Конец

– Вот машина сломается в какой-нибудь глуши, и что будете делать со своими цветами? – спросила мадам.

– Мне кажется, у вас сломалась одна из опор двигателя, – продолжал Чиччо. – Вы поворачивали, возможно, двигатель вращался в другую сторону, вентилятор качнулся вперед, и, вероятно, он коснулся кожуха и радиатора.

Рокко пережевывал кусок персика, сложив руки на столе и не сводя глаз с мальчика. Наконец он проглотил.

– Разумное предположение, но нет.

Вытянув руку, он пристроил косточку на край тарелки мальчика.

– Значит, я ошибся?

– Это не поломка. Хочешь, расскажу?

– Да, разумеется.

– Эту штуку я сам придумал, – заявил Рокко, спрашивая себя о том, как осмелился класть мусор на чужую тарелку. Внутреннее «я» отозвалось мгновенно. Этим жестом взрослые мужчины пользуются иногда, чтобы дать понять более молодому мужчине или мальчишке, кто здесь старший. Мол, я здесь главный, но ты мне нравишься.

– Вот это да. Расскажете?

– Если хочешь, да, я расскажу.

– Не тяните, пожалуйста, – произнесла пожилая дама, вонзая нож в сыр.

– Парень заправляет мой бак бензином. Я кладу в карман сдачу. Приезжаю домой и бросаю монеты в бак. Когда машина выходит из строя, я вырезаю отверстие в баке и забираю деньги – как раз на новую машину.

– Вот вы сядете в вагон, – заговорила миссис Марини, вывинчивая косточку из мякоти, – вздремнете, сходите в вагон-ресторан, купите себе сэндвич. Разве не прекрасное времяпрепровождение?

Рокко испросил разрешения выкурить сигарету. Мальчик тут же был отправлен за пепельницей.

Разговор зашел о войне и недавнем прекращении огня, а затем о любопытной истории, которую, к его удивлению, она не заметила ни в газете «Глас народа», ни в «Газете запаса». Сразу после заключения перемирия северокорейцы согласились отпустить часть пленных солдат ООН до официального обмена пленными. (Рокко никогда бы не смог узнать, оказался ли среди них Миммо.) Но как только обмен был завершен, без вести пропали около дюжины пленных из оговоренного числа…

Мальчик принес пепельницу и коробок спичек, выдвинул стул и перехватил взгляд пожилой женщины.

– Что? В чем дело?

Она подняла руку:

– Еще кое-что.

Она подняла руку еще на дюйм – и взрослый мальчик поплелся в кухню, откуда вскоре до Рокко донеслись звуки мытья посуды.

Разговор продолжился тем, что с момента обмена прошла неделя, а новостей больше не было. Потом вышло интервью с первой партией освобожденных заключенных, которые рассказали об условиях содержания в лагере: миска дробленой кукурузы в день, мужчин неделями держали в ямах, слишком маленьких, чтобы стоять в полный рост или лежать; люди умирали от гноящихся ран, недоедания и дизентерии. Северные корейцы заставляли пленных курить травку, пытались промыть мозги, вызвать ненависть к ворам-империалистам, говорили о победе революции и власти пролетариата. Цветные и белые содержались вместе в бараках, которые не отапливались даже при минусовой температуре. Но именно цветным военнопленным мозги промывали с особым усердием. Например, им показывали хроники, как полиция в их стране расправляется с толпами цветных, участвовавших в политических демонстрациях.

И некоторые из цветных пленных в конце концов сдались под этим потоком пропаганды. Им предлагали дом, молодую жену и работу в красном Китае, где рабочие, говорят, живут как в раю – и они приняли это предложение. Похоже, именно их и не досчитались при официальном обмене. Важно ли это?

Зловоние августовского полдня проникло в столовую. Шумела, готовая к празднику, собравшаяся на проспекте толпа.

– Как грустно, – заключил Рокко, – и еще раз доказывает, что, к сожалению, негры[2] лишены патриотических чувств, коими наделен человек белый.

– Ни вы, ни я, – продолжала дама, – никогда бы не отказались от частички себя ради дома, новой супруги и работы на другом конце света. Эта мысль никогда не поселилась бы в наших головах.

– Как сказать.

– Даже ради спасения собственной жизни я бы так не поступила.

– Минутку, минутку, вы не так меня поняли. Скажу вам две вещи. Одно дело – переехать из страны в страну, и совсем другое – дезертировать. Это уже не просто сменить место жительства. Это преступление. Измена.

– Всего десять лет назад я пожертвовала честно заработанные доллары на восстановление Кассино – он находится в той же провинции, где я родилась.

– Это другое. Не совсем одно и то же, это другое.

– Вы сказали: «Две вещи».

– Это другое, и я перехожу ко второй своей мысли: этих людей привезли, а мы приехали сами. Вот и разница. Будь я цветным, стал бы отдавать честь флагу? Спорный вопрос.

– Но ввоз рабов в эту страну был запрещен еще в 1808-м. – Она втянула воздух сквозь зубы.

– Сейчас я в состоянии представить общую картину, – отреагировал Рокко. Сегодня было как-то особенно сложно контролировать речь.

