Конец

Вот что связывало их с кузеном так крепко: они оба знали, что значит это слово, «мулиньян», и узнали бы его даже в сокращенном варианте.

Все стали поворачивать, им пришлось поступить так же, и его сыну, и детям кузена тоже.

Люди говорили, передавали услышанное, но тоже прижав губы к уху. Он случайно услышал слова одного мужчины:

– Танец дождя джигабу, с обнаженным торсом, и это там, где пожилые леди читают молитву.

В воздухе повис многоголосый гул, словно рядом проезжала колонна грузовиков, а вдали толпа уже затихала, и слышалось там, как подошвы ботинок царапают асфальт и задевают мусор. Малыш заныл, что хочет в туалет. В данный момент поиски выхода были бесполезны, у толпы свое представление о направлении и цели. Он мог двигаться только туда, куда увлекала его людская масса, чувствуя себя управляемым и глупым; он не хотел, чтобы сын видел отражение этих эмоций на его лице, потому шел впереди, заставив мальчика держаться за его ремень сзади.

Штаны его ощутимо тянуло вниз, ведь сын вцепился крепко, как и было велено, и все же Гари не покидало чувство, что некий призрак следует за ним по пятам и пытается спустить брюки до самых щиколоток.

Он глянул наверх, на пожилого мужчину на крыше пекарни. Свет уже тускнел, но мужчина все еще был хорошо различим. Ни один мускул не дрогнул в его лице, хотя он, без сомнения, видел все происходящее. Всем своим существом мужчина наблюдал – но ничем не выдавал своих чувств по этому поводу. Именно таким мужчиной Гари всю жизнь мечтал стать – и знал, что никогда не станет. Закаленным. Неподвижным и сосредоточенным наблюдателем, спокойным, отстраненным, на лице которого не отражается ни грамма испытываемых чувств.

Затем толпа оттеснила их за угол многоквартирного дома, и человек исчез из поля его видимости навсегда. Их несло течением, всех их: Гари, его кузенов, его маленького сына по имени Клемент, по-домашнему – просто Клем. Жена кузена вычитала это имя в какой-то бульварной газетенке.

Непонятно, куда двигалась толпа и они вместе с ней, но они двигались, и очень быстро. Толпа направилась вверх по Двадцать шестой, в обратном направлении по Эммануэль-авеню к Шестнадцатой, а затем к Одиннадцатой. Он потерял из вида кузенов. Автомобиль он оставил где-то в самом конце Двадцать второй с западной стороны. Придется сделать круг и вернуться на возвышенность. Учитывая направление шествия, не получится сразу проехать вверх на Одиннадцатую. Многие направлялись к остановке трамвая. Он остановил сына, сказав, что надо подождать на углу.

Место быстро пустело. Сформировался небольшой поток по направлению к Одиннадцатой. Он потянул мальчика за руку и нырнул туда – так они добрались до Двадцать второй и повернули направо.

Они были здесь одни, в восточной части Двадцать второй, раскинувшейся в тишине под желтым светом фонарей, окутанной наступающими сумерками.

Сынишка, в своих вельветовых шортиках и без передних зубов, наконец смог спросить его, что случилось, будет ли салют; и Гари сказал, что не знает, хотя он знал, точнее догадывался, но стеснялся объяснять.

Они плутали в дебрях района. Смотрели на увитые виноградом беседки во дворах, аккуратные фруктовые деревья и маленькие статуи святых у кустов. Все чисто, ухоженно, вот только на улицах много мусора. Сын больше не хотел идти за ручку – теперь вполне хватало места идти просто рядом.

Открылась дверь дома под номером сто двадцать три. На крыльцо вышла седая негритянка, повернулась и оглядела дверной проем. В нем появилась еще одна цветная женщина, но моложе. Она ступала неуверенно, пошатываясь. Старшая подала ей руку для опоры, и они вместе спустились по ступеням, затем двинулись через лужайку.

