки, в которых был весь тот комфорт, без которого он хотел бы уметь обходиться: привычный распорядок дня, укрытие от холода, свежее мясо, люди, с которыми можно поговорить.

Он поднялся, заправил постель так, как было, и стал подниматься по лестнице в одних носках, держа обувь в руке, одетый, как было бы комфортно не очень холодным вечером, спрятав остальные вещи в подвале. Окно кухни было еще темным, когда он вошел. Ночь уже не была такой непроглядной, как раньше. Луна, должно быть, уже скрылась из вида. Весь свет в доме было выключен.

Ему надо в ванную. В кухне было достаточно света, чтобы хромированные предметы, расположенные у плиты, пугающе блестели. Откуда же этот свет? Отражается от снежного покрова за окном или его посылают звезды, находящиеся в миллионах световых лет отсюда.

Логично было предположить, что к настоящему моменту они точно звонили Рикки, если не сделали это в первые часы его отсутствия. Вопрос определенно был следующим: «Где Чиччо?» Он собирался сказать, что все это время был у Рикки, две ночи. Они бы возразили: «О нет, тебя там не было, мы звонили, но тебя не нашли». И что ему сказать на это?

Он слишком долго обдумывал ответ. Они не пойдут на конфликт с ним. Они ведь сами выгнали его на улицу.

Добираться до входной двери ее дома пришлось на ощупь, опираясь на столешницу. Он открыл первую дверь, затем вторую, защитную, перегнулся через порог, выудил из снега газету, испачкав ботинки свежевыпавшим снегом. Тишина была почти идиллической. Обувь с россыпью белых снежинок оставил внутри у входа. Довольно грубая уловка, но вполне дозволительная.

Теперь можно ожидать начала спектакля и появления публики.

Он ступил на линолеум и захлопнул дверь. Не боясь звуков, опустил на плиту сковороду. Прислушался, пытаясь уловить приближение зрителей, – тихо. Тогда он уронил на пол ее кофемолку и притворно чихнул.

И снова прислушался. Послышался скрип половиц.

Из темноты коридора медленно материализовалась миссис Марини в белом одеянии.

– Откуда ты явился? – произнесла она.

Она выглядела белой и бестелесной, как он бы сказал, словно полупрозрачной, как клубок тумана. Ее пижама с дюжиной заплат, казалось, вот-вот развалится. У нее было выражение лица испуганного, мелкого животного, подобного он раньше никогда не замечал.

– От Рикки. Надеюсь, я вас не разбудил.

Он продолжил доставать ингредиенты для изысканной яичницы.

Сохранившиеся на ее голове пряди волос были тоненькими и ниспадали до плеч, совсем не скрывая желтоватую кожу головы, и походили на крылышки мотылька.

Одежда ее больше подошла бы человеку раза в три толще. Вид был такой, словно она завернулась в простыню. Если бы его попросили угадать, он бы сказал, что она спит в ночной сорочке. И в белом он никогда ее раньше не видел. Похоже, это какая-то старая мужская пижама.

– Мне что-то снилось, – сказала она. – Не могу вспомнить. Слышала, как хлопнула дверь. Я думала, это не ты, а кто-то другой.

– Я был у Рикки. – Он изо всех сил старался убрать нотки, говорившие о фальшивости алиби, но безуспешно. – Я пришел за костюмом, оставил его здесь после, после…

– Положи на место мое яйцо, – произнесла она. – И отправляйся мыть руки.

Он вымыл руки. Она приготовила ему яичницу, заставила нарезать грейпфрут – половину ему, половину ей. Пока он резал свою, она буравила его взглядом, говорящим: «Стоит ли раскрыть твою ложь, парень?» Нет, этого не сделала.

Это был первый день похорон.

Узнав, что его мать тоже будет в морге, позже тем же утром он отправился домой, принял душ и оделся подобающе. В доме обнаружился странный запах. Потом он пошел в морг и съел много колбасы и сыра.

Да, узурпаторша была там, сидела, будто ворона, перед гробом. Волосы ее были седыми. Может, и она скоро умрет. Она подошла к нему и пожала его никчемную руку, сделав вид, что она вовсе не чокнутая и точно не узурпаторша. Он не знал, кого она может обмануть. Только не его!

Он заснул на диване миссис Марини в четыре и проснулся за час до восхода солнца. Она сняла с него носки.

Следующим утром он забрал из дома на Двадцать второй улице свой детекторный радиоприемник и несколько пар носков и положил их в комод в гостевой спальне в доме миссис Марини, которую теперь занимал. Пока все молчали, он полагал, что сможет создать прецедент, установить права скваттеров и не заводить разговор о том, где в долгосрочной перспективе собирается обосноваться.

Но ведь что произошло на самом деле. Дом на Двадцать второй улице был его домом, а не матери, но он готов был отдать его, пусть забирает. Она ведь не была его настоящей матерью, так, фантик от конфеты, который ветер несет по улице.

Он вернулся в школу. Прошло несколько месяцев.

Ему больше не приходилось гладить себе одежду или быть рабом отца на время подработок. Он постоянно испытывал голод. Он, словно безумный, все время сжимал зубы и кулаки. Избить кого-то или даже быть избитым – единственное, что даровало облегчение. Это стало спасением от появления в поле зрения «матери», что та делала слишком часто, с постоянной улыбкой на физиономии.

Он был мужчиной. Казалось, ему лет пятьдесят пять. Он не желал общаться со всякими чокнутыми. Он постоянно испытывал голод. Миссис Марини полагала, что любому достаточно плотного трехразового питания, но он, будь его воля, ел бы девять раз в день: он снова начал активно расти, у него начинало урчать в животе, когда он убирал со стола после десерта. Он открыл ей много нового по теме, ранее ей неизвестной, – пищевые потребности мальчика-подростка. Большего он просить не мог: вдруг она устанет от постоянной готовки и столь больших трат на него из фиксированной суммы расходов в месяц и отправит жить в дом сто двадцать три? Он соблюдал все правила по поводу времени мытья в душе и «куда деваются грязные носки?». Сигареты хранил в пакете из-под кукурузных чипсов в куче листьев за сараем.

Он рассматривал свой стыд. Тыкал в него. Экспериментировал со способами разжечь его или потушить. Он появился из констелляции, из «мой отец умер, а я все еще жив».