Степь

— Перелет! Опять недолет… Ага, собака!

Один из китайцев упал, взмахнув руками, другой отскочил в сторону и, прихрамывая, продолжал бежать. Его смяла правая колонна красных.

Спустившись в долину, Доржи с досадой увидел, что Кяхта как будто отодвинулась, расстелив перед собой ровное полотно степи. С холма она казалась ближе, доступней. Желтая лента дороги из Кяхты к границе покрылась темным живым потоком. Застигнутое врасплох население, китайские солдаты, пешие и конные, бежали из города к границе. Блеснув на солнце полированным кузовом, промелькнул легковой автомобиль.

Лошадь Доржи закусила удила. Он летел, пришпорив ее напряженные бока. Кричал, сам не слыша своего голоса, судорожно сжимая винтовку.

Из городских ворот высыпали на равнину гамины. Прикрываясь кочками, кустами, они залегли густой цепью. Над ухом прожужжала пуля. Доржи невольно отшатнулся. Увидел, как сосед потерял повод и стал падать с седла. В китайских цепях усилилась трескотня выстрелов. Частый огонь в упор бил по несущемуся отряду, и он сдал. Рассыпался, оставив кучу тел. Доржи рванул повод. Лошадь попятилась, закинув голову. Отступив, красные залегли в степи.

Закусив губу и бросив поводья, Доржи бил без промаха — надо было беречь патроны. Вкладывая обойму, он увидел, как с холмов ринулись в долину новые части красных. Неудержимо захваченный атакой, Доржи вскочил на коня. Его остановил окрик Дамдина:

— На месте! Сейчас отойдем назад. Главком оставляет наш отряд в заслоне.

Лошадь Доржи плясала, чувствуя разгоряченность всадника.

Отходя с отрядом, он поминутно оглядывался. Цепи китайцев пришли в движение. Часть гаминов перекидывалась на защиту правого фланга. Партизаны Сухэ Батора уже врывались в город.

— Не стрелять! Беречь патроны! — понеслась по рядам команда.

Доржи сунул руку за пазуху, нашел там только три обоймы и пожалел, что не догадался подобрать подсумки убитых.

Топот и выстрелы спереди оглушили его своей неожиданностью. Он удивленно поднял голову на резкий окрик Дамдина:

— Приготовиться! Огонь!

Случилось то, что предвидел главком, оставляя здесь, в стороне от боя, отряд конницы. Гамины, в первой панике сбежавшие из Кяхты, обошли за холмами город, вернулись и ударили красным в тыл.

Опять защелкали затворы. Перезаряжая винтовку, Доржи с отчаянием вложил последнюю обойму.

Но китайцы разогнали коней и прорвались, не приняв боя. У отряда нехватило людей и патронов, чтобы их задержать.

Доржи подскакал к Дамдину.

— Что же? Неужели выбьют из города теперь, когда Кяхта почти взята?

Сжимая рукоять шашки, старик лихорадочно искал глазами что-то на опустевших холмах.

— Что же делать? — нетерпеливо крикнул Доржи и вдруг замолк.

С холмов тяжело и глухо ухнуло. За заборами, окружавшими город, взлетел на «воздух черный столб земли и обломков.

Привстав на стременах, Дамдин крикнул отряду:

— Наши пушки пришли, товарищи! Готовьтесь к атаке!

Еще один снаряд ударил по китайской коннице, несущейся к городу. Когда осела поднятая взрывом земля, Доржи увидел, как китайские всадники врассыпную бросились по степи. Отдаленный шум боя прорезал резкий крик раненной снарядом лошади. Обливаясь кровью, она билась на земле. Третий снаряд опять ударил по городу.

— В атаку!

Старик первый вырвался вперед, размахивая шашкой. Отряд летел, рассыпавшись по равнине, с шашками наперевес. Грохотала пушка. В Кяхте начался пожар. Синеву неба прорезал длинный язык пламени. Озаренный огнем и солнцем, в небо вонзался золотой крест русской колокольни.

Отряд домчался до ворот и врезался в рукопашный бой. Где-то стрекотал пулемет, но здесь пулям было тесно. Дрались только шашками и штыками. Кони уже не могли выбраться из толпы. Храпя, они мяли копытами людей. Высокий китаец замахнулся на Доржи топором, но тот успел наискось, сплеча, рубануть его шашкой, и китаец осел, как распоротый бурдюк, заливаясь кровью. Стиснув зубы, Доржи отбивался с коня от наседавших на него пеших гаминов. Мельком увидел, как покачнулся в седле старый Дамдин, сполз с коня и исчез в остервенелой толпе. Совсем близко от взорвавшегося снаряда обрушился дом. Нескольких придавило. Толпа шарахнулась и вынесла Доржи на площадь.

