Это всё ты

71

– Твоя чертова Афродита… – зло выдыхает Илюха. В палате, как в любом стандартном помещении, четыре угла. А мне сходу охота искать пятый, едва лишь следует упоминание моей Ю. Интонации, которыми брат раздирает пространство, анализировать способен не сразу. – Она заяву об износе накатала! На тебя! Будто ты ее… – притормаживая, оглядывается на сохранявшего угрюмое молчание отца. Не поймав никакой реакции, заканчивает предложение похабным присвистом: – …фью-фью. Силой! Внаглую! – последние яростные возмущения подкрепляет рубящим воздух жестом.

Что за… Что за ебалá?!

Твою мать, Ю… Твою мать!

«Ах… Не надо, не надо, Ян…»

Конкретно этот ее лепет, перемеженный частыми поверхностными влажными и томными вздохами, распиливает мозг. И меня в ту же секунду бросает в жар. Пульс нарастает дикими скачками. Во всем организме становится так адски шумно, словно заключил там дьявол еще с десяток противоборствующих существ. Сердце на инстинктах принимает бой, но наполняет нутро такой, сука, болью, что тотчас заливает слезами и без того воспаленные глаза.

Какого хрена?.. Какого, мать твою, хрена, Ю?

Задыхаюсь. Не способен сделать нормальный вдох.

Думал, шакалы Усманова, раздробив кости, лишили возможности стоять. Нет, не они. Юния выдернула ту самую основную несущую конструкцию – духовный стержень, в котором таилась вся моя сила, вся воля.

Как же так, зая? Как же так?!

Понимаю ли я, что сделала она это не сама? Безусловно. С первых секунд. Но при учете того, что эта дерьмовая бумажка должна быть подписана ее рукой, осознаю, что пошла на поводу у своей долбанутой семейки.

«Я не такая… Я хорошая…»

Так говорила? Об этом пеклась? За это билась?

То есть то, что подумают о ней ебаные интеллигенты, важнее того, что произойдет со мной? Важнее, мать вашу, того, что я чувствую???

Серьезно, Ю?! Ты, блядь, серьезно?!

Как же так? Ведь клялась, что… Сука, на хрен все!

Но это дерьмо всплывает и отравляет весь организм.

«Ты мне очень дорог…»

«Я тебя люблю, Ян…»

«Тебя БОЛЬШЕ ВСЕХ!»

Что это за любовь??? Какая, нахуй, любовь? Ненавижу! Ненавижу это сатанинское слово!

У него вкус крови и запах гнили. Душит эта смесь. Отравляет, словно яд. Добивает.

– Та-а-ак, – протягивает отец тяжело. Поднимаясь на ноги, крест с груди не снимает – лишь тем, как в один момент стискивает руками собственные плечи, выдает, что эта информация и его спокойным не оставляет. – Давайте без драматизма. Яну нужно настраиваться на операцию. Это сейчас главное.

– Даже не знаю, так ли необходима мне теперь эта рихтовка… – хриплю убито, сгибаясь, сука, в непозволительную слабину. – Может, не стоит забивать трафик хирургам? Пусть, блядь, соберут того, кто реально кому-то нужен!

Понимаю, что расклеился самым ничтожным образом. Пытаюсь это тормознуть, эту бесовскую хероту. Но… Чертовых эмоций так много, что душу трясет. Девятибалльная магнитуда. Дышу громче и чаще. Через нос. Не давая очевидный выход своим разъебаным чувствам – стискиваю зубы и с силой зажмуриваюсь. Помогает крайне слабо. Нервные клетки мечутся в истерике по организму, образуя травмоопасную толкучку.

– Илья, – проговаривает папа с нажимом. – Иди присмотри за мамой и братьями.

Возражений не следует. Четверть секунды не проходит, как до меня долетает приглушенный щелчок закрываемой двери. И… Меня, блядь, прорывает.

Слишком долго сдерживался. Висел моментами на одних, сука, соплях. Но висел! Не сдавался! Эта, мать вашу, заява меня размазала!

Ведь именно Ю оставалась маяком. Именно она являлась компасом. Именно ради нее я был готов преодолеть все.

