Конец

8

Они уехали с фермы.

Маслянистая чернота снаружи резала глаз. За рулем машины была Лина, Энцо показывал дорогу, но увел не в ту сторону, и они вскоре заблудились в южной части округа, где до горизонта простирались залежные земли, а в сточных канавах у домов росли молодые деревца. Дорога была слишком узкой для машины, потому заставила, завалившись на одну сторону, ехать двумя колесами по травянистой обочине, а двумя – по единственной колее посредине. Была это даже не дорога, а тропа, разграничивающая владения длиной в несколько миль, часть ее теперь была завалена навозом. Местами деревья росли так близко друг к другу, что ветки их соприкасались, образуя свод узкого тоннеля.

Удар света фар заставил собак отскочить в стороны от трупа сородича. У Лины не было выбора, пришлось, чуть притормозив, переехать труп.

– Пресвятая Дева Мария, – пробормотал Энцо.

Через некоторое время он почувствовал себя плохо и положил голову ей на колени.

– Ты хочешь всегда вести машину сам? – сказала она.

Он глубоко вздохнул, уткнувшись носом ей в юбку.

Одной из его особенностей была способность без всяких эмоций сломать кость, но если его начинало тошнить, то он требовал внимания и утешения.

Она провела рукой по его волосам.

Он пробормотал что-то нежное в складки одежды.

– Я лишь надеялась, что ему станет стыдно, – сказала Лина, имея в виду отца.

– И еще эта ложка, – пробормотал он и потер пальцем глаз.

– Ложка только для пущего эффекта, – сказала Лина.

Энцо повернулся, посмотрел жалобно, указал на рот, потом на окно, но она знала, что он просто хочет, чтобы она остановила машину.

Во время ужина он находился в постоянном напряжении, силясь заставить косящий глаз смотреть прямо, теперь мышцам был нужен отдых. Она хорошо изучила его тактику, как и велела донна Констанца, потому часто понимала его желания лучше, чем он сам.

Она перевела взгляд на мужа, когда он обхватил себя за плечи и опустил веки, пряча карие глаза.

Ей было известно, например, что он отчаянно хочет сына. Это было наваждение, казалось, тень всегда где-то рядом, он даже слышал звуки, но никогда не видел его (только она видела). Он никогда бы это не признал. Он перестал писать письма родителям, потому что у него не было детей, о которых можно было бы рассказывать, а о себе не было желания. Помимо донны Констанцы, он был единственным знакомым человеком, не имеющим ни одного родственника в Соединенных Штатах. Она была обязана изменить ситуацию, но не смогла. Вероятно, ей следовало стыдиться неудачи, но ей было лишь немного стыдно за то, что совсем не было стыдно. Она считала, что, наверное, была очень холодной женщиной. Временами приходила мысль, что необходимо заставить себя испытывать сожаление и выставить его напоказ, ударить себя несколько раз несильно ложкой по лбу из солидарности с ним; однако его чувства были искренними; она восхищалась ими; тень рядом была созданием суровым, она помнила своих предков и не желала им смерти ради себя. Ее присутствие рядом с мужем казалось Лине правильным, а собственное вмешательство недопустимым, как и глупыми попытки продемонстрировать, что тень преследует и ее тоже.

– Если бы твой отец не задержал тебя так надолго, мы могли бы уехать еще засветло, – выкрикнула с заднего сиденья миссис Марини.

Энцо поднялся.

– Мы ездили туда по делу, – сказала он ей.

– Не защищай его. Он… он каннибал!

– Нет, он фермер, – ответил Энцо.

– Надо искать способы, – сказала Лина. – Сейчас она точно никуда не поедет.

– Это точно, – согласилась миссис Марини.

– Почему нет? – спросил Энцо.

– Месть, – ответила Лина.

– Фурии в аду в сравнении ничто и так далее, – сказала миссис Марини.

Энцо заговорил неожиданно зло, что совсем не было ему свойственно:

– И почему его должно это заботить? И как он узнает? Она отправит ему фотокарточки?

