Самый завидный подонок

Глава тридцать третья

Лондон

Вики

В Лондоне стоит на редкость солнечный день. Я выхожу из броского общего пространства, где у меня офис, на улицу, а за мной тащится Смакерс.

Мы огибаем лужи, похожие на бледные зеркала на тротуаре, отражающие серое небо, серые здания вокруг и разноцветные огни вывесок. В воздухе витает запах дизельного топлива, смешанный со сладостью хмеля из близлежащей мини-пивоварни.

Мы направляемся вверх по улице к ярко-красной телефонной будке. Женщина по имени Ханна превратила ее в кофейню. Я почувствовала облегчение, что здесь подают не только чай.

— Привет, Вероника! — говорит Ханна.

Я здороваюсь в ответ. Покупаю булочку и кофе, околачиваюсь поблизости и разговариваю с ней, как делаю каждый день. У нее всегда есть вкусное угощение для Смакерса.

Я люблю красочную международную суету Лондона. Я люблю своих веселых, стильных соседей по офису, но я скучаю по Нью-Йорку.

История с Вондой разразилась после Рождества. Моя мама нашла в себе силы признаться и представить доказательства, которые показали, что Вудраффы сделали со мной. Есть предположение, что ей заплатили.

Это была большая история в стиле часовых телевизионных новостей, которую подхватили повсюду: она даже попала на первую полосу «Вашингтон Пост».

Я плакала, когда смотрела это. А потом пересматривала снова и снова, и снова. И я просто почувствовала себя такой чистой. Как будто что-то болезненное внутри меня было начисто вымыто слезами и дождем.

Но, как ни странно, мне не хотелось возвращаться.

То, что было вымыто и очищено, прекрасно сохранилось, хрупкое, в красивой ленте. Выступать перед камерами в роли оправданной Вонды мне нравится не больше, чем выступать в роли ненавистной Вонды.

Возможно, я устала.

Карли посещает отличную школу, и она получила роль в мюзикле в Вест-Энде, которая будет потрясающим дополнением в ее резюме, когда она вернется в Нью-Йорк. Я не хочу, чтобы она уходила, но ей скоро исполнится восемнадцать, и она закончит школу. Я хочу, чтобы она была вольна следовать за своей мечтой.

Я использую деньги, полученные от «Locke Worldwide» в качестве начального капитала, чтобы создать кооперативную студию своей мечты на развалинах старого склада. У меня есть несколько инвесторов, и я нахожусь в процессе тихого сбора заявок, смешивая элементы Саутфилдской студии с видением Генри и некоторыми моими собственными идеями.

Я стараюсь не думать о нем слишком сильно в эти дни или о том, как у нас все закончилось. И как мне нравилось быть с ним.

Как он помог мне вспомнить, кто я такая. Иногда я задаюсь вопросом, приложил ли он руку к тому, что поведение моей матери изменилось на сто восемьдесят градусов.

Я все еще стараюсь не думать, что он имел в виду, когда сказал, что не притворялся. Или, по крайней мере, большая часть меня не думает, что он подразумевал под этим. Крошечная частичка меня считает, что он не притворялся.

Но я все равно не буду связываться с ним. Разве это не звучит странно?

Просто воспоминание о том, как он сказал, что не притворялся в своих чувствах ко мне, похоже на лотерейный билет, который ты никогда не проверишь, выиграл ли. Так что ты никогда не сможешь разочароваться в том, что проиграл. И когда смотришь на него, то можешь подумать, что это что-то хорошее.

Грифон из пробкового дерева стоит на моем комоде, верный, преданный и полный возможностей, как будто в мире все еще существует какая-то магия. Как лотерейный билет, который я так и не проверила.

Я смотрю на него, когда мою посуду. Когда готовлю еду. Когда я чувствую себя счастливой. Когда я чувствую себя несчастной.

Студия не дает мне скучать. Там будут субсидируемые помещения для ремесленников со всего мира. Это захватывающе.

Я прощаюсь с Ханной и направляюсь обратно в офис с его модным интерьером из кирпичных стен и зеленых гофрированных металлических перегородок между столами. Я спускаюсь в свой район, здороваясь то тут, то там.

Я с удивлением обнаруживаю, что посреди моего стола, где у меня разбросаны вдохновляющие фотографии, стоит большая коробка. Она адресована мне. Никаких указаний на отправителя.

