Конец

Ты выбежал из квартиры, ноги так быстро перебирали ступени, что казалось, ты вот-вот упадешь. Потом я действительно услышала, как ты споткнулся и рухнул на пол на площадке. Ты, конечно, ушибся, но я не пошла смотреть. Чуть позже услышала, как ноги ступают, преодолевая оставшуюся часть лестничного пролета. Открылась входная дверь – и шум улицы проник в наши комнаты. А потом она хлопнула, закрывшись. И стало тихо.

Я люблю выполнять дела по очереди. Например, сегодня я знаю, что надо к трем приготовить жаркое, но я выкроила блузку из отреза органзы и дала себе слово, что не приступлю ни к чему другому, пока не закончу шить рукава. Вот, все готово. У меня есть небольшая коробочка, мне нравится все доставать оттуда по очереди, а потом складывать обратно. Вот так. Еще мне нравится читать книгу сразу, от начала до конца. Нравится перебирать буквы по очереди, а потом закрывать ее и откладывать в сторону. Перед тем как заняться рукавами, я всего лишь почистила морковь для блюда на ужин, остальное сделаю, когда закончу с ними. Я буду ужинать здесь, с тобой, и не уйду, пока ты что-нибудь не съешь.

Мой разум подобен яркому свету, он выделяет из общей массы то одну мысль, то другую. Часто источник его приближается слишком, и она начинает быстро сохнуть и уменьшаться в размерах. Я имею в виду то время, те три года, когда ты находился в одной стране, а я – в другой. Стоя в саду с картой, я водила по ней пальцем, понимая, что не могу четко представить тебя. Я не могла воссоздать твой образ перед глазами. Не могла точно вспомнить голос. Тебя нарисовало воображение, ты казался прекрасным. А потом все произошло очень быстро, и вот мы живем вдвоем в двух комнатах. И мне совсем не нравится тот человек, который сидит напротив меня за столом. Я смотрела на мыски своих туфель, пытаясь вспомнить то лицо, которое когда-то возникло в затуманенном воображении, в том саду отца, у меня появилось желание сказать своему сердцу: «Посмотри, ведь это тот же самый человек». Но другого тебя я не смогла вспомнить, не смогла восстановить тот мимолетный, придуманный образ.

Все, на что я смотрю в упор, о чем размышляю сосредоточившись, все, чему придумываю название, – все превращается в камень.

Ты оказался не таким, каким я ожидала. Все было именно настолько плохо, как ты и опасался. Ты меня разочаровал. Если не откроешь глаза и не запрокинешь голову, я наговорю тебе еще немало. Будь уверен, я это сделаю.

Я сделаю, ты меня знаешь.

Ты опять меня разочаровал.

Поверь, я испытываю угрызения совести из-за своего такого чувства, я складываю все в маленькую коробочку и закрываю крышку. Милый, я пыталась закрыть ее все прошедшие годы. И все же есть одна эмоция, которая не пожелала туда помещаться; и это совсем не та мысль, как тебе может казаться. Совсем не «все пережитое, бывает, иногда заволакивает тьма, иногда более темная, иногда менее».

Ты можешь возразить, что я не имею права обращать внимание на ошибки, совершенные по подсказке сердца. На угрызения совести, испытываемые, например, по поводу того искреннего признания – столь недоброго поступка. А ведь у меня есть немало гораздо более серьезных поводов для раскаяния. Я горжусь способностью хорошо совершать то порочное, за что беру деньги, я совершенствовалась, оттачивала свое мастерство. Я пыталась найти в себя раскаяние, но тщетно. Если бы хотела, я уверена, смогла бы защититься, но сделала бы это, лишь испытав раскаяние.

Почему все надо объяснять? Почему мы должны говорить «потому что»? Мы перечисляем причины поступков, рассказываем себе небылицы, в которые верим, четко понимая, что они в лучшем случае не совсем правдивы.