– Одному Богу известно, – ответила Лина.

– Богу известно, – повторила миссис Марини.

– Это не месть, а… как вы там говорите?

– Желание досадить, – сказала миссис Марини.

В днище машины была дыра. Энцо вырезал ее ножовкой и вставил рычаг переключения передач, когда менял коробку. Отверстие вышло слишком широким и теперь позволяло увидеть не только ходовую часть, но и, если поплутать взглядом, саму дорогу.

Внезапно снизу ворвался в салон обломок гравия, срикошетил, коснулся двух окон, оставив трещины.

Лина почувствовала, как что-то бесформенное и блаженно-приятное заполнило мозг.

– Ой! – взвизгнула миссис Марини. – Что это было?

– Камешек! – отозвался Энцо.

Лина смотрела перед собой на дорогу. Она избавилась от лживой надежды обзавестись ребенком. Сделать это было несложно по причине ее лживости, она и была ложью, поскольку Лина никогда не желала иметь ребенка, а не желала она иметь ребенка, потому что в этом случае потребовалось бы отдать часть себя, чего она не хотела (она знала точно), но надежда все равно жила, потому что ее лелеял Энцо, и она это видела.

– Я спросила: что это было?

– Камешек, – повторил Энцо.

– Он сказал, что это был камешек, – сказала Лина.

Трещины в окнах были небольшими, почти царапины. Одна на окне у пассажирского сиденья, вторая на лобовом стекле.

Лина не сразу сообразила, что камень гордо восседает на приборной панели; что он ударил ее в нос, почти у самого глаза с левой стороны, где никто не мог разглядеть, хотя след остался, и глаз стал чуть косить.

Она взяла камешек. Это своего рода награда. Она собиралась уже донести мысль до присутствующих, но передумала и быстро сунула добычу в карман.

Энцо заткнул щель у основания рычага шарфом и одной из перчаток, бормоча слова проклятий по поводу необходимости менять стекла, когда трещины расползутся.

Миссис Марини вытянула шею со своего сиденья и ткнула пальцем в дыру в днище.

– Нас могло убить! И все потому, что ты поскупился потратить деньги на муфту!

Лина моргнула раз и еще раз. Глаз сам пришел в норму.

Им удалось выехать на главное шоссе, и автомобиль взял курс на заходящую луну.

Въехав в город, они увидели у заколоченной витрины бакалейной лавки сидящую на чемодане женщину. Она была закутана в несколько слоев одежды, оттого не сразу можно было разобрать, что на спине она несет ребенка в перевязи. Они подъехали ближе, женщина встала, громыхая зажатой в руке консервной банкой, открыла рот и высунула толстый язык. Потом ударила жестянкой по стеклу со стороны Энцо. Ребенок оказался большим, он крепко спал и совсем не реагировал на активные движения матери. Из всех произнесенных ею слов они ни одного не поняли.

– Дрянь! – воскликнула миссис Марини.

– Прочь! Ты разобьешь стекло, – сказал Энцо.

– Лентяйка! – кричала миссис Марини, стуча костяшками пальцев в окно.

Машина лихо миновала перекресток и покатилась вниз по склону. Лина переключила передачу на нейтральную. Они плавно выехали на Одиннадцатую авеню Элефант-Парка.

Доставили миссис Марини до самой двери и поехали домой.

Утром Энцо оставил почти все окна в квартире открытыми, и теперь в комнатах было прохладно и сыро, но они не стали их закрывать; это была первая весенняя ночь, когда было достаточно тепло, чтобы позволить себе спать, не перекрывая доступ свежего воздуха. Они сняли одежду, откинули одеяла и легли. Матрас был новым и жестким. Выстиранное постельное белье пахло крахмальной свежестью.

Наконец она осталась с ним наедине.

Вскоре после свадьбы Лина прибавила пятнадцать фунтов. Она все сделала намеренно, съедала ежедневно сладкую булку от пекаря Рокко и вареное яйцо перед сном, и все ради возможности забеременеть. Она всегда была равнодушна к еде, питалась как придется, чем, кажется, нарушила работу яичников. Так сказала донна Констанца и добавила, хихикнув: «Или выбрала бракованного самца».

