Жалкая

18. НИКОЛАС

Я смотрю на Эвелин, тысяча разных вопросов на кончике моего языка, но я не знаю, как задать ни один из них. Я вижу, что она расстроена, и мне хотелось бы предположить, что это из-за того, что я флиртовал с её сестрой, но более вероятно, что это потому, что она просто несчастный человек, который не выносит находиться рядом со мной.

Она более чем ясно дала понять, в каком положении мы находимся, и как бы весело ни было её раззадоривать, держать дистанцию — это к лучшему. И для моего рассудка, и для моей работы. Я могу сколько угодно притворяться, что использую её для получения информации, но правда в том, что в ней есть что-то, что сводит меня с ума.

Её сестра легка на подъем и с готовностью поделится любыми секретами, которые знает.

Но всё это не меняет того факта, что в обозримом будущем я застрял на позиции тени Эвелин.

Я снова смотрю на неё, когда мы останавливаемся на красный свет.

— Что на самом деле в блокноте? — спрашиваю я, отчасти из любопытства, а отчасти потому, что пытаюсь понять, не является ли это чем-то важным, что я должен попытаться заполучить в свои руки.

Она вздыхает, проводя рукой по волосам.

— Поэзия.

Удивление проплывает через меня, мои брови взлетают вверх.

— Кто твой любимый?

— Мне нравятся классики.

— Хм, — я киваю. — Она дружна с Красою преходящей, с Весельем, чьи уста всегда твердят свое «прощай», и с Радостью скорбящей, чей нектар должен обратиться в яд.

Она моргает, её рот приоткрывается.

— Что? — я усмехаюсь, поворачивая налево на боковую улицу, которая ведет в Кинлэнд Хайтс; один из самых опасных районов города. — Ты не знаешь его?

— Нет, я… — она качает головой. — Знаю. Китс — мой любимый, я просто… откуда ты его знаешь?

— Я много чего знаю, милая, — подмигиваю я.

Она поджимает губы.

— Ну, красивые слова меня не впечатляют. Как и твоя неудачная попытка уклониться от разговора.

Я крепче сжимаю руль, и меня пронзает острая боль.

— Моя мама любила поэзию.

Дыра в моей груди болит, когда я произношу эти слова, и я даже не знаю, почему я их произношу. Я не говорю о своей маме. Никогда. И особенно с человеком, который является живым воплощением того, почему у меня её больше нет.

— О, — шепчет она. — Она умерла, да?

— Кто, блядь, знает, — выдыхаю я.

Она наклоняет голову, ее губы истончаются. В конце концов она говорит: — Ты злишься на неё.

Мой желудок скручивается.

— Нет, я… я не знаю, что я чувствую. Я больше ничего не чувствую, если честно. Это было очень давно.

Она поднимает плечо.

— Моя мама тоже давно ушла, и я всё ещё буду первой в очереди, кто плюнет на её могилу.

Мои губы дергаются.

— У моей мамы были проблемы. Она не часто бывала рядом, а когда бывала, то ей было плохо.

Обычно ей было плохо из-за наркоты, но я не добавляю эту фразу.

Эвелин прислоняет голову к окну машины, и я не знаю, означает ли это, что она слушает или ей все равно, но теперь, когда я начал говорить, я не хочу останавливаться. Воспоминания проносятся через мои внутренности и воспроизводятся, как кинофильм; настолько сильные и яркие, что кажется, будто это происходит перед моим лицом.

— У нее была коллекция старых книг. Они были маленькие, красные и потрепанные по краям. Я даже не знаю, где она их взяла, но когда я была маленьким, она пробиралась ко мне в комнату посреди ночи и читала их, чтобы помочь мне заснуть.

Я припарковываю машину на боковой улице, вдоль которой выстроились маленькие, потрепанные дома, обнесенные сломанными заборами с цепями.

— Когда я стал старше, и она перестала приходить так часто, я не знаю… Наверное, они помогали мне чувствовать себя ближе к ней или что-то в этом роде. Это глупо.

Она протягивает руку через консоль, сцепляя наши пальцы вместе, металл её колец прохладный на моей ладони.

— Это не глупо.

Моя грудь пульсирует от прерывистых ударов, когда я смотрю на её маленькую руку и на то, как она идеально ложится в мою.

— Они утешали тебя, — говорит она.

Она утешает меня. Я сглатываю, сдерживая комок в горле.

— Слова были моим спокойствием в жизни, наполненной хаосом.

По её лицу расползается красивая ухмылка, и от её вида у меня перехватывает дыхание.

— И для меня тоже.

Прежде чем я успеваю подумать дважды, моя рука вскидывается, и я сжимаю её челюсть, мой большой палец проводит по её пухлым губам, искры летят сквозь мои пальцы.

— Господи, красавица. Ты можешь разрушать жизни с такой улыбкой.

Её ухмылка спадает, когда она смотрит на меня, и моё сердце ударяется о грудную клетку так сильно, что, клянусь, оно пытается вырваться на свободу и упасть к её ногам.

Я стискиваю зубы, раздражаясь от этого непрошеного чувства.

— В любом случае, — я отдергиваю руку. — Я не очень люблю говорить об этом.

Мои слова звучат резко, но это возымело желаемый эффект: её лицо снова становится острым, как у сварливой девушки с коротким нравом.

— Хорошо, потому что я не твой, блять, психотерапевт.

— Слава Богу за это, — смеюсь я.

Она скрещивает руки.

— Знаешь, ты — такой тяжелый случай, — рявкаю я, гнев просачивается сквозь мою систему, как лава сквозь камень.

Она хватается за волосы, а затем шлепает себя по бедрам руками.

— Я даже ничего не делаю. Нихера себе, и люди говорят, что у меня перепады настроения?

— О, ну, по крайней мере, ты знаешь, что ты психопатка.

Воздух истончается.

Она маниакально ухмыляется.

— Ладно.

Я хмурюсь.

— Что значит «ладно»?

Она не отвечает, просто проводит ладонями по своей пышной юбке, которую она всегда носит, и выскакивает из машины, направляясь к небольшому дому в конце улицы.

Закрыв глаза, я тяжело выдыхаю и бью кулаком по рулю.

— Блять!

Выскочив из машины, я бегу за ней, не желая, чтобы она попала в ситуацию, из которой, возможно, не сможет выбраться. Но мне не стоило беспокоиться, потому что когда я наконец догоняю её, она уже внутри дома, парень стоит на коленях в центре комнаты, её огромный пистолет прижат к его голове.

И, возможно, если бы она не сводила меня с ума, я бы понял, что совершил ошибку.

Потому что, хотя я и не знаю, жива ли моя мама, мама Брейдена Уолша умерла от рака.