Помню, как-то ты ел грушу, зубами сдирал мякоть с самой сердцевины. Очень тщательно и дотошно. (Мы шли с тобой под руку из кинотеатра, где ты затеял игру – мы придумывали и шептали друг другу значения слов, которые не понимали.) Я тогда впервые пошутила на английском, сказав, что ты проник в самое сердце груши. Ты рассмеялся, а потом сунул огрызок в рот и проглотил. Мы потом еще размышляли, зачем ты это сделал. Что на тебя нашло, зачем ты съел семечки, хвостик и все остальное? И вот через два дня, когда я потеряла надежду получить объяснение, ты сказал, ты предложил вариант, каким бы он ни казался (пусть и бессмысленным): «Я сделал это специально». И это было совсем не то «потому что», на которое мы оба рассчитывали. Но другого ответа не прозвучало.

Любимый мой, мое покаяние, мое утешение, я не люблю хаос, как ты однажды заметил. Я чувствую все, даже противоположное, часто даже одновременно в той же самой части себя. Ты падал с лестницы, а я надеялась, что ты будешь падать и дальше, а одновременно, что встанешь, вернешься и, войдя, закроешь за собой дверь.

Я очень хочу, чтобы прекратился дождь. Может, тогда эти лошади не будут выглядеть такими жалкими, будто спящими стоя, пока струи воды все хлещут их по бокам, заставляя в ответ подниматься в воздух пар.

Я снова и снова возвращаюсь в родной дом, в тот последний вечер перед отъездом. Помню, как сгущается ночь. Сейчас октябрь, вечер ранний, идет дождь, который скоро кончится. Гниют выброшенные очистки овощей. На холме мелькают фонари людей, покидающих виноградники. Мама в доме, она тянет за цепочку деревянные ставни, пытаясь закрыть их, чтобы сохранить тепло.

Она ждет меня, считает, что я уже в пути, возвращаюсь из дома мамы папиного папы, ведь я сказала ей, что иду туда. Меня, однако, нет. Она полагает, что меня задержал дождь. Я вообще часто опаздываю. (На самом деле в то время я уже в Риме, на вокзале, смотрю, как тощие коты атакуют кучи мусора.) В дом заходит отец, три моих брата, пять сестер, и моя тетя, и дедушка, все моют руки в одном тазу. Мое отсутствие все отмечают без особой тревоги. Посмотрите на них, они мокрые и плохо пахнут, они мертвы для меня, хотя еще не знают об этом. Все они уже видоизменились, став лишь моими воспоминаниями, как должно было случиться по-настоящему, когда я пережила бы их всех. В комнате так мало света, что все склоняются к самым суповым тарелкам, чтобы разглядеть, что едят.

Теперь меня интересует следующее: принесло пользу или вред то, что я превратила их в призраков и при этом продолжала любить?

Ты проиграл состязание и сник, а толпа унесла твоего брата на руках, и тогда подошла я и вручила тебе карты: «Вот, – сказала я, – это для проигравшего». После видела тебя всего два раза. И между нами всегда была невидимая пелена, хотя мне однажды показалось, что она вот-вот исчезнет, я думала, сердце мое разорвется. Я не видела тебя три года. Но каждый вечер я засыпала с твоим милым образом. Когда мы встретились вновь, я была все еще очень юной и не понимала, что ты не можешь стать таким, каким я тебя придумала. Говоря, что ты до сих пор меня разочаровываешь, да, я жестока, как ты и говорил, но, постой, я должна сказать: «Милый мой, любимый, ты убил прошлое. Ты разбил мне сердце. И подарил мне настоящее».

Посмотри же на меня. Открой глаза и посмотри на мое лицо.

Я до сих пор помню твою первую шутку на английском. Мы шли тогда по Моми-авеню в сторону центра, к ночному клубу. Мы давно женаты, Алессио уже нет в живых. И ты приставал ко мне, хотел поцеловать ухо прямо на улице, где так много прохожих. Я дала тебе пощечину, была раздражена, но ты не отступал. Ты тогда назвал меня ведьмой, я была непреклонна. В канавах повсюду были лошадиные экскременты. «У тебя душа нараспашку», – сказал ты. В клетке в окне над нашими головами обезьяна кричала надрывно, как человеческое дитя, которое изо всех сил хотело подняться и погладить ее.