Гари остановился и смотрел на них, сын встал рядом и тоже смотрел. Мулиньяны были здесь. Уже даже здесь. Они жили в этом доме. Чего такого им недодали, что они теперь хотят заполучить – именно здесь? Он должен был как-то справиться с этой ситуацией, но как? Ведь его сын сейчас спросит: «Что они здесь делают?» Настанет день, когда его не станет. Мальчик вырастет и однажды спросит себя: «Кто я?»

Чуть позже Чиччо в пух и прах разбил миссис Марини и брадобрея и вернул ей деньги, которые брал в долг, чтобы ее же и обыграть. Конечно, он жульничал. Она достала из сумочки шаль и надела с целью скрыть руку. На самом деле это было полотенце, и она не помнила, как оно туда попало.

Заметив шаль, Пиппо откинулся на спинку, опустил рычажок на щитке – и сразу замедлили вращение лопасти вентиляторов в задней комнате (она слышала через занавеску) и в самом зале.

– Бог мой, здесь тихо, – сказал Чиччо. – Их здесь совсем не слышно.

– Кого их? – спросила она.

– Он имел в виду людей – людские массы, общее сумасшествие, – сказал Пиппо.

Чиччо щелкнул картой, выкладывая на стол.

– Шкупа, – произнес он.

Игра, конечно, называлась «Скопа». Он специально произнес слово на калабрийский манер, чтобы позлить миссис Марини. Пиппо встал и отдернул занавеску, открывая вид на зал парикмахерской, большие окна и улицу за ними. Наступал вечер.

Толпа рассеялась окончательно.

Это был обычный летний вечер на Одиннадцатой авеню. Он открыл дверь и придержал ее, чтобы пропустить ее и мальчика. Они вышли и остановились на тротуаре, оглядываясь и недоуменно переговариваясь в полной пустоте; ничто не указывало на то, что всего два часа назад здесь были тысячи людей, только, пожалуй, мусор на мостовой, отчего она была местами белой, местами разноцветной.

Некоторые знали его как Эдди, готового нести знамя, Эдди, который защищал веру и семейные ценности. Он знал: многие полагались на него, позволяли ему выразить общее мнение и подсказать в сложную минуту, что делать и как себя защитить. Но у него была и своя собственная маленькая жизнь, жизнь обычного человека, ко многому в которой он был собственнически и нежно привязан. Положение требовало, чтобы Эдди никогда не выражал этих своих маленьких слабостей публично – так проще было успокаивать мятущиеся сердца остальных. Но, как и все люди, порой он испытывал неуверенность и даже страх. Филлис понимала его, а дети заползали на папу, прилегшего на софу отдохнуть после ужина, и сладко спали на нем.

Он, Эдди, всех подвел.

Ему было так жарко весь день, с той минуты, как он проснулся – весь день желудочный сок разъедал язвы его желудка (бычьи хвосты на завтрак – большая ошибка). И еще жара. И толпы людей! Святая Мадонна, и жара, и люди.

Он услышал в полдень, что пекарь Рокко закрыл лавку по крайней мере на несколько дней, в голове сразу возникла самая изящная идея из всех возможных. В подсобке пекарни есть холодильная камера. Эдди видел ее раньше, стоя у прилавка в зале. Пекарю она была необходима, чтобы тесто подходило медленно или затвердело масло. Чуть позже днем Эдди дошел по переулку до пекарни, поднажал, пытаясь открыть заднюю дверь, и, гляди-ка, она поддалась. Святые угодники ему помогают. Он пробрался внутрь и нашел в холодильной камере, наконец, душевный покой и умиротворение, о которых не мог и мечтать. Он снял и рубашку, и штаны. Темнота была непроглядной. Льняную сутану свою он накинул на коробку, и сел, и прислонился спиной к ледяной стенке, и закрыл глаза. Как принимающий солнечные ванны, только наоборот. Прохлада и темнота помогли беспечному Эдди погрузиться в сон по-детски крепкий.

Быть найденным и разбуженным одновременно в таком виде – позор, который Господь посылает человеку в завершение этапа среднего возраста, словно предупреждая: «Готовься, Эдвард. В будущем будет только хуже. Дети твои будут выносить твое судно, а супруга подтирать дерьмо с задницы».

