Конец

21

Чиччо встал с бордюра.

Русские не идут. Люди теряют счет времени, когда играют в карты, вот и все.

Нагромождение мусора – смятых бумажных стаканчиков, бумажных салфеток и оберток от бутербродов – забило решетки стоков, оно было чудовищным, в грозу, которой вот-вот разразится небо над его головой, улицы неминуемо затопит, мусор поплывет в темноте ночи в ручей, а с его водами и в озеро, где осядет на дне. Останься он здесь, непременно увидел бы, как вода уносит последние свидетельства пребывания огромной людской массы. А если циклон доберется до этой земли и снесет здания, если он решится остаться и наблюдать…

Это и есть выбор? Единственные варианты? Найти укрытие в подвале или остаться, остаться, остаться и принять риск быть подхваченным воздухом? Гроза приближалась, гроза словно говорила ему: «Либо оставайся и наблюдай за мной, дай унести тебя, или найди укрытие; но тебе в любом случае придется держать ответ передо мной». Он не хотел. Нет. Не желал держать ответ. Нет, никогда. Нет.

Только остановившись на углу Восемнадцатой улицы, чтобы проверить, нет ли машин (их не было), он сказал себе: «Я встал с бордюра, я ухожу, я иду прочь». Он не понимал, что происходит, пока не объяснил это сам себе. Также он не понимал, что бежит, пока не оказался на мосту (ветер толкал его назад, но все же он шел вперед, через мост и по направлению к бульвару) и отметил для себя, что не бежит, как спринтер, а несется галопом, если можно так выразиться, что ступает на заваленный мусором мост, а на ногах его выходные ботинки.

На остановке ждали трамвая две цветные женщины, постарше и помоложе, которая лишь выглядела взрослой, обе сидели на скамейке и смеялись. Он не расслышал над чем. Ветер стал еще сильнее, чем прежде. Та, что моложе, растирала подошву голой ноги той, что старше, той, у которой в ушах были жемчужные серьги, а длинные волосы заплетены в косу, обвитую вокруг головы, словно венок.

Он пересчитал оставшиеся монеты. В воздухе запахло озоном – признак неминуемого летнего ливня. Это запах свободы от труда на сегодня, знак, что пора вернуться домой, а после ужина будет медовое мороженое. Он не пошел под навес остановки, потому что не желал стоять рядом с цветными женщинами, а хотел ощущать, как струи дождя проливаются ему на голову. Шум дождя внезапно стих на несколько мгновений, и он услышал, как женщина постарше произнесла:

– Это просто звучит похоже. Они говорят, что мозоль роговеет не потому, что она похожа на рогалик, а потому, что затвердевает, как рога – у телят ведь они мягкие.

Электрический разряд способствовал усилению запаха озона, образованию трехатомных молекул кислорода вместо двухатомных, и молодые люди вдыхали воздух с ностальгией, даже если и оставались дома.

Потом подошел трамвай, и цветные женщины в него сели. И он тоже сел.

Позже, в вагоне поезда, ползущего вдоль берега озера на запад, как обычно и бывает, последнего, отправляющегося со станции Эри вечером, кондуктор попросил его предъявить билет, который он так и не купил. Чиччо полез во внутренний нагрудный карман куртки, но билета и там не было! Он вывернул наизнанку карманы брюк. Он забыл его дома!

– Бог мой, теперь меня выставят из поезда! – сказал он.

Слезящиеся глаза кондуктора задержались на выступающем адамовом яблоке Чиччо, и он сморщился от жалости так, что бакенбарды его наползли на усы, сделав его похожим на Честера Артура и моржа одновременно. Он набрал полные легкие воздуха и выпустил его, теперь разглядывая ослабленный узел галстука, который донна Констанца велела надеть на ланч и который он давно бы снял, будь у него сумка, куда его положить.

