Осенние

- Из-за тебя мой старший внук вынужденно сошёл с линии конкурса, - мрачно сказал дед Кости, стоя надо мной, вынужденно сидящей. – Ты понимаешь, что, выйдя замуж за Костю, ты получишь нищего бездельника?

Я смотрела в эти тёмно-серые глаза скептически.

Мне, вообще-то, замуж пока никто не предлагал!.. Высказать полностью то, что чувствовала, не могла. Неудобно было. Ну не могу представить Костю бездельником, что бы и кто не говорил! Он само воплощение активного действия! Так что я сказала другое, что прозвучало для этого строгого старика наверняка по-детски:

- Ну, если учесть, что я до сих пор не знаю, где и кем работал Костя, мне эта его безработица не важна.

- Ты – не знаешь, где он работал?! – Константин Павлович с кресла даже подался ко мне всем телом, испытующе всматриваясь в мои глаза. – Хочешь сказать – он ни разу даже не намекнул?

- Михаил как-то проговорился, что Костя работает где-то в строительстве, - пожала я плечами. – И больше ничего я не знаю. Сама у Кости не спрашивала. Всегда думала: надо ему будет – сам скажет.

- Он до сих пор живёт у матери, - недовольно сказал Константин Павлович, откидываясь снова на спинку кресла. А я вдруг хулигански подумала, что дед Кости – выйду замуж за его старшего внука – будет и моим дедом! Вот здорово-то будет! – Поженитесь – собираетесь жить у неё?

- Вы говорите о свадьбе как о решённом деле, - заметила я. – Но Костя мне и предложения ещё не делал. Не слишком вы торопитесь?

Он взглянул на меня как-то дико и, чуть не чеканя слова, высказал:

- Ради тебя он бросил дело своей жизни! Возможно, тебе это трудно понять, потому что ты о нём ничего не знаешь. Но запомни главное: ради тебя он отказался от карьеры, которая светила ему – и довольно блестящая. Он отказался от того, чем жил и дышал! Мой внук никогда бы так не поступил, если бы им не двигали настолько легкомысленные в его положении мотивы! Только учтите – вы, оба! На свадьбу – ни гроша не дам! И пусть он ко мне не приходит, чтобы я поднимал свои связи! Искать для него достойное место работы я не собираюсь! От меня он этого не получит! – И уже почти с горечью добавил: - Никогда не думал, что он бросит конкурс в шаге от победы.

Он сказал это несколько выспренно, так отчаянно кривя рот, что я чуть не бросила ему: «Сами виноваты! Нечего было затевать всякие конкурсы внутри фирмы! Между своими же! И обещать то, что назад потом не возьмёшь!» Но посмотрела на старика, уставившегося в пространство перед собой… Он так гордился старшим внуком! Так хотел доказать всем и самому себе, что Костя – достойный преемник!.. А внук – взял и бросил всё ради какой-то девчонки… На самом пике.

Старик ушёл, больше ничего не сказав.

А вечером позвонила Вера.

Её номер был в моём мобильном заблокирован. Но она позвонила с какого-то чужого, незнакомого номера. Я, не подумав, откликнулась.

Она сказала то же, что и дед Кости. Только густо пересыпав слова матом.

- Ты лишила его хорошей работы! – выплёвывала она укоряющие слова. – Ты сломала его карьеру! Он не привык жить так, как хочешь и умеешь жить ты! Ты понимаешь это?! Ты сломала ему жизнь!

Разъярённая, я сумела-таки вклиниться в почти незаметную паузу в её продолжительном визгливом вопле.

- Вот когда он сам мне скажет это… - процедила я сквозь зубы, с трудом шевеля напряжённой челюстью. – Вот когда мне сильный тридцатилетний мужчина сам признается, что он слабак, вот тогда я поверю, что сломала ему жизнь!

Она выплюнула в меня матерной очередью и отключилась.

Я же подошла к окну и, не включая света, посмотрела на улицу. Ветром время от времени в стекло швыряло каплями дождя, но дождь был по-прежнему слабый. Глядя на прозрачные потёки, я вздохнула: было бы гораздо легче, скажи мне Костя, что не всё так плохо. Ведь он должен понимать, что о нём могут так думать. Что он сломался. Что его карьера… Фыркнула. Всё равно не поверю, что он будет нищим бездельником. Скорее всего, его дед привык к определённому богатству, как к основе, и считает, что Костя, лиши его привычного, будет нищим. Не верю!

За всю эту неделю почти каждый день, ближе к вечеру, прибегали Женя и Михаил. Хотя я им и втолковывала, что у меня нога болит, а не руки, они продолжали читать мне и печатать. Мама как-то задумчиво сказала, что пирожки она, конечно, печь не устала, но откуда у неё впечатление, что они бегают не из-за меня, а из-за тех же пирожков?

Однажды я спросила Женю об Иришке.

