Конец

Чиччо просунул три пальца между пуговицами своей кофты из джерси, оттянул ткань и отпустил, хлопнув, чтобы хоть немного просушить пот, пропитавший шерсть, и тут его отец понял, что весь день мальчик нарушал одно из важных правил дома.

– Подожди, – сказал Энцо. Ноздри его раздувались, втягивая запах мальчика. – Все мужчины нашего дома всегда носят майку, это закон. Повтори.

– Да какое твое дело? – произнес Чиччо, повернув голову к потоку ветра. – Тебе надо, чтобы я выглядел как ты, вот и все.

Энцо прикусил губу. Поднял руку, повернув так, чтобы костяшки были направлены на лицо мальчика, и ударил.

Из перекосившегося носа Чиччо закапала кровь, словно награда.

– Твою мать, – тихо сказал мальчишка.

– Посмотри, на кого ты теперь похож, – произнес Энцо.

Быть отцом – это вести запутанный гроссбух, в который входят: угрозы, слежка, свод правил, предписаний и запретов, кара и возмездие, оскорбления, взлом и проникновение, нападения и избиения, а еще сигареты, еда, латынь и тригонометрия, «Делай, как я сказал», «Неси ножницы», «Квадратный корень из двух разделить на икс», «Я сказал тебе использовать колодки для обуви, а ты не использовал». Когда ведешь машину, можно курить, держа сигарету в левой руке, потому что мальчик переключает передачи. На дороге отцовства то в горку, то под горку, и в итоге проклятый мальчишка выжимает тебя досуха.

«Встань, я тебя выпорю». «Ты еще не знаешь, что хорошо, что плохо». «Не чавкай». «Выключай свет, когда выходишь из комнаты». Бриллиантон. Стирка.

Быть сыном – презирать правила и того, кто пытается их установить, понимание, что следят за каждым твоим шагом. Ложь, капризы и бойкая говорливость. Бег во весь опор. «Скоро, очень скоро, старик, я тебе тоже врежу».

Кармелина, мать мальчика, ушла от них между полуднем и четырьмя часами дня 8 августа 1946 года, когда мальчику было девять лет.

Когда Чиччо окончил восьмой класс (два года назад), Патриция предложила забрать его у Энцо и пристроить на работу на ферме. Энцо договорился с профсоюзом об обучении ремеслу – Чиччо выглядел тогда на шестнадцать. Однако, к несчастью, в тот год начали требовать свидетельство о рождении для подтверждения достижения минимального возраста, и заботы о карьере Чиччо пришлось отложить. Почему бы не отправить его на ферму, где он и так проводит большую часть лета и может быть полезен? Это не нравится Энцо, вот почему. Он дал мальчику свою фамилию, Маццоне. Понятно вам? Он приобрел, а не арендовал. Он пойдет учиться дальше.

Он решил отдать мальчика в ремесленное училище, расположенное выше на их улице, но миссис Марини заявила, что это полумера, что он должен поступить в гимназию в центре, ту, что была основана в 1880-м группой священников-иезуитов из Мюнхена; они, кстати, покупали обувь у ее мужа. Чиччо должен изучать языки и богословие, а не столярное дело. И она готова за это платить.

Энцо школе не доверял. Например, не пытаются ли они сделать из Чиччо миссионера? Большинство священников, преподававших там, были рождены в Европе, что стало для Энцо подтверждением того, что они хотят выманить мальчиков из дома и бросить на произвол судьбы; а для миссис Марини служило гарантией, что правила не будут глупыми. Ни один из них не спросил мнение мальчика. Он пойдет туда, куда скажут. Если не считать работу по дому, он был человеком внушаемым (еще одна причина держать его подальше от церкви, как считал Энцо). Они все равно не примут его, рассуждал он, да и не должны. Такое обучение для детей из семей среднего класса, не для сыновей таких, как он.

