Ни живые, ни мёртвые

VIII: Ни боги, ни люди

Я заметил, что даже те люди, которые утверждают, что всё предрешено и что с этим ничего нельзя поделать, смотрят по сторонам, прежде чем переходить дорогу. Стивен Хокинг

Может, после смерти мы отправляемся в другую вселенную? И думаем, что она одна такая, как считаем сейчас?

Может, наш дух всё же не исчезает насовсем, когда тело кладут в гроб. Может, каждый погибший за все времена до сих пор где-то находится, просто в другом мире, не в раю и не в аду. Может, там оно тоже со временем умирает и появляется ещё в одной вселенной. И так мир за миром. Может, люди жили вечно?

Или не было смысла в этих глупых мыслях. Тело гибло — разлагались органы, жрали черви, синела кожа. А души никогда и не было, а после смерти она никуда и не переходила. Максимально обычно, с полным соблюдением физических законов. Вот только если когда-нибудь подтвердятся новые теории физики, то эти законы окажутся совершенно неверными...

А чему тогда верить?

Смерть — мрачный гость. Приходила без стука, методично садилась за стол, не притрагивалась к чашечке чая, слушала внимательно и долго. В какой-то момент могло показаться, что она полностью замерла — умерла? — пока Смерть одним резким движением не оборвёт нить жизни. Она не друг и не враг — часть нашей повседневности, такой же житель вселенной, как и мы, люди. Вот только... смерть странная.

Человечество, как и животный мир, состояло из атомов, молекул, клеток — мелкие частицы, которые вместе образовывали живой организм. Но как так получалось, что если где-то между ними обрывалась связь, то умирали и все остальные? Ведь гиб не человек, нет. Гибли молекулы. Мы все — лишь молекулы. Как и вся вселенная. Да и эти мелкие частички никуда не девались после смерти человека — жили себе дальше, просто уже не составляли ту функцию, что нужна была для мира.

И всё же...

Как так получалось, что человек умирал?

И ведь не было ничего грустнее, чем осознавать, что тебе абсолютно плевать, умрёт ли другой человек или нет. Даже если ты с ним был знаком. Даже если был почти другом...

Я давно поняла, что никто не будет со мной навсегда — это ярко подтвердил мне Алестер. А затем и вся остальная безрадостная жизнь. И теперь ещё и Тинг Моу. Да, мы общались мало, чаще всего только в институте, но каждый раз так душевно, словно покидали тонкие стены английских домов и оказывались на своей родине, среди красных пагод¹ Китая. У меня сложились о Тинг лишь хорошие воспоминания: добрая, чуткая, стойкая натура, способная помочь всем тем, кто нуждался в поддержке, хороших слов или просто объятиях. Она не была идеальна, в отличие от Джейсона, и мне это в ней нравилось: порой её можно застать разъярённой, недоверчивой, лишённой собственного света. И разве этого недостаточно, чтобы проронить хотя бы слезинку? Хотя бы почувствовать капельку боли? Но к сегодняшним её похоронам я полностью остыла.

Тинг теперь для меня не более, чем приятное воспоминание о Китае, в котором я, к сожалению, больше не жила.

Безликое потустороннее место — кладбище было простроным, окружённым со всех сторон невысоким забором и полным хрустящего снега, пока с неба щедро валил новый. Сегодня не было очень холодно, но порой сильный ветер пробирал до костей. Однако на кладбище оказалось тихо, по-своему жутко: тоскливые надгробия словно наполовину вылезшие мертвецы, мрачные тени от нескольких деревьев, ни единой капли современности, точно всё застыло в XIX веке. Старость и плесень — частое явление в Англии, от которого меня уже порядком воротило. Радовало, что похоронная процессия прошла быстро и без лишнего шума. Из нашей группы пришли почти все, кроме Анны и Лиама, а также собралось ещё несколько человек: кто-то с общежития, другие просто знакомые и ещё пара взрослых человек. И ни одного родителя погибшей, что меня немного смутило: Тинг ничего не рассказывала мне о родне.

Собственно, как и я.

Только когда все немногочисленные скорбящие разошлись, я рискнула подойти к Вильгельму. Его я совершенно не ожидала увидеть на кладбище, ведь была уверена, что он вообще не знаком с Тинг. Но его каштаново-рыжую макушку трудно не заметить, как и близкое присутствие к захоронению гроба.

— «Не бойся принять руку помощи. Бойся застрять в собственной темноте».

Вильгельм даже не взглянул на меня, когда я встала рядом с ним, точно с самого начала предполагал, что я к нему подойду. Он стоял ровной чёрной фигурой — как статуя древнего бога, опечаленного судьбой человечества. Впервые я видела его не в викторианском стиле, а в простом чёрном смокинге и в тёмном длинном пальто, распахнутом спереди. Лицо выражало потерянность в бытие и опечаленность в слезах радости. Нечто на грани яростного срыва и съехавшей крыши.

Я находила Вильгельма слишком привлекательным. Он имел свой собственный утончённый вкус в одежде, что безумно меня радовало и восхищало. Да, не модно и даже не современно, но по-своему шикарно и элегантно. Вильгельм умел выделяться из толпы своей оригинальностью, а именно это я больше всего ценила в людях. И он, Вильгельм Готье, — кристально-алый самородок, прекрасный мужчина, настоящий джентльмен и аристократ. Он манил, обескураживал и разбивал сердца многих девушек одним лишь взмахом своих длинных ресниц.

Пожалуй, я бы давным-давно с ним замутила, если бы каждый раз что-то не отталкивало. Такое ощущение, словно Вильгельм уже кому-то отдал своё сердце и делить с кем-то ещё любовь не собирался. В нём был некий двуличный момент: он мог заботиться о тебе как о родной сестре, но на словах быть жёстким и нетерпеливым. Глупые девочки посчитали бы это актом милосердия, вот только Вильгельм не желал никому искренне добра. Воспитание и манеры — маска, почти как вторая натура, присвоенная за многие года жизни и лжи.