А что теперь? Как мне вернуться?!

Срывая какие-то трубки, со звериным криком смахиваю все, до чего могу дотянуться. Лицо заливает горячими слезами – похуй. Даже они сейчас смердят кровью. Я весь ею провонялся. Насквозь. Нутро ведь – отрытая рана. Это больнее раздробленных костей. Страшнее любых осколков в позвонках.

Папа не мешает. Позволяет творить беспредел.

До первого приступа удушья. До одуряюще натужного вдоха. До мимолетной, но пиздец какой острой остановки сердца.

После этого садится рядом, ограничивает движения, прижимает к себе… Обнимает, словно мне, мать вашу, пять лет.

И снова я, сука, рыдаю. Содрогаясь всем телом. Периодически выталкиваю излишки боли криком. Бьюсь и бьюсь, выплескивая все, что скопилось и подверглось процессу гниения.

Не знаю, что приходится пережить моему отцу. Позже я пойму, что морально эта ситуация – когда твой перемолотый в фарш сын бьется в истерике и беспорядочно горланит, теряя силы на жизнь – самая низшая точка в аду. Позже пойму, чего ему стоило оставаться при этом спокойным. Сдерживать, не позволяя причинить себе непоправимый вред. Стерев грань непереносимого сейчас мужества, утешить. И дождавшись тишины, найти слова, которые не просто залатают критические пробоины, но и дадут энергию всплыть.

– Знаю, сейчас тебе кажется, что жизнь закончилась. Но поверь мне, это не так. Пройдет время, и эта боль покинет твое тело. Полностью.

– Откуда знаешь, пап? У тебя же гребаной несчастливой любви не было!

– Много судеб повидал.

– А я… Я вот не знаю… Я… – задыхаюсь и всхлипываю уже в открытую, обнажая сразу все раны. – Я весь в Ю, па. До основания. Без остатка. Врал тебе… Ради нее ведь в этот универ пошел, ради нее играл в футбол, ради нее завязал со всем дерьмом… Все ради нее… У меня планы были. Далекоидущие, пап. Я мечтал, чтобы она стала Нечаевой. Я хотел, чтобы она всю жизнь была моей. Все, что я делал, начиная с шестнадцати лет, если не касалось семьи, вертелось вокруг нее. Она просто… Просто была частью меня, па-а…

– Встанешь на ноги. Встретитесь еще раз. Поговорите. Может, все еще прояснится. Там ведь… Давление от родителей. Однозначно.

– Да… Они, конечно, твари, подсуетились в момент! Еще же бабка Богу душу отдала… Блядь, будто назло! Чувство вины расхерачило Ю основательно! Наверняка в больнице ее дожали. Скотобаза!

– Ну вот… Дели на два.

– Все равно… Как она могла повестись?! Я бы ее никогда не предал! Даже если бы мне вот прямо сейчас тело новое выдали, я бы ее не предал!

– Ты воин, Ян. Увы, не все люди такие.

«– Ян… Нельзя разбивать людям сердца…

– Так не разбивай мое, Ю…»

На хрена вспоминаю? Мурашки по коже. Но память ведь не отрубишь! Увы.

– Я, наверное, заслужил все это, пап… Виноват. Меня есть за что… Вот так! На колени! И вдребезги!

– Заслужил – терпи. Неси свою ношу до конца. Неси, Ян.

– Неси… – повторяя, усмехаюсь так горько, что сам от этой горечи кривлюсь. – Как? Чтобы пройти какой-то путь, нужно сделать первый шаг. А я способен?! Я не способен, пап!

– Тогда я сделаю его за тебя. И первый, и второй… Сколько потребуется. Слышишь? Ты – мой сын! Я носил тебя на руках, когда ты родился. И я могу это делать сейчас! Столько, сколько потребуется. Однажды я уже научил тебя ходить самостоятельно. Я научил тебя быть сильным! И я сделаю это еще раз!

Кусая губы, делаю частые вдохи, но не могу сдержать чертовы слезы. Тем более что не сдерживает их и отец.