Миссис Марини назначила собеседование. Они втроем ехали в трамвае в город: мальчик стоял, держась за прикрепленный к потолку ремень, а двое его старших сопровождающих сидели на шаткой деревянной скамье и спорили, сможет ли он сдать экзамен, хотя ни одному из них не было известно, на какую тему его будут экзаменовать. Чиччо, прилизанный и веселый, насвистывал сквозь зубы, пока миссис Марини не шикнула на него: он мешал окружающим.

Так называемый экзамен представлял собой пятиминутную беседу на латыни со старым монахом франко-канадцем, который объявил Чиччо «непригодным», после чего была проведена двухчасовая тренировка на футбольном поле.

После полудня они предложили Чиччо начать обучение с осеннего семестра при условии, что весь август он будет тренироваться дважды в день.

– Это школа или конюшня?

Миссис Марини потребовала пригласить директора школы – подтянутого и моложавого лицом американского священника ирландских корней, подол рясы которого был испачкан известкой, ею обозначались границы футбольного поля. Он нес какую-то чепуху о всестороннем развитии мальчика, но у нее не было желания его слушать.

Она изо всех сил пыталась справиться со стрессом. Первоначальный энтузиазм отправить Чиччо в школу был подобен горшку с молоком, которое слишком быстро довели до кипения, и в нем образовались сгустки. Она решила, что это всего лишь сгустки, их можно убрать, процедив молоко. Пока священник продолжал речитативом приводить аргументы, она сделала вид, что озабочена жужжанием в ухе. Она рассеянно оглядела вызывающие трепет своей мощью дубовые балки потолка, казалось, вот-вот откинет голову и заснет. Таким образом она сделала все, чтобы дать себе возможность сказать, что не слышала ничего, способного стать причиной для изменения решения.

Сказанное священником заставило передумать Энцо. Школа оказалась не такой мудреной, как он боялся. В том смысле, что там были не только молитвы и благовония и Чиччо не собирались кастрировать для того, чтобы он пел в хоре.

По дороге домой Чиччо молчал и разглядывал свои большие, похожие на ласты ступни.

– Что с лицом? – спросила миссис Марини.

Обращаясь к ней (в отличие от отца), он еще иногда позволял себе не скрывать детские чувства и тревоги; она с трудом сдерживала смех, ведь он уже был совсем большой.

– Я вот немного побаиваюсь их, – признался он и заморгал.

– Кого их? – спросила она.

– Священников.

Это стало тем, что подкупило Энцо. Точка была поставлена.

Они сидели втроем на скамье в трамвае. Миссис Марини посредине, между мужчиной и мальчиком. Энцо изогнулся, подался вперед, чтобы его видеть.

– Ты пойдешь в эту школу, – сказал Энцо, выделяя одинаковым ударением каждое слово.

Чиччо глубоко вдохнул и выпустил воздух.

– Это придаст тебе важности, – сказала она примирительным тоном.

Энцо ни разу не позволил миссис Марини оплатить счет; он платил из своих сбережений. Для себя самого что ему нужно? Но к тому моменту, когда Чиччо начинал третий год обучения, Энцо разуверился в том, что оно идет ему на пользу. Энцо хотел, чтобы в классе его сына обучили двум вещам: не подлизываться и держать рот на замке, если сказать нечего.

Но они проходили алгебру и богословские сочинения.

Вместо оплаты обучения миссис Марини сшила Чиччо форму. Это была идея Энцо, он счел неприличным предлагать ей купить ее за деньги. Ей было приятно делать это самой, но ровно до той поры, пока не стало ясно, что Чиччо вырастает из всей одежды, кроме, пожалуй, носков, почти сразу, как ее надевает. (Нет, носки она ему не шила.) По записной книжке, куда она вносила его параметры, она подсчитала, что за год его пиджак стал больше на четыре размера. Она была бы не прочь, если бы так росли акции, в которые она вложила деньги. Ростом он был шесть футов два дюйма и носил обувь тринадцатого размера.

Что же до сегодня, ей как раз предстояло закончить очередной блейзер, потому пришлось придумать шестичасовую встречу. На самом деле она была назначена на 23:30. Миссис Марини все придумала лишь для того, чтобы они ушли и дали ей возможность закончить работу до того, как настанет необходимость приступить к другой, требующей задействовать иные части мозга. При возможности она старалась заниматься несколькими делами только по очереди. Шить она могла, лишь если рядом никого не было. И часто задавалась вопросом о том, зачем ей кто-то.