— Ты знаешь китайский? — изумилась я.

— Она научила, — Вильгельм не отрывал взгляд от свежего надгробия Тинг, фраза которой и была выгравирована на тёмном камне. — Жаль, что столь недолго.

На секунду я подумала, что это забавно: Тинг учила Вильгельма китайскому, а он сам вместе с Анной пытались втолкнуть в меня французский. Словно нам всем не хватало родины среди чужой страны, столь непреклонной Англии. Ведь та — чопорная леди с белознежной шейкой и кинжалом за пазухой. Волшебная красота с моральным уродством.

— Ты с ней был близок? — я понимала, что задавала глупые и неуместные вопросы, но не могла отделаться от удивления.

— Да, — его голос оставался сухим. — Мы даже встречались.

Брови взметнулись вверх, но я заставила себя промолчать. За все почти полгода, проведённые в обществе Тинг или Вильгельма, я ни разу не слышала ни от одной, ни от другого хоть какого-то упоминания друг о друге. Если и скрывали своё общение, то зачем? Как и где они встретились? От чего любовь свела их вместе? Мысленно я пыталась представить сейчас Тинг рядом со скорбящим Вильгельмом — и это оказалась для меня столь непривычной картиной, что на секунду я потеряла связь с реальностью. Однако в чём-то они всё же подходили друг для друга. Быть может, их действительно объединяла разлука с родиной, а может, они просто нашли отдушнину друг в друге, растворились в проблемах, разговорах и кофе.

Или и вправду настоящая любовь?

Я вдруг осознала, что Вильгельм очень хорошо держался в последние дни и даже виду не подавал, что беспокоился о пропаже Тинг. А теперь она, как оказалось, давно мертва...

Гибель воспитательницы Лин.

Гибель Алестера.

Гибель детей .

Гибель меня самой ...

— Знаешь... — печально-задумчивый голос Вильгельма как всегда вовремя отвлёк меня от мыслей прошлого. — Тинг была именно тем человеком, который никогда не уйдёт и никогда не отвернётся. Она была той, кто пожертвует всем ради другого, кто будет всегда улыбаться и надеется на лучшее. Она спасала меня в тяжёлые минуты, была рядом, готовила лунцзин² и выслушивала всё то, что камнями накопилось в душе. До сих пор щемит сердце от того, как она заботилась обо мне, как о самом хрупком и прекрасном создании на планете. Хотя я был крайне её не достоин...

В уголках его серых глаз появились слёзы. Отчего-то мне не показалось это удивительным: Вильгельм был куда более «живым», чем Анна, хоть и казался со стороны сильным и непоколебымым. Горе ломало многих, но не каждый мог после него оправиться и зажить заново. Важно понимать, что загнанной в печаль своей жизнью погибшему не поможешь. Да, это больно, но лучше со временем бросить оковы тоски и жить дальше — в полную силу, для новой радости.

Смерть — это не только конец, но и отправная точка для нового пути.

— Нет, я не плачу, — заметил мой пристальный взгляд Вильгельм, краем перчатки вытирая глаза, — видимо, новые глазные капли дают такой эффект…

— Ага, ещё скажи, что «да так, просто в глаза что-то попало…» или «да? Правда? Плачу? Наверное, просто глаза сегодня сильно слезятся…» Или уйма такого, похожего. Долго ещё люди будут так говорить? Сколько ещё отговорок они смогут придумать?

Прямолинейно, без каких-либо либо других эмоций — я просто констатировала факт, собственное наблюдение из жизни. Вильгельм посмотрел на меня с долей разочарования и настороженности, точно ожидал от меня каких угодно слов, но только не таких.

— Люди любят казаться сильными в тот момент, когда они слабее всего, — проговорил он на французском языке и неспешно достал пачку сигарет, напоминая мне Анну своими медлительными взмахами рук. Вот только для парня были присущи движения всё же чуть быстрее. — Если ты на такое не способна, то не стоит осуждать за это остальных.

Я приняла из его протянутой руки сигарету, и мы оба склонились над дрожащим огоньком серебристой зажигалки.

— Видимо, я совсем не знала Тинг, раз даже понятия не имела о ваших отношениях, — я глубоко затянулась, наслаждаясь падающими на лицо снежинками.

— О них знала только Анна, — Вильгельм с особой нежностью произнёс имя сестры.

— Почему вы хранили их в секрете? — спросила я, прикинув, что ответом, возможно, должно быть упоминание о свите Ворона.

— Я на этом настоял, — не оправдал моих ожиданий парень, выпуская облако дыма. — О нашей семье уже начали ходить слухи среди криминального мира Англии. Если бы все узнали, что мы встречаем... встречались, то из-за этого могла пострадать Тинг...

— Которая погибла не по твоей вине, Вилл, — я положила ему руку на плечо, ощутив, как оно было напряжено.

Вилл.

Так могли называть его немногие, и то довольно редко. Даже от Анны не каждый раз услышишь это сокращение.

Вилл.

Горе, детство, потеря, тюрьма — столь много хранилось в этих четырёх буквах, слишком ранимыми они звучали для такого собранного человека, как Вильгельм Готье. Когда человеку больно и плохо, всегда хотелось назвать его как-то ласково, нежно, любяще — лишь бы помочь и подарить надежду. Но Вильгельм не нуждался в этом — по крайней мере, мастерски всех убедил в своей моральной силе. Но сейчас... она ослабла.

И я поняла, что ему нужно помочь.

Тому мальчику , которому очень страшно и одиноко.