Осенние

На полдороге домой меня остановили.

Мобильник… Хм. Не слишком ли часто в последнее время общаюсь с Женькой?

- Привет. Ты где?

- Иду домой.

- А конкретней?

- Осталось перейти дорогу и буду дома.

- Понял. Я около подъезда.

Странно, что он появился здесь. Что его могло привести ко мне?

Обошла дом и с любопытством огляделась. Ага, вон он, стоит у своей машины. Лицо непроницаемое, глаза сощурены. Зато я знаю, что он нервничает: пальцы левой руки выстукивают частую дробь по большому пальцу. Завидя меня – успокоился. И тем самым уже напугал меня. Он что – за меня боится?

Дверцу машины открыл и кивнул. Я залезла в салон. Он обошёл машину и сел рядом. Впервые так галантен. Или это не галантность?

Он посидел, глядя в окно перед собой. Пару раз вздрогнул, словно пытался начать разговор, но не представлял, с чего его начинать… Снова помолчал и посмотрел на меня.

Да что случилось?

- У меня к тебе вопрос, - медлительно, наконец, заговорил Женя. – Алёна, прости за прямое вмешательство, но ты что-нибудь делала, чтобы этот Константин не умер?

Он меня буквально оглушил. Я почувствовала, что холодею от страха.

- Почему ты об этом спрашиваешь?! Что-то ещё случилось?!

- Алёна, не пугайся! – бесстрастно сказал он. – Я проследил за судьбой пятерых из тех, кого ты нарисовала автописьмом. Только первого пропустил – но ты и сама понимаешь, почему. Мы тогда ещё не знали, что происходит. Но те пятеро точно погибли в течение суток. Кто в первые же часы, кто – позже. А Константин выжил. Мне кажется, ты что-то сделала.

От сердца немного отлегло, но тревога осталась, потому что я помнила о его пальцах, выстукивающих нервную дробь. Заглянув во внешне безразличные Женькины глаза, я решилась открыться.

- Да, сделала. Я переписывала его портрет несколько раз, пока глаз не стал живым. И решила, что буду ходить все воскресенья на Арбат и помогать тем, кто… - Я задохнулась, изо всех сил не желая говорить о смерти, и с трудом нашла замену: - Кто в этом будет нуждаться.

- Трудно было – переписывать?

- Трудно, - призналась я. – Но, мне кажется, потому, что первый рисунок оставался у его брата. Правда, поручиться за это не могу.

- Сколько портретов получилось?

- Штук семь.

- И как ты это делала?

- Ну… Закрашивала глаз, чтобы не вытек. Ластиком убирала шрам.

- Трудно было?

- Трудно. Всё возвращалось.

Отвечать было легко: наконец-то есть с кем почти профессионально поговорить о том, что меня беспокоит.

- Думаешь, было бы легче, если бы первоначальный портрет оставался у тебя?

- Думаю – да. – И тут я заметила, что Женька выглядит странно похудевшим и побледневшим. – Женя, а ты что? – И осеклась, сообразив. – У тебя…

После молчания он всё-таки отозвался:

- Да, у меня… Прорыв. – Он ссутулился. – Когда я узнал о твоём автописьме, долго не мог принять тот факт, что ты, дилетант, даже хуже – примитивист, обладаешь таким даром. Я читал всё, что нашёл по теме, и выяснил: оказалось, что автописьмо в основном свойственно именно людям, не умеющим рисовать. То есть тем, кто вообще ни разу не художник. Я два года занимался по тем методикам, которые нашёл, чтобы выработать эту способность. А потом надоело. Но вчера вечером я хотел написать автопортрет…

Он замолчал – почти лёг скрещёнными руками на руль. Дышал тяжело и неровно. Не выдержав его молчания, я подтолкнула:

- И кто это был?

- Двоюродный брат. Он сейчас в армии. Что с ним – говорить не буду. Но… Значит, можно вытащить его…

- Начнёшь прямо сейчас? – осторожно спросила я.

- Да. В универ уже не поеду. Спасибо, что сказала. – Он наклонился ко мне и поцеловал в щёку. – Я уже напсиховался, но ты… Спасибо.

- Удачи, - сказала я, выходя из машины.

Постояла немного у подъезда, проследив, как машина рванула с места, и зашла домой. В квартире – пусто. Только Мурзила, подошедший посмотреть, как я снимаю обувь и несу сумки сначала на кухню, а затем – к себе. Поставленные в вазу бархатцы кот сурово и вдумчиво обнюхал и ушёл на кухню – спать на холодильнике.

А я некоторое время постояла, думая о Женьке, а потом вздохнула: Порфирий, небось, ждёт проделанной работы. Пора думать о перепечатке.

Модернизировала рабочий процесс перепечатки просто: если сначала я перепечатывала сканы, собранные в папке, из-за чего приходилось то и дело заглядывать из файла в папку, то теперь просто скопировала все присланные листы и спокойно занялась делом. Порфирий прислал довольно много сканов. С наступлением осени клиентов для меня прибавилось. Но управилась я с работой быстро. Повезло. Мама пришла с работы, мы с ней пообедали, я за столом рассказала, что придумала для облегчения работы, а она взяла и предложила себя на роль «диктатора»!