Порфирий взял её на работу. Меня тоже восстановил. Вроде всё хорошо. И пробные рисунки лица девушки вроде спокойные, но что-то меня беспокоило. Женя сказал, чтобы я не тревожилась. Он созванивался с девушкой, и та сказала, что у неё всё просто замечательно… Вопреки опасениям Кости, Михаил в Иришку не влюбился. Кажется, ему и в самом деле больше нравилось сидеть у нас дома. И, вспоминая, ворчание его деда, я усмехалась: видимо, огромная квартира матери не так тянула даже младшего внука, хоть и была ему домом.

Суббота должна быть днём открытия нашей с Женей выставки.

Нога у меня почти не болела. Хромать я, в общем-то, уже не хромала. С Таней снова побегали по магазинам, накупили мне вещей к открытию. Таня была страшно горда, что у меня выставка. И что её пригласили с Пашей.

Сама выставка у меня никаких чувств, честно говоря, не вызывала. Не было главного в ней – присутствия Кости. По мобильному я пару раз спросила у него, приедет ли он к открытию выставки. Он отнёкивался незнанием.

Вечером в пятницу ко мне приехал Женя.

По домофону, к которому я подошла, его голос мне показался странным.

На пороге квартиры он появился даже в электрическом свете бледным.

Но спокойно поздоровался с мамой, спокойно прошёл в мою комнату. Пропустив меня в неё, плотно закрыл дверь. Помолчал немного и сказал:

- Алёна, ты только не пугайся… - Он отвёл взгляд в сторону, а потом раздражённо оскалился и выдохнул: - Твои листы в галерее порезали. – И снова отвёл глаза, очень злой.

- Что? – не поняла я. – Как это – порезали?

Он помолчал снова, будто собираясь с духом.

- Наш зал был под замком всё это время. Но остальные-то работали. Камеры засекли человека, который взломал замок в тот зал, где устроена наша выставка. Он был в тёмных очках, но мы его узнали. Будет новый скандал с этой дурой, но самое страшное она сделала. Она ножом порезала, покромсала все твои рисунки.

Я замерла, когда сначала поняла, а потом представила, что же именно произошло. Все мои рисунки, любовно приготовленные к выставке, изрезаны?.. Чувствуя, как пол уходит из-под ног, я села, хотя до сих пор стояла у окна. Села, с трудом нащупав спинку стула. Посидела, ничего не соображая, потом посмотрела на Женю.

- Жень, а как же ты? Твои ведь не тронули?

- А смысл? – резко отозвался он. – Я все свои работы сделал под твои. Постепенно, рисунок за рисунком, я менял всю композицию, пока она не стала соответствовать духу твоих работ. И теперь – в зале пусто.

Вот теперь я почувствовала себя виноватой. Может, разговаривать с Верой надо было так, чтобы у неё мысли не возникло отомстить мне? А то, что это месть – ясно без объяснений. И что теперь делать Жене… Я взглянула на папку с последними рисунками. Косте я пересылала их не все сразу, а понемногу. Чтобы он мог проникнуться каждым.

- Женя, концепция ведь та же? «Двое в городе»?

- Да. Именно под неё я менял свои…

Я встала и подошла к книжному шкафу. Открыла нижние дверцы и вынула папку.

- Жень, посмотри – может, из этих что-то подойдёт?

Он нехотя взял папку, открыл. Увидел. Лицо медленно освободилось от раздражённого выражения. Всматривался долго, потом убрал верхний – вгляделся в следующий. Досмотрел – и поднял глаза на меня.

- Алёна, это слишком личное. Это поразительные работы, но они…

- Женя, если эти рисунки не подойдут (а это меня сейчас интересует больше всего), я буду чувствовать себя виноватой. Впрочем, ведь я и в самом деле виновата, что срывается твоя выставка. Именно твоя. Забудь о Вере. Думай сейчас только о выставке. Не давай чувствам возобладать над делом. Оно сейчас нужней.

Он снова пересмотрел рисунки и сорвался с места.

- Поеду туда прямо сейчас! Они работают до восьми, хоть сам зал закрывается в семь. Успею! Администратор сейчас тоже там. Ну, ты помнишь его – Григорий Андреич! Алёна, спасибо тебе!

И уехал в мокрый вечер.

Я вернулась в комнату, тёплую и сухую.

Не знаю, что скажет Костя, вернувшись, когда узнает, что лучшие, самые искренние, почти интимные по чувству картины с нами теперь станут достоянием широкой публики, как это говорится в газетах… Мне оставалось передать ему последние три картины из тех, что я нарисовала и просканировала. Сегодня ему есть что рассматривать. Жаль, что пропал запал и я не могу снова начать рисовать.

Снова выключила свет и устроилась на широком подоконнике. А кот устроился на моих коленях… Как хочется пожаловаться кому-нибудь. На что угодно. На плохую погоду. На пропавшее желание рисовать. На невозможность ткнуться в кого-нибудь, обнять этого кого-нибудь и слушать, как стучит его сердце. Нет, есть такая возможность – пожаловаться. Но что-то внутри запрещает это делать. Что-то внутри требует быть спокойной и сильной… Сильной… Передёрнула плечами, глядя в тёмное окно. Легко говорить – сильной, когда не видела, но легко представляешь изрезанные в клочья рисунки, где мы с Костей вместе. Были.