Конец

– О! Мне знакомо это имя!

Было 15 августа, Успение.

Имя, которое она прочитала, было Миммо Лаграсса. Через три дня после заключения мирного договора и за день до предполагаемого освобождения из лагеря военнопленных он умер в Корее. Он был сыном пекаря Рокко.

Как ужасно.

Впрочем, так ли ужасно? Она почти не помнила этого мальчика, а с Рокко была едва знакома.

Она по-прежнему смотрела вперед, в новый день, с беспечным любопытством. Вместо того чтобы вызвать сочувствие, статья заставила лишь сильнее ощутить некоторые собственные привязанности. Тягучие, как карамель, от которых она хотела бы отвязаться при помощи меткой фразы, но на ум ничего не приходило. Она заметила эти свои привязанности несколько раньше и описать их могла только с помощью сложной аналогии.

У всех людей с возрастом развивается пресбиопия. Мышцы глаза со временем слабеют, хрусталик теряет свои эластичные свойства. Так называемое старческое зрение не стоит путать с дальнозоркостью, хотя оба случая предполагают неспособность четко разглядеть находящееся вблизи. Также, по мнению миссис Марини, все люди, достигнув определенного возраста, вне зависимости от типа темперамента в юности, становились сентиментальными. Часто эта нежность направлена внутрь, на самого старика, но, как подсказывал ее жизненный опыт, случалось, что и в мир внешний, на ближних и на все живое вокруг. По словам ее окулиста, люди пожилые, которые хвастались, что им не нужны очки (часто просто безграмотные), лишь притворялись. Она предполагала, хотя не могла доказать, что эта сверх меры развитая сентиментальность ведет к психическому расстройству, широко распространенному среди пожилых людей. Среди симптомов – потеря памяти, слабоумие, а потом уже и смерть. Потому она старалась держаться подальше от событий и обстоятельств, способных вызвать обостренную жалость и сочувствие. Однако после появления в доме Чиччо добиться этого было все сложнее.

Она добросовестно пыталась отвлечься, начала читать новости, но, дойдя до раздела о спорте, поймала себя на том, что пытается отвлечься от отвлечения. Ей благополучно удалось удержаться от перечитывания статьи о сыне пекаря, потом она скинула туфли, сунула ноги в тапочки, чтобы не разбудить Чиччо, и поплелась наверх в свою спальню. Дверь его комнаты была приоткрыта. Голова с коротко стриженными волосами лежала на подушке. Ему приходилось спать по диагонали, свесив ноги, потому что рост значительно превышал размеры матраса. (Раненного Линкольна из Театра Форда перенесли в дом напротив, где из-за огромного роста его пришлось положить по диагонали на кровати, на которой он вскоре умер). Она понимала, что позволять себе долго смотреть на этого мальчика – по капле принимать яд. Но увы! Способность противостоять соблазнам, например тем, которые могли привести к разрушению ее рассудка, никогда не была ее сильной стороной.

Наконец он проснулся. На заспанном лице красные полосы от подушки; он сел, не открывая глаз; пижамная рубашка была мала и собиралась складками под мышками.

Она исчезла из дверного проема раньше, чем он успел ее увидеть, и принялась спускаться по лестнице. Вышла на улицу, чтобы ощутить свежесть перед полуденным зноем. Ей было отвратительно до тошноты, но она шла по авеню вместе с толпой под растянутыми ко дню Успения Богородицы полотнами.

Пекарня не работала. Скандал! Когда это в семь утра она была закрыта? Впрочем, учитывая прочитанное в газете, подобного стоило ожидать. Около двадцати человек обсуждали событие на тротуаре. Вскоре их стало в два раза больше, а потом еще в два раза. Она была удивлена, что многие решили выразить Рокко соболезнования; по ее мнению, люди должны были начать его избегать. Никто из них близко его не знал. Но люди любят несчастья, что и подтвердилось.

Потом появился сам Рокко. Внезапно. Когда пробили церковные часы. На нем была маленькая шляпа-котелок, которой в этот день, должно быть, стукнуло лет тридцать, и зимний шерстяной костюм в вертикальную полоску, который больше подошел бы финансисту из веселых девяностых, чем ему, крестьянскому сыну – приземистому, понурому, с землистым лицом, испуганными синими глазами – двумя драгоценными камнями в коробе с углем. Он пытался убедить всех, что это недоразумение, что с его Миммо все в порядке, это фиаско, ошибка учетчиков, фикция, но ему никто не верил.

…Иногда никак не получается решить такую простую задачу, как «чем наверняка отвлечь рассеянного подростка в летний полдень». Ошибкой было бы придумывать планы разной степени сложности. Нужно не терять самообладания. Нужно выжидать. И прежде всего, нужно быть готовым к появлению новых обстоятельств, особенно кажущихся несвязанными. В них может содержаться простое зерно простого решения. Позже выяснится, что оно изначально было предначертано самой судьбой.