Я спрашиваю женщину, которая сидит рядом со мной, видела ли она, кто это принес.

— Курьер, — отвечает она, пожимая плечами.

Какой бы большой коробка не была, она легкая, как перышко. Я беру нож и разрезаю ленту, открывая крышку.

Сначала мои глаза не понимают, что я вижу. Мой разум интерпретирует все, как упаковочные материалы, как будто компания, у которой не все в порядке с головой, решила заняться упаковкой арахиса.

Но мое сердце видит. Оно начинает бешено колотиться, опасно биться. Страх. Счастье. Удивление.

Коробка наполнена сотнями крошечных грифонов из пробкового дерева, искусно вырезанных — я узнаю руку Генри в каждом когте, в каждом крошечном крыле.

Я запускаю в них пальцы и набираю пригоршню.

— Четыреста двадцать пять.

Я оборачиваюсь. Мои глаза встречаются с его. У меня перехватывает дыхание. Дрожь пробегает по телу.

Он прислоняется к перегородке позади меня в темно-коричневом костюме, темные волосы взъерошены и чуть отросшие.

Смакерс прыгает у его ног, виляя хвостом.

— Генри.

— Я вырезал по одному каждый день, когда тебя не было, — говорит он.

Мой голос дрожит:

— Ты не можешь быть здесь.

Он отталкивается от перегородки и подходит ко мне, в его глазах сверкает вызов.

Я хватаюсь за край стола позади себя, как будто это может остановить вращение комнаты.

Он останавливается передо мной. Он стоит там, наблюдая за моими глазами.

Он весь такой шикарный в костюме за тысячу долларов, но пульс бешено стучит у него в горле. Когда он говорит, в его голосе слышится едва заметная дрожь.

— Я хочу вернуть нас. Что я должен сделать?

Мое сердце болит. Оно действительно болит.

— Я не знаю, были ли мы.

Даже когда я говорю это, какой-то тихий голосок во мне кричит, что это ложь.

— Для меня «мы» были, — говорит он. — И всегда будем.

Генри здесь. Прямо передо мной.

— Ты вырезал больше четырехсот грифонов?

Его взгляд обжигает мое сердце. Вопрос не в том, сколько он вырезал, и он это знает.

Я едва могу думать. Это все, чего я не смела хотеть.

— Кажется, в это слишком трудно поверить, — произношу я наконец.

— Я знаю. Я понял. Ты обожглась, — он берет меня за руку, словно моя рука принадлежит ему. Он переплетает свои пальцы с моими, теплые и мягкие. — Я сжег тебя, когда не рассказал тебе всего, — говорит он. — Я должен был, но не сделал этого. Я мог бы стоять здесь и оправдываться перед тобой, но я не буду. Ты просто нужна мне. Дай нам шанс.

— Я не могу.

Его рука сжимается, совсем чуть-чуть, как будто, если он не будет держать меня крепко, я могу вырваться.

— Позволь мне любить тебя за нас двоих.

— Что?

— Я люблю тебя, — его слова спокойны и уверены. — Это реально. Все было неправильно, но эта часть реальна. Так будет всегда.

Инстинктивно я ищу подвох, ложь. Но все, что я вижу, — это любовь, уязвимость любви Генри. Его приезд сюда. Его грифоны.

Взгляд Генри — это темно-синяя честность и преданность на многие мили вокруг. Его тоже сожгли, но он приходит в себя.

Словно некоторые вещи могут сбыться.

— И, конечно же… — он поднимает наши соединенные руки, оставляет поцелуй на моем среднем пальце. — Ты должна позволить мне спроектировать и построить твой проект совместного пользования студии. Я имею в виду, пожалуйста. Ты думаешь, кто-нибудь еще может сделать это наполовину так же хорошо, как я?

Я улыбаюсь:

— Вот Сладкий Локк, которого я знаю и люблю.

Он делает паузу, и все, кажется, замирает. Например, имею ли я в виду, что люблю его?

— Это только из-за Сладкого? — спрашивает он.

Я улыбаюсь так широко, что, кажется, никогда не смогу остановиться.

— Если я скажу тебе, что люблю тебя, если я скажу тебе, как сильно я люблю тебя, и как я боюсь, что это не правда, что ты любишь меня, это помешает тебе вырезать еще больше крошечных грифонов, как какому-то психу?

— Нет, — говорит он. — Я продолжу вырезать их для тебя. Столько, сколько смогу вырезать.