Как только они ушли, миссис Марини села на стул в мастерской. Играло радио. Вагнер, которого она презирала. Но вставать нельзя. Надо закончить.

Она глотнула кофе из термоса, утерла несколько упавших на подбородок капель краем атласной подкладки рукава.

Мучила боль в ногах ниже колена; она бы скинула туфли, но пол был усыпан множеством булавок, которые могли впиться в кожу. Она всегда следовала первой заповеди швеи, которой ее научили в монастыре Лацио еще в детском возрасте. Хотя бы одна булавка, но обязательно упадет.

Лаяла без умолку собака, что жила на углу улицы.

Надо заканчивать.

Она щурилась от усталости.

Очки сползли с носа от равномерного раскачивания педали. Эта работа не для нее. Надо было просто купить новый блейзер и срезать бирку, но был риск, что Винченцо все же узнает и будет чувствовать себя униженным.

Пес раскаивался во всех грехах и вымаливал прощение у травы, деревьев, пролета изгороди, к которому отскакивал, когда мимо проезжали машины, и у дома, и у сонма различных запахов, наполнявших его собачью вселенную.

Со стоном вращался вал машинки, нитка вплеталась в ткань, ведомая уверенным движением опытной ноги. Ей хотелось одновременно и утешить несчастного пса, и придушить. «Пожалуй, придушить», – сказала она себе, на мгновение положила голову на прохладный габардин и провалилась в сон.

Когда она открыла глаза, окно было темным. Щека лежала на волосах, которые она сбила в кучку, приняв за подушку. Единственным звуком, нарушающим тишину, был стук в калитку. Она прислушалась, пытаясь уловить лай пса, но тщетно.

Кто-то забрал собаку! Отравитель! Убийца! (Или того хуже, его задавила машина, одна из тех, шины которой шипят, когда она трогается с места; пес мог решить, что это нахальная овца, и броситься на нее.) И вот она подбирается к ней, эта смерть! Жнец!

– Убивают! – закричала она, но не слишком громко на случай, если что-то не так поняла. Взбила волосы и уложила, как было привычно.

– Что вы говорите? – тихо спросил голос.

– Убивают? – повторила она на выдохе.

– Я захожу внутрь, – произнес женский голос.

Миссис Марини сжала сиденье стула.

В дверях мастерской появилось круглое и загорелое женское лицо Федерики, ее помощницы, жены друга Винченцо.

– Скажите, почему вы не подошли к двери? – спросила она.

Миссис Марини не видела причин для притворства.

– Решила, что за мной пришла смерть, – сказала она.

– Я опоздала. Росси проснулся и орал так, что чуть не вывернулся наизнанку.

– Pavor nocturnus[6], – сказала миссис Марини. – Пройдет, когда закончится половое созревание.

– Пришлось окунать его головой в ванну.

– Не волнуйся, я сама спала, – сказала она, потянулась и раскинула руки, закрыв собой дверной проем.

Завтра вновь придется заниматься этим пиджаком.

– Она появится не раньше чем через полчаса, – сказала миссис Марини, бросив взгляд на наручные часы.

Федерика поставила кипятиться воду (для чая; ее очищали химическим способом) и побежала вниз по лестнице в подвал готовить инструменты.

Это была дородная дама сорока пяти лет, мать шестерых детей и бывшая ее клиентка. Курение испортило ее голос, но в остальном – и в ее манерах, и в ней самой как человеке – все было приятным, незапятнанным и благостным. Она принадлежала к тому типу женщин, которые легко вызывают симпатию других женщин, потому что в ней хоть и присутствовало тщеславие, но оно не принесло плодов: она спала под открытым солнцем, потому морщин на лице было много, оно имело вид такой, будто принадлежало женщине гораздо старше ее по возрасту; волосы выгорели и стали ярко-желтого цвета, а с такой кожей просто невозможно выглядеть естественно.