Ты вновь приблизился, чтобы меня поцеловать, я оттолкнула тебя, и ты прошептал, почти касаясь губами моего уха, нечто такое вульгарное – подобного я никогда от тебя не слышала. Помнишь, что ты сказал? Что ты хотел сделать со мной прямо здесь, посреди улицы, прямо стоя? И я ответила тебе мысленно, желая тогда всем сердцем, чтобы ты понял меня без слов, я сказала, что сделала бы все, если бы ты от меня отказался.

Хочешь пить? Скажи, да?

Больше всего я хотела испытать страдания от того, что ты меня бросаешь. Ты и я, мы были такими разными. Ты просто испытывал те чувства, которые испытывал; я же будто ученый. Всегда хотела исследовать то, что ощущала. Я была так глупа, что проводила эксперименты в мозгу: а если вот так, что я почувствую? А так? Происходящее в моем сердце было тайной для меня самой, я считала, что должна плохо с ним обращаться, чтобы заставить открыть все тайны. Я хотела, чтобы ты отвергал меня, тогда бы, страдая, я могла бы понять себя. Но ты никогда не ушел бы от меня, не оставил между нами пространство, куда я могла бы поместить свои мысли. Так что я никогда не знала и не понимала своих чувств – ни тогда, ни теперь. Я только ощущала их.

Если когда-нибудь. Если когда-нибудь тебе придется. Придется тебе. Если ты должен. Должен ли ты… тогда пелена станет стеной с воображаемыми картинами и уже навсегда.

Но ты мне не откажешь. Ты крепко держишь мою ладонь в своей загорелой руке. Тогда я была такая худенькая, что ты мог обхватить пальцами мою руку в самом широком месте и они бы сомкнулись. Я сказала себе: «Надеяться не на что». И я поддалась, позволила тебе затащить меня в клуб и бросить в кресле за низким столиком, вся поверхность которого была усыпана скорлупками арахиса и листьями табака, похожими на обрывки нити. За полосой света у рампы дюжина молодых парней играла на скрипках и банджо; у одного была губная гармошка, у другого – мальчика, сидящего на стуле (ты видел!), – пила, согнутая, как буква S. Он сгибал ее сильнее, и выпрямлял, и бил по ней молотком, и все это под крики людей. А пожилой мужчина – старше, чем ты сейчас, – с белой, всклокоченной бородой пел, и я тогда не понимала ни слова (будто по-английски и совсем не похоже на английский). Все стояли, кроме мальчика, мужчина пел и отбивал ритм, громко постукивая ботинком по полу сцены. Подошел негр и спросил, что мы будем пить. Ты сказал, чтобы он был так любезен и принес две бутылки пива. Я спрашивала себя: «Где я и кто я?» Мне был тридцать один год. Десять лет мы женаты. Алессио умер. «Где я и кто я?» Мальчик все лупил по пиле, заставляя ее визжать в одном хоре со скрипками, банджо и губной гармошкой, стариком, поющим на незнакомом языке, одновременно притопывая и хлопая в ладоши. Ты не выпускал мою руку. Мои родные умерли. Я сама их убила. Появился негр с пивом и разлил его по стаканам. У меня не было уже никакой надежды ни на что. Свет рампы отбрасывал мужские тени на зеленую стену за их спинами. У меня не было ни прошлого, ни родной страны, куда можно вернуться, мне не на что было надеяться, оставался лишь этот человек, сжимавший мою руку так крепко, что я ее почти не чувствовала. Мужчины на сцене подпрыгнули, старик что-то выкрикнул и тоже подпрыгнул, подошвы его ботинок с громким звуком соприкоснулись с полом, и все перестали играть. Я видела, как мальчик сунул молоток под стул и взял у одного из скрипачей протянутый ему смычок. Затем мальчик уперся концом пилы в ботинок и провел смычком по тому краю пилы, что без зазубрин. Все мгновенно замолкли. Никто не пошевелился, кроме самого мальчика с пилой, негр понес бутылку к столику на улице.