Ему даже не пришлось рассказывать жалостливую историю об ожидавшей его тете, которая будет от беспокойства рвать на себе волосы, если не увидит его на перроне в Толедо. Кондуктор лишь сокрушенно покачал головой и пошел дальше по проходу. Это страна с христианскими ценностями. Он был ребенком, для таких не существовало настоящих наказаний.

Он проснулся, когда поезд подъезжал к городу Сандаски, а потом снова заснул. В следующий раз он открыл глаза и увидел перед собой темный проход и кондуктора в тусклом свете пространства между вагонами.

– Мишока, – объявил он, – подъезжаем. Мишока, Индиана. Мишока.

Пепельница в подлокотнике сиденья у окна была закрыта и заклеена жевательной резинкой. В вагоне было очень темно. Чиччо встал, услышав, как за кондуктором захлопнулась дверь. Он не увидел никого, кто бы ехал рядом. Он спешно прислушался к ощущениям внутри. По его разумению, это мог быть только страх, заставлявший раньше отступать, но теперь у него не выйдет. Он знал, что лучше чувствовать, чем думать, но на этот раз предпочел второе.

Он думал о лососе и жуках.

Затем об отце Делано, учившем их христианской доктрине, и об игре, в которую он заставлял их играть в классе, – нечто похожее на салонное развлечение иезуитов.

– Напиши чернилами на листке бумаги, – с нажимом произнес самоуверенный священник со сморщенным лицом и белыми, будто соль, волосами, – какому смертному греху подвержена твоя персона. Не раздумывай. Просто признай. Этого лишь для тебя, никто другой не увидит.

Чиччо написал: «Гнев и чревоугодие». Затем вычеркнул чревоугодие. Ведь он все же растет.

Отец Делано сказал:

– То, что ты так быстро записал, ipso facto[8], есть грех, который тебе легко признать. Ты смирился с этим грехом. Даже тайно им гордишься. Ответ породило эго. Какова функция эго? Защитить тебя от мира других. Будучи мальчиком шестнадцати лет, ты, как и все, мог бы назвать или похоть, или гнев. Ты даже веришь в истинную порочность этих качеств, не так хорошо быть похотливым и гневным, но все же в этом есть шарм. То, что ты считаешь грехом, одновременно пленит тебя. Следовательно, существует еще один грех – шарм. Тяга обладать им – настоящий грех. И в этом нет никакого шарма. Запиши свой настоящий грех. Даю тебе двадцать секунд. Помни, об этом никто не узнает. – Произнося слова, он обнажал пятнистые резцы, а слюна скапливалась в уголках рта, образуя пену.

Он был швейцарцем, но никто и никогда не подметил бы в его речи акцент. У него была запущенная форма туберкулеза. Этот год в школе предполагал стать последним. Всем было известно, что орден планирует отправить его осенью на лечение в Оклахому. Но ему было суждено умереть в июле в доме в Огайо.

Чиччо окунул перо в чернильницу и в порыве чувств написал: «Тщеславие». Потом несколько секунд разглядывал слово, вспоминая, входит ли оно в число семи как отдельный грех или это составляющая гордыни. Скорее оно связано с гордыней, не с бесчувственной, а именно с чувственной частью себя. Это не совсем ему подходит.

– Я хочу, чтобы вы задумались о тьме в своих сердцах, мальчики, как глубоко она в них проникла. Наверняка только что записанное вами еще не смогло пробить панцирь вашей порочности. Если бы все было так просто, если бы вы осознали свой грех, давно бы попытались от него избавиться. Этот второй грех – маска, защищающая от другого, который не поддается так легко. Эго защищает вас от нападок как извне, так и изнутри, а именно в данном случае от стремления познать свой грех. Что есть ваш настоящий грех?

В вагоне было темно. Свет, проникающий в проход, лишь подчеркивал это. Будь у него деньги, он отдал бы все за возможность спать дальше.

«Гнев», – снова написал он, подчеркнул слово и обвел в кружок.