Вместе с остальной собравшейся толпой миссис Марини отвернулась от Рокко и направилась к дому, и вот тогда стало ясно, что проявленное терпение и гибкость ума ее окупились. Решение не в том, чтобы отослать куда-то Чиччо, а отослать себя и его взять с собой. Федерике придется провести процедуру одной.

Миссис Марини всего-то оставалось сделать так, чтобы мальчик был при ней с часу дня до наступления ночи. И ее озарило. Она остановилась, развернулась и пошла обратно сквозь толпу, которая уже начала расходиться, ощущая с каждым шагом, как внутри нее все натягивается, будто тетива. Добравшись до пекаря, она сообщила, что ждет его сегодня на ланч. Сначала он возражал, припадая губами к пустой кофейной чашке и отмахиваясь от нее блюдцем. Она же настаивала и победила – наконец он согласился. И она двинулась в обратный путь по проспекту.

Федерике она больше не нужна: та знала, что делать. В последнее время роль миссис Марини свелась к тому, чтобы успокоить клиентку, мило поболтать с ней. Если же вдруг Федерике понадобятся лишние руки, Лина протянет их, как поступила бы любая хладнокровная женщина. Лина уже бывала в том доме; и она быстро училась. А потом, в следующий раз, Лина могла бы, конечно, почему нет, да, в следующий раз Лина могла бы – кровь ударила в голову и защипало глаза, – да.

У нее был шанс достичь забытых целей: Лина могла стать ее преемницей.

– Но, но… – бормотал призрак-фейк в маске Нико с растрепанными волосами.

– Я победила! – сказала она, отбросив сомнение в его подлинности, и обвила руками прикрытую волосами шею.

– Люби меня!

– Я люблю тебя, Коко, – сказало нечто напротив, покоряясь ее поцелуям и приподнимая свои чудовищные брови на слове «люблю».

(Однако Нико никогда бы не произнес эту фразу, что относилось и к ней самой в равной степени. Он бы просто поцеловал ее один раз, но крепко и в губы, велел бы ей продолжать говорить, а сам сидел за столом и внимательно слушал. Такая у него была привычка – сидеть и слушать, поедая какой-то фрукт. Но ей было девяносто три года, и несчастное создание, так желавшее общения с ним и бывшее его женой, было заточено в расселине памяти. Все, что она хотела сказать ему, давно высохло на стебле, было погребено в земле, съедено и переработано червями, вновь выделено в почву, где и проросло, приобрело странные и неожиданные формы.)

К тому времени, когда она вернулась домой, Чиччо уже не ждал от нее завтрака и сам поджарил себе яичницу. Из пяти яиц. Скорлупки валялись в раковине вместе с посыпанными семенами корками половины батона белого хлеба; он не любил их. Она поведала ему о трагедии Рокко. Удивительно, но мальчик ничего не ответил, лишь стыдливо сгорбился над тарелкой и продолжил есть.

Чтобы как-то помочь ему, они должны занять пекаря на предстоящий день, это понятно? Рокко очень плохо, это очевидно, потому он будет непременно вести себя эгоистично. Их задача – переключить его внимание на что-то иное. Она ясно выразилась? Других планов на день, по ее мнению, у Чиччо не было.

Он жевал, жевал и глотал; сказал, что они с Нино собирались порыбачить на карьере, но он может и отказаться, если для нее важно его присутствие. (Ее предусмотрительность не была излишней, ведь «порыбачить на карьере» всегда означало, что он будет сидеть на видном месте в саду Энцо и читать.)

– Очень хорошо, – сказала она. – Мы его разговорим. И помни, бокал его всегда должен быть полным. Он расслабится и не захочет уходить. Надо непременно сделать так, чтобы он пробыл у нас по крайней мере до пяти, все это время должно продолжаться застолье. Что за выражение разочарования на лице?

– Нет, ничего.

– Тьфу на твое ничего.

– Ничего, просто… тук, тук, тук – часы тикают, проходят минуты. Ну, вы понимаете?

– Что произошло?

– Ничего не произошло.

– Откуда же этот совсем другой Чич? – Ничего такого, конечно, но она не может просто так ему это спустить. Он тяжелый, как камень-валун, справиться с ним – адский труд, как с плесенью.

– Я же говорю: ничего не произошло, – твердил он.

– Этот Чич со скорбью на лице, – продолжала она, будто не слыша.

– Ничего не произошло, только вот я… Иногда, как полный болван, я спрашиваю себя: а где папа?

Мерзавец. Он хочет ее смерти.