– Лучшие врачи не дают гарантий, что я буду ходить, – хриплю на сплошной волне дрожи.

– Я дам, – задвигает папа уверенно. – Летать будешь, Ян. Все для этого сделаю.

И не обманул. Не подвел. Подставил не просто плечо. Спину.

Титан в позвоночнике – это ведь не волшебный элемент одухотворяющей силы. Он дал моему телу целостность, но опору я должен был найти самостоятельно.

Сначала учился сидеть. Позже – вставать на ноги. Потом – держать свой вес. Сохранять баланс. Еще через время – шагать.

Хах, когда говорю об этом, звучит, сука, так просто! При желании умещается в две чертовы строчки.

Но, блядь, на деле… Это боль, от которой темнеет в глазах и поднимается тошнота. Это напряжение, от которого дрожит каждый гребаный мускул и проламывает ребра сердце. Это безотчетный и абсолютно неконтролируемый страх, от которого трясутся поджилки и заворачивается в голубец нутро. Это сила, которой то критически мало для одного-единственного вдоха, то настолько много, что невозможно держать равновесие. Это слезы, пот и кровь, которыми ты заливаешься, когда закусываешь язык и заставляешь свой вибрирующий от натуги организм продолжать двигаться. Это огонь, который охватывает не только тело, но и душу. Это неизбежные и убийственно тяжелые приходы отчаяния, которые наплывают и уволакивают во тьму, не выделяя сил даже на то, чтобы поесть. Это бездонное ощущение, словно ты в одиночку сражаешься с какой-то сумасшедшей стихией, которую, увы, не всем суждено победить.

Штурм этой вершины был тяжелее, чем я мог себе вообразить, будучи в самом начале пути. Но эта дорога стала тем испытанием, которое сделало нового меня. Усовершенствованная версия, как ни странно, была еще более сильной, еще более выносливой, еще более неудержимой.

Весь в фиксаторах и стабилизаторах, словно чертов робот, ходунки, костыли, трость – я все это прошел.

Тренировался много. На износ. Чем еще мне было заниматься?

Егор как-то притащил гитару. Никогда не играл. Но в Германии стал бренчать, когда тоска накрывала. А случалось это довольно часто. Заваливаясь на спину, клал инструмент себе на грудь, закрывал глаза и просто перебирал гребаные струны. Постепенно начало получаться нечто более надрывное, чем то, что распирало нутро.

Месяц, два, три… одиннадцать. Образ Юнии не мерк.

Будучи так далеко, она пылала для меня как звезда, которая неизменно манит к себе. Манит, хотя бы ради того, чтобы взглянуть еще раз, обжечься и окончательно сгореть.

Даже во время операции она сидела внутри меня. Не могу сказать, что слышал хоть что-то из происходящего в реале. Но в какой-то момент возникло ощущение, будто меня лезвием секут.

Не скальпелем. Не лазером. Именно лезвием.

Боль взорвала тело. Показалось, что из него хлынула горячими потоками кровь.

Снова ее запах. Снова этот вкус. Снова вязкие болота ада. Всепоглощающее чувство ужаса. Необратимость беды. Бессилие. Агония.

Первый раз позвонил Юнии, едва пришел в себя. Вызов приняла, судя по всему, сестра. Ничего не ответил на ее «Алло, алло…».

Впрочем, когда позже набирал и нарывался на Ю, тоже молчал. И она молчала, будто догадывалась, что это я.

Не знаю, что и зачем делал. Ведь первое время был уверен, что ни смотреть на нее не желаю, ни прикасаться к ней… Гордость не позволяла. Слишком больно, обидно и горько было после той заявы.

Хотел, чтобы Юния говорила. Но сам ни слова выдавить не мог, чтобы подтолкнуть.

Каждый раз, когда происходило соединение, казалось, словно я несусь на бешеной скорости не просто по разделяющему нас пути, а по пылающему туннелю в две тысячи километров. Горело все тело. И горло тоже горело. Какие слова? Я дышать на проводе с Ю не мог!

«Десантник бежит сначала сколько может, а затем – сколько нужно…»