– Ваше чувство вины не ослабевает, – говорил священник, – несмотря на то, что, возможно, вы много лет размышляли о своих грехах, искренне в них раскаивались. Грехи накладываются один на другой слоями, каждый из них способствует, чтобы последующий был более основательным, чтобы понять его было сложнее. Существует эйдос греха, к которому относятся все перечисленные вами черты личности. Вы чувствуете, что попались на крючок, хотели бы определить причину, но не можете выразить это словами.

Необходимо заглушить голод и желание заснуть. Размышление о желаниях приводит к тому, что неминуемо начинаешь их испытывать.

– Описание фактов жизни Адама и Евы, их первородного греха не являет само по себе постулаты, которые вы должны принять и на основе которых сделать выводы о морали. Это лишь аллегория, мы не можем это точно сформулировать, потому что не можем отчетливо разглядеть и понять, поскольку находимся слишком близко к предмету. И все же у нас есть эмпирическое доказательство греховности человека. В псалме говорится: «Вглядись, подумай, не нужно верить на слово, ибо ты видишь это сам, хоть и не четко». Это история, придуманная post festum[9] с целью передать словами сверхчувственный опыт. В глубине нашей греховной души мы знаем, что получаем клеймо порочности не из-за какого-то греховного поступка, а оттого, что грех принимает в нас форму, сообразную с очертаниями человеческого существа, именно он делает нас порочными. В наших снах мы отправляемся в бесконечность, ожидающую нас пустоту и знаем, что существует безоговорочно. Мы не сможем избежать пустоты – такова наша судьба и будущность нашего существования. И все же Господь обещает нам искупление.

Прямо сейчас в этом вагоне Чиччо слышал свои чувства, словно они появлялись из отдаленного источника; они были словно звон в ушах после мощного взрыва.

Священник вытер слюну с губ носовым платком и продолжил:

– Потому может возникнуть впечатление, что после искупления мы перестанем быть самими собой.

Голод пугал Чиччо, как и неизвестность того, когда его удастся удовлетворить.

Мыслительные тропы вели его к главному вопросу, и он не знал, верный ли это вопрос, настоящий ли, не стал ли он задаваться им, обманутый той линзой, через которую взирает на вещи. Вопрос был следующий: должен ли я избавиться от себя прежнего, чтобы исполнить то, для чего мне дана жизнь?

Он вновь подумал о лососе и о самцах насекомых, которые спаривались, если повезет, понимая, что в разгар акта самки откусят им головы, они спаривались на лету и падали замертво на землю. Вот был такой булочник Рокко, чьих сыновей Чиччо не видел ни разу за пятнадцать лет, хотя проходил мимо пекарни каждый день. Рокко как трутень, чья задача – оплодотворить матку и умереть: рой его потомства никогда не узнает его и не пожелает узнать. Они получат возможность жить лишь после того, как погибнет прародитель.

Чиччо оглядел вагон, надеясь выхватить взглядом нечто материальное, что можно взять в руку, но увидел лишь темноту и то, что он был один. Знаменательный момент, наконец совершенный побег, о котором спустя несколько лет он будет вспоминать как о первом побеге, он хотел, чтобы это осталось в памяти благодаря чему-то особенно отвратительному, например пахучему маслу для кожи, как у пекаря. Поскольку Чиччо оставалось видеть только то, чего не было в тот момент рядом – ни людей, ни света, – годы спустя это время будет вспоминаться лишь как наброски мыслей, вроде тех дней на ферме, о которых совершенно нечего вспомнить. Возможно, жена, чье лицо он еще не мог различить во мраке будущего, попросит его рассказать, каково это – оказаться в поезде около Мишоки в Индиане в первый раз в жизни так далеко от родного штата, одному в поезде, который в результате привезет его к ней, а он ничего не будет помнить, кроме блеклого лица священника, сказавшего ему несколько месяцев назад, что лучшее, на что ему стоит надеяться, – исчезнуть.