Непереваренное содержимое мозга мгновенно выскакивало наружу через рот, и Рокко самому приходилось прислушиваться, размышляя, что же он говорит. Он как бы раздвоился: один сосредоточился на мире внешнем, разглагольствовал, второй же не выбирался за границы тела, наблюдал за происходящим, находясь одновременно в состоянии бодрствования и сна, испытывая приятное чувство – как бы его назвать? – пожалуй, восторга. Однако в этот самый момент его не было. Пару секунд назад был, а сейчас, стоило обратить внимание, исчез. И ему так хотелось, чтобы это случилось с восторгом вновь, если такое возможно, хотелось потерять и вновь обрести, испытать то же, что христиане, поверившие в Господа.

– Позвольте мне сказать, надеюсь, вы не обидитесь, но вы видите малую часть картины, – произнес Рокко. – Это все равно что начать выискивать мелкие недостатки в тех, кто привез сюда их дедов. Вы, уж простите, говорите, как все эти люди.

– Какие люди?

– Которые кричат: «Надо позволить воробью спариваться с вороной!» И все такое прочее.

В столовую вернулся Чиччо, на шее его, будто шарф, висело полотенце.

– Чиччо все слышал? – спросила она.

– В общих чертах, – уклончиво ответил мальчик.

– Тогда Чиччо может высказать свое мнение.

– Вчера, – начал он, – в утренней газете я прочитал, что дезертировали в основном белые парни. Один из выбравшихся сказал, что они верят: через несколько месяцев произойдет мировая коммунистическая революция даже здесь, в нашей стране. Потому они решили, что останутся в Китае и подождут, когда в Америке наступит социализм.

– Твои выводы? – спросила миссис Марини.

– Они готовы предать правительство США, но не страну США.

– Что ж, хорошо. А теперь, – она повернулась к Рокко, – насколько я помню из учебников, воробей и ворона не могут спариваться, потому что принадлежат к разным родам птиц. Однако мулаты, коих много на Карибах, – доказательство того, что черные могут спариваться с белыми и давать потомство. Следовательно, и черные, и белые принадлежат к одному роду, вот и рухнула ваша теория. – Когда в комнату входил мальчик, она переставала говорить по-английски, теперь же перескакивала с него на итальянский и обратно, по мере того как завершала и начинала предложение. – Вы путаете физически невозможное с отвратительным морально. Спаривание, как вы говорили, также подразумевает совместное житье, пусть и по соседству, но это тоже довольно неприятно. – Скрюченные пальцы туго натянули угол скатерти.

– Знаете, за столько лет я ни разу не был в вашем доме, – неожиданно произнес Рокко.

– О, этого не может быть! – воскликнула хозяйка. – О, мистер Лаграсса, мне так совестно. Я полагала хотя бы – ах, быть того не может!

– Несколько раз на крыльце, несколько раз в саду, но не внутри.

– Ах, мне так жаль, – сказала она. – И я никогда не бывала в вашем доме.

Самая большая неприятность была в том, что из окна открывался вид на облупившуюся, грязную, совсем не радующую глаз заднюю стену его пекарни. Он чаще смотрел на свое отражение в витрине у главного входа, наверное, лет тридцать, каждый день, когда курил по утрам. Там горели огни и жалюзи были закрыты.

– Так к чему все это? Мне любопытно, правда. По какому поводу вы просили меня зайти?

Она молчала, подбирая, видимо, слова извинений за то, что вначале поверила написанному в газете о Миммо. Рокко готов был сказать, что в этом нет вреда или чего-то дурного.

– По какому поводу? – глаза ее вспыхнули. – По поводу вашего выходного дня, разумеется.

Путь его завершен. Его поношенному костюму сорок лет. Он носил его аккуратно, чтобы можно было в нем и похоронить.

Миссис Марини вновь наполнила стаканы.

– Вы вправе решать, Рокко. Что сейчас выберете – работу или игру?

Он было решил, что визит завершен, но вот стакан опять полон. Поясница опять коснулась спинки стула. На улице заиграл оркестр. Дули в трубы. Стучали тарелками. Чиччо начал игру, а они не сразу поняли, хотя невольно поддержали. В Рокко до самых печенок засели воспоминания о прелести посиделок и разговоров ни о чем. За окнами много лет звучали смех и болтовня, пока он сам не сделал так, чтобы это закончилось. Он растратил себя впустую – спустил в канализацию.

– Возрадуйтесь, – сказал Чиччо. – Бомбы, вулканический пепел.

– Что это? – спросила миссис Марини.

– Птицы с разрывом сердца падают вниз.

– Частички, выпадающие из облака! – быстро произнес Рокко.

– Хм, хорошая игра. Теперь моя очередь. Солнце. Тыква. Золотая монета в двадцать долларов.

– Какие-то оранжевые вещи, – сказал Чиччо.

– Надо лучше стараться, Констанца, – сказала женщина и похлопала себя по тыльной стороне кисти.

– Собирать золотники или медяки, – сказал Чиччо. – Оторвите взгляд от тьмы, обратите к маленькому пятнышку света.

– Поведение детей из бедных семей.

– Неверно, – вновь подал голос Чиччо. – Зов о помощи. Работа с веревкой и ведром.

– Значит, набирать воду из колодца, – предположил Рокко.