В любом случае сделанное пошло на пользу, сейчас она стала очень хорошенькой. Очень. Ей посчастливилось набрать вес в тех местах, которые с ним смотрятся наиболее выигрышно: в бедрах, ягодицах, груди, ладонях и щеках – они всегда были впалыми, а сейчас по форме напоминали две выпуклые ложки.

Замужество преобразовало ее, позволило обрести истинное лицо, но это было лишь одно из многих менее очевидных и неожиданных изменений. Некоторые были совсем непонятны, она сама не замечала их, пока не пришла пора событий, сделавших их очевидными.

Она наговорила гадостей отцу и чувствовала при этом, что поступила правильно и повторила бы все ему в лицо, если бы поехала снова, отчего наотрез отказывалась прощаться перед его отбытием в Сиракузы ближайшим летом.

Она была весела, внимательна, прямолинейна, переживала лишь по поводу волос, которые были слишком тонкими, чтобы вынести перманентную завивку, и постоянно спутывались. Ее подпись на чеке была компактной, без завитушек и петелек, с наклоном влево, написанной четко, но трудно читаемой. Она плохо писала от руки, одна буква всегда выглядела по-разному, и второй вариант всегда подтягивал до идеала первый, что самой ей очень нравилось.

Магазин пальто разорился и закрылся. Она стала работать дома сдельно, шила шторы по заказу одного еврея из форта Сен-Клер. К счастью, ей не пришлось, как ее матери, устраиваться за столом на кухне, где та делала корсеты и отдавала оптом скупщику в центре города. В их квартире была для работы неиспользуемая спальня, там Энцо закрепил на стенах карнизы, чтобы она могла повесить шторы и посмотреть, как они будут смотреться. Еще давно он нарисовал на стене детский паровозик, как предполагалось, хотя он больше походил на извергавшую дым кастрюлю на подставке. Единственное окно в комнате открывало вид на ручей и остановку трамвая на противоположной стороне дороги, потому она могла наблюдать, как он возвращается домой после работы. Еще отсюда было видно кафе Бастианаццо и мужчин, увлеченных газетами и кофе. Из-за отсутствия собеседника в маленькой комнатке она слушала радио. Раньше ей никогда не доводилось подолгу оставаться одной, и теперь, оказавшись среди людей, она чувствовала себя одновременно расслабленной и воодушевленной, отмечая контраст с тем, как обычно проводила дни. Доход ее был скромным, однако Энцо уже стал бригадиром, детей у них не было, и потому можно было позволить себе хорошо питаться и ходить иногда на концерты. Как сказал Энцо, им повезло попасть в обойму, чтобы в такие времена иметь хоть какой-то заработок.

«Когда тело приобретет свою истинную форму, дверь сама откроется перед тобой», – сказала мама. Разумеется, мимикой и жестом. Это было на ферме за пару лет до предательства отца. Мама с видимым удовольствием провела ладонями по округлившимся бедрам Лины, когда они прощались, а потом внезапно, хотя сильного ветра не было, резко распахнулась дверь черного хода. Мама ткнула в ее сторону пальцем: «Смотри, ты тоже так можешь». Донна Констанца высказалась более прямолинейно, когда они шли в толпе прихожан на праздник Успения: «Познав мужчину, ты стала привлекательнее».

С пищеварением у Лины все было более чем прекрасно. Будь у нее желание, она могла бы съесть творог, потом грейпфрут и отправиться по делам на трамвае. Тогда как кишечник ее Энцо отвергал орехи, мороженое и даже кожуру яблок. Когда они пошли в кино, он купил ей в буфете плитку шоколада и лимонад, но, не найдя ничего подходящего для своего желудка, курил на протяжении всего сеанса, чтобы притупить голод, в сердцах даже впился зубами в руку и вскрикнул.