Прощай, Южный Крест!

— Тебя действительно забоится не только крокодил, но и зверюга пострашнее.

Шестом Луис поддел сеть, приподнял ее, уложил шест на края лодки, Геннадий освободил правую лапу страдальца, голос у которого из резкого, как дисковая пила, угодившая на сучок, обратился в жалобноскрипучий, опустил пингвина в воду. Страдалец отряхнулся, сделался живее и, свирепо поглядывая на человека, поплыл в сторону: он считал Геннадия виноватым в своих приключениях — и в том, что рыбой до пупа не насытился, и в том, что попал в сеть.

Второго пингвина пришлось выручать вдвоем с Луисом, — тот вообще запутался в ячее двумя лапами сразу… Вот обормот. Но ничего, жив остался, и это главное. Хотя орал и матерился больше, чем его подельник. Голос пингвина был слышен не только на соседнем острове, но, надо полагать, и на материке, а в столице Чили, в военном ведомстве, даже задумались, не поднять ли эскадрилью самолетов и не послать ли ее на остров Чилоэ, разобраться основательно, понять, что там происходит. Но ничего, не подняли, сдержали порыв. А может, керосина самолетного на аэродроме не было… Все эти сведения — военная тайна Чилийского государства.

Часть рыбы, пока выручали пингвинов, из сети ушла. Действительно, обормоты, пингвины эти.

То, что осталось, Геннадий вытащил из ячеи, отдал трем женщинам, ожидавшим его на берегу, себе отложил одного сальмона — самку, тяжелую, как поросенок, с багровыми следами тугой ячеи на теле, вспорол ей брюхо и вытащил один ястык — длинный, гибкий, тугой от икры.

В кармане, в чистой тряпице, у него теперь всегда хранился кусок лепешки — специально носил с собою, а в полиэтиленовом пакете с застежкой — соль. Почти всегда с собою был и лимон.

Счистив с ястыка пленку, он ножом сгреб на лепешку внушительную горку икры, примял лезвием ножа, сверху посыпал солью. Подождал немного, когда соль растает, впился в край лепешки деснами — зубов-то не было, — отделил кусок, пальцами помог отправиться икре куда надо. Луис изумленно покачал головой.

— Ну и ну, русо! — едва выговорил он. — Эту несъедобную икру ты ешь, как бог.

Засмеявшись, Геннадий протянул ему кусок лепешки:

— Хочешь?

Луис отрицательно покачал головой.

— Нет. Может быть, когда-нибудь… потом… позже. — Он с дрожью передернул плечами. Стало понятно, что вряд ли он когда-либо в жизни захочет съесть бутерброд с красной икрой. Неприятие лососевой икры было заложено у него в крови.

И у Лючии, жены его, пришедшей на следующий день вместе с мужем на берег, в крови, в генах также было заложено неприятие красной икры и неприятие это можно было сравнить, наверное, только с брезгливостью.

А по Геннадию, вкуснее и сытнее красной икры с хлебом не было ничего на свете. И даже выдумано не было.

Для старта икорной операции он взял на планте пятнадцать килограммов свеженьких, только что вынутых из лососиного нутра ястыков, из вигвама вытащил лист фанеры, который использовал при замесе хлеба, но для очистки икры от пленок фанера была неудобна и, подумав немного, вместо нее он натянул на колья старую чистую простынь. Новоиспеченная бригада занялись делом.

Луис с женой пинцетами сдирали с пирогов тонкие белесые отонки, оказавшиеся очень прочными и хмыкали от удивления (конечно, если бы была обыкновенная рыбацкая грохотка, то икру бы отделили от пленки в три раза быстрее, но грохотки не было), а Геннадий колдовал над посолом: сколько надо положить в тузлук соли, сколько аскорбинки, чтобы икра не протухла раньше времени, сколько должно быть воды — от этого зависит крепость посола, как и от температуры тузлука… В общем, чтобы приготовить нежную вкусную икру, нужно как минимум быть кандидатом наук. Плюс ко всему, икру эту еще надо и сохранить, для чего в банку добавить раствор, состоящий из оливкового масла и аскорбинового порошка.

Раньше, в России, чтобы икра могла храниться без всякой порчи, в банки добавляли буру либо уротропин, но от буры товар становился горьким, от уротропина делался совсем несъедобным; в нынешние же времена вообще определили, что уротропин нехорошо действует на организм и от него отказались совсем.

Икры Геннадий на Дальнем Востоке засолил много, разные люди хвалили его посол, — среди них были и губернаторы, и дворники, но ни один из "дегустаторов" не сказал, что икра не нравится…

Теперь же надо было сделать икру, которая понравилась бы вижучам, если, конечно, они до нее снизойдут.