На него напал обезумевший маленький человек, пекарь Рокко, и Эдди счел большим везением, что ему удалось сохранить неповрежденными если не честь, то имя и жизнь.

Между тем проспав часы полива огорода, он упустил благословенную возможность принять участие в шествии, которое теперь проходило без него, не добравшись до законного места в числе избранных, наблюдал за ним из толпы, как все прочие, и отталкивал теперь не он, а его. Все в этом шествии было неправильно с самого начала.

Он подвел их. О боже, он всех подвел.

Как и многие другие в тот вечер Успения, Эдди шел домой с сутаной в руке и думал, что дети узнают о том, что произошло. И спросят его: «Ты много рассказывал о страшном конце, который может поджидать всех нас, и прикладывал все силы, чтобы его избежать. Но разве то, что случилось, – не начало ли это того самого страшного конца?»

Они не услышат о произошедшем и не спросят его, хочется верить, в ближайшие два дня. Когда он вернется домой, дети его будут там готовиться ко сну. И супруга его, слава богу. Ему необходимо, чтобы его Филлис была рядом.

Как и всем людям, ему необходимо принимать решения на будущее. Как и дети других родителей, его малыши не будут понимать его и станут презирать.

Может, сегодня ночью опять пройдет дождь. В отличие от многих, он не спешил возвращаться домой и бродил по улицам, наблюдая, как на них опускается ночь. На Чагрин-авеню были лишь две живых души – он и скунс, топтавшийся на канализационной решетке. Да еще ветер щекотал ухо. Он хотел бы посмотреть на эту улицу глазами своих детей, увидеть то, что они. Ощутить наступление ночи, как это происходило у них. Ночь для ребенка скорее место, нежели время. Для ребенка проснуться среди ночи и нестись вниз, в спальню родителей, означает отправиться в лесную чащу, из которой уже не выбраться. Человек не надеется вновь ощутить глубину ночи, какой она видится в детстве; в лучшем случае он припомнит сам факт, но слабо. Для человека его возраста ничто не может представляться столь огромным и безграничным, как ночь в детстве, только, пожалуй, мысль о далеком прошлом, где она вспыхивала, вспыхивала и потухала навсегда. Брат и я стояли на коленях и собирали бобы, когда выскочила змея и укусила меня за подбородок; отец подхватил меня под мышки и стал раскачивать над колодцем – отчетливость и разобщенность кадров, полная неясность того, что должно произойти сначала и потом, затем все распалось до мира воображаемого, в котором все должно быть бесконечно больше, чем в том, в котором он сейчас собирает все, что помнит о них.

Он выбрал эту страну, и этот город, и дом, куда и направляется. Он выбрал их, как мог и любое другое место для жизни. Но для ребенка, для его детей, которые прожили всю свою жизнь в этом доме из шести комнат, – этот дом не был их выбором. Отец просто поставил их перед фактом. И этот его выбор – скажет он им теперь – оказался ошибочным. Он принес некоторую пользу, что правда, то правда. Но теперь оно, это решение, исчерпало себя.

Он свернул налево на Двадцать вторую. Ветер ударил прямо в лицо. Кто же будет очищать улицы от снега и мусора, если Эдди и всего его товарищи исчезнут?

Что он выручит за дом (за деревья с нектаринами – в Огайо! – которые он заставил цвести и плодоносить на своей земле, за то, что не было в нем ни одной кривой доски, а окна открывались легким движением руки, кирпичную кладку он сам лично недавно подновил)? Что он получит? Гроши.

И мы все прекрасно знаем, от кого мы получим эти гроши, верно? После сегодняшнего, всего того, что произошло у него на глазах, что творили эти люди (будем считать, что он их видел), кто еще, кроме этих животных, пойдет на такую глупость и захочет купить что-то в этом районе? Мусор валяется на мостовой – да и пусть валяется. Если уж они захватили это место, пусть обустраивают его по своему вкусу.