Правда и то, что почерки на сканах её просто потрясли.

- И ты вот это всё читаешь?!

Я только улыбнулась.

Мама у меня, как дети говорят, мировая. Работала технологом на заводе, ушла на пенсию рано – «вредный» цех. Она не очень общительная, зато очень домашняя, за что её нежно мы оба любим – и папа, и я. А ещё, несмотря на некоторую замкнутость, она неплохо разбирается в людях… Очень хотелось бы поговорить с нею обо всём, но… Не рано ли? Пока ведь я справляюсь с ситуацией…

Закончили гораздо раньше, чем я смела надеяться.

Мама ушла смотреть очередной сериал, а я переслала файлы Порфирию, получила от него подтверждение, что он получил их, а вместе с подтверждением пришли и новые сканы, но этих было мало – и я справилась с перепечаткой без мамы.

Некоторое время посидела перед компьютером, а потом выключила его.

Хотелось посидеть, помечтать о мужчине-осени.

Вспомнилось, как хотелось нарисовать его разноцветными карандашами.

А мысли то и дело сворачивали на Женьку. На то, как он сейчас пытается изменить ситуацию. И, вместо того чтобы вспоминать Костю, я вспоминала, как то и дело погружалась в отчаяние, когда рисунок с его лицом постоянно менялся в худшую сторону. Каково сейчас Женьке проходить то самое состояние, которое я пережила с трудом? Мне ещё и легче было: я спасала незнакомого мне человека. А Женька сейчас смотрит в глаза мёртвого брата.

Всё. Больше не могу стоять в стороне.

Освободила от ненужных теперь листов свой стол. Прислонила к стене новую пачку альбомных листов, как делала это, спасая Костю. Заточила карандаш, выдохнула и представила в воображении Женьку, его узковатые светло-зелёные глаза.

Я никогда не рисовала его. Как-то даже мысли не было.

Но уже с первых линий поняла, что под острием карандаша появляется не просто лицо, а что-то страшное. Когда, дорисовав до более понятных очертаний, сообразила, что передо мной, некоторое время сидела в ужасе, глядя на карандашный рисунок. Когда пришла в себя, пришлось снова включить компьютер. И взять мобильный.

- Женя, пришли мне на почту снимок своего брата.

- Зачем? – удивился он.

- Хочу помочь.

- Но… - И понял. – Ты начала рисовать меня? И… видела?

- Да. Давай присылай быстрей. Может, успеем. Вместе, мне кажется, мы сильней.

- Высылаю.

Снова переживать такое страшно. Рисунок с сожжённым человеком, чьего лица почти не разглядеть, постоянно пытался пробиться сквозь моё сильнейшее желание нарисовать весёлого молодого человека, который радостно улыбался мне с фотографии, присланной Женькой… Были мгновения, когда я отчаивалась, потому что мне всё казалось: рисунок со здоровым человеком должен получиться прямо сейчас!

Кажется, у Женьки появилась та же проблема.

Он позвонил ближе к вечеру.

- Алёна, скажи мне, что получится! – почти прорычал он.

- Получится! – ответила я злобно – так, что он поперхнулся: не ожидал, что могу таким тоном?.. – Жень, запомни: я рисовала Константина несколько дней! И я была одна. Нас – двое! Не забывай об этом! И ещё не забывай: если сегодня что-то получится, завтра может вернуться плохое! И снова придётся рисовать. Понял?

- Понял.

Никогда не думала, что буду радоваться: Костя не позвонил, не приехал.

Я погрузилась в самую настоящую войну. Я воевала не то с человеком на снимке, не то с рисунком. Мне уже было всё равно. Сосредоточение на рисунке было полным. Я даже не видела, что в первый же день такой работы поменяла уже не первый лист, хотя в случае с Константином новый рисунок появился только на следующий день – и то из боязни, что порву старый, самый первый. Я вглядывалась в лицо со снимка, переводила его линии на лист бумаги, линии искажались – стоило мне только моргнуть… Вставала из-за стола несколько раз: закапывала усталые глаза каплями, прогибалась в занемевшей пояснице – и снова возвращалась к рисункам.

Когда живые глаза парня со снимка взглянули на меня и с рисунка, я заплакала. Слёзы катились по щекам, я их вытирала и думала: как получается, что способности даются таким слабым, как я? Почему именно мне? Вон – Женька. Он сильный, многое может выдержать. А я плакса… Много ли мне надо, чтобы зареветь? И почему именно я должна утешать Женьку? Уверять, что всё получится? Он сам должен в это верить.

Да, я несправедлива. Не будь Женьки, мне бы, с моим проклятым даром, было гораздо тяжелей. Но сейчас я думала, жалея себя. Может, от усталости…

Снова позвонил Женька. Несколько смущённо он сказал:

- Алёна, мне кажется… Ну…

- Не кажется, - сипло сказала я. – У меня тоже получилось. Глаза. Живые. Учти, завтра с утра придётся начать сначала. Тебе в университет – я продолжу работать.

- Спасибо, - сказал и отключился.

А я встала, подровняла стопку листов с рисунками, снова положила на стол, а сверху положила снимок парня. Как там, у Тургенева? Мы ещё повоюем!