Луис с Лючией проковырялись над отонками долго, зато работу выполнили на пять — крупные чистые икринки поблескивали влажно, будто их сотворили из рубина, Геннадий к этой поре справился с тузлуком… Нужно, чтобы тузлук был ни холодным, ни теплым, дать ему остыть тоже нельзя, подогретый он также будет не тем, икра, обработанная им, будет не та, совсем не та…

Геннадий вбил в землю еще четыре кола, натянул на них вторую простынь, принесенную Лючией, — Лючия специально ходила за ней в свой вигвам, хотя, как и ее муж, не верила, что красную икру можно есть без ущерба для организма. Икру в тузлуке Геннадий выдерживал по своим наручным часам, глядя на циферблат, — он точно соблюдал режим засола. Держать более шести минут было нельзя — мог случиться пересол…

Вылив тузлук, Москалев достал кусок лепешки и подцепил ею икру, Луис с Лючией напряженно, с испуганным интересом следили за ним, будто русский собрался съесть что-то непотребное — например, оконную замазку. Геннадий проглотил икру и, довольно почмокав губами, замер на несколько мгновений, словно с высоты следил за тем, как икра по пищеводу проследует, извините, в желудок.

Проследовала она без всяких помех. Более того, Геннадию показалось даже, что она была теплая, хотя теплой икра никак не могла быть, если только ее не согрел тузлук, хотя это тоже вряд ли могло быть.

Тару для икры он нашел подходящую — три трехлитровых банки, хорошо знакомых ему по российскому быту, в Находке, например, такие банки можно было встретить в каждом без исключения доме. В них и варенье хранили, и соленые томаты, и маринованные грибы, и полезную ягоду под названием лимонник, и наполняли соком чайного гриба…

Для начала надо было переправить немного икры на материк — как там к ней отнесутся? Например, в посольстве… Ведь на родине картошки свет клином не сошелся, икра, не понравившаяся здесь, может понравиться в другом месте.

В общем, как бы там ни было, Геннадий приготовил три трехлитровых банки икры и два десятка банок помельче, расфасованных по самую крышку, и начал ломать голову, как бы богатство это переправить в Сантьяго: одну трех литровую банку в посольство — пусть сам чрезвычайный и полномочный попробует, остальные по ресторанам — вдруг клиентам понравится?

Очень хотелось бы поставлять икру в какой-нибудь столичный ресторан, пусть даже неказистый — в "Ржавый песо" или "Лающую собаку", — в любой, словом. Лишь бы капали тугрики, хотя бы небольшие.

Теперь надо было основательно поломать голову над другим: кому поручить деликатное дело по реализации икры?

Палочка-выручалочка была одна — Лурье. Лучше него никто не распорядится икрой, да потом Юра умеет говорить и убеждать, как никто, любого человека может обратить в свою веру, и если кто-то будет сопротивляться и талдычить, что лучше съесть тарелку сырых червей, чем чайную ложку икры, то нескольких фраз Лурье будет достаточно, чтобы этот деятель отодвинул тарелку с червями в сторону и занялся икрой. Но где сейчас находится Лурье, кто знает?

Геннадий прижал руки к груди и с мольбой поглядел вверх, в плотное зеленоватое небо:

— Мама, помоги!

Клавдия Федоровна услышала сына — через два дня в Пурео неожиданно объявился Лурье, сел на плоский камень, растущий из земли у вигвама Геннадия, неторопливо осмотрелся. Заглянул и в вигвам, где стояли банки с икрой, пощелкал языком — икра выглядела вкусно, новое жилье Москалева ему понравилось… Икра понравилась больше жилья.

Москалев, который находился у раздельщиков рыбы на планте, заметил гостя довольно скоро, понял, кто это, и поспешил к вигваму, обрадованно размахивая одной рукой:

— Юра-а!

Тут и Лурье разглядел его, сделал отмашку, — Геннадию даже легче стало, он неожиданно понял, более того — уверовал, что икорная кампания должна пройти успешно…

Через пятнадцать минут они уже сидели на плоском камне-скамье, пили из пластмассовых стаканов русскую водку, привезенную гостем в плоской фирменной фляжке, и заедали икрой-пятиминуткой.

— Хар-рашо! — восхищенно бормотал Лурье, и Геннадий довольно поддакивал ему: вот что значит иметь на небе своего человека, в данном разе Клавдию Федоровну, которая взяла и помогла ему, прислала сюда Лурье, столь нужного сыну…

— Жаль, что вижучи не знают вкуса красной икры, — проговорил Лурье с досадой, — мы тогда точно обогатились бы, Гена. — В следующее мгновение он замер, думая о чем-то своем, потом, оживая на ходу, вскинулся. — Но ничего, еще не вечер… И свечи еще не погашены.

В тот же день с трехлитровой банкой для посольства, второй такой же банкой для гостей разного толка и двумя десятками стеклянных баночек, — в основном малого калибра, — Лурье отбыл на материк.

На прощание он сказал Москалеву:

— Молись, чтобы нам повезло… проси бога и от моего имени.

— Да мы же с тобою, Юра, разной веры…

— Не скажи! — Лурье многозначительно поднял указательный палец. Что означал этот жест, Геннадий, в общем-то, и не понял.