Сразу стало свободнее. Китайцы потеряли преимущество тесноты, в которой были парализованы лошади красных. Отступая, гамины защищали каждый аршин земли. Их было больше. Если б не кони, отряд был бы вырезан.

Слышались выстрелы, взрывы. В воздухе летали искры и копоть. Китайцев отбросили с площади, но на тесной улочке они опять сгрудились живой пробкой. Рядом с Доржи дрался молодой незнакомый арат. Сбив двух китайцев, он втиснулся в толпу, но вдруг его лошадь рухнула на колени — топор гамина подрубил ей передние ноги. Цирика подняли на штыки. Он дико завизжал. Доржи метнулся к товарищу. Рослый китаец, схватив обеими руками шашку, замахнулся на него. Испуганная лошадь взвилась на дыбы, шашка боком полоснула Доржи по ноге. Ощутив острую боль, он невольно пошатнулся и схватился за ногу. Ладонь стала горячей от крови, у Доржи закружилась голова, он зашатался, выпустил повод. Лошадь повернула и понесла его обратно, по пустой площади. Не чувствуя рук всадника, она остановилась у какого-то забора, беспокойно поводя ушами. Потерявший сознание Доржи плетью висел у нее на спине. Когда она сдвинулась с места, тело его медленно сползло с седла и тяжело упало у забора. Под разрубленной ногой наплывала темная лужа…

К ночи Народная армия заняла город.

Освещенный заревом, по притихшим улицам проскакал Сухэ Батор со штабом.

Задержав на площади коня, главком оглядел своих. Его взволнованный голос полетел в ночь вестью о победе.

— Пусть Кяхта зовется отныне Алтан-Булаком — Золотым Ключом! Этим ключом мы отопрем Монголию!

Лошадь не отходила от своего хозяина. Только поэтому Доржи был замечен и подобран двумя цириками из чужой части.

Он очнулся в жарко натопленной юрте. Оглянулся и заворочался, не понимая, где он. От движения заныла тяжелая, как бревно, нога. Доржи застонал. От очага поднялся человек и наклонился над ним. Доржи не узнал Намжила. Старый солдат осторожно погладил плечо Доржи:

— Что, сильно болит?

Доржи глядел на друга непонимающими воспаленными глазами.

— Нога болит? — Намжил показал на толстую от тряпок ногу. Доржи дернулся и вскрикнул. От икры к бедру потекла острая струя боли. Отуманенный жаром мозг плохо соображал. Мучительный зуд охватил все тело. Доржи сжимал в кулаке попавшийся кусок кошмы и скулил глухо, по-собачьи, не разжимая рта.

В тишине юрты ясно слышалось его тяжелое неровное дыхание. Намжил расправил на нем халат и вернулся к очагу.

— Хоть бы вышла из него болезнь! — вздохнул он, закуривая трубку. — Хороший парень!

Цирик, еще молодой арат, резким движением расшевелил аргал. По кошме с треском рассыпались золотые брызги искр.

— А много наших перебито, — продолжал Намжил, — много умерло! И Дамдин умер, и Чултум, и Цырен. Эх! Не сосчитаешь, сколько.

— Ничего, — отмахнулся молодой, — зато Кяхту взяли! А теперь советские отряды пришли. Вместе Унгерна бить будем.

Ни бои, ни пережитые тревоги, ни смерть товарищей не смогли согнать с него юношеского задора и пылкости. Нажмил молча, с каким-то смешанным чувством, смотрел на детски свежее лицо товарища. Немножко завидовал тому, что наверное увидит в жизни этот смешливый паренек. А с другой стороны, как-то по-отцовски жалел эту горячую, еще не окрепшую молодость, поставленную под все удары беспокойного времени.

— Родиться бы тебе лет через десять, — задумчиво сказал он парню, — жил бы ты тогда спокойно и весело!

Цирик оторопел, обиженно передернул плечами и поднял на Намжила удивленные глаза:

— Ну, это ты зря! Что ж, я плохо бьюсь, что ли?

Намжил приглушенно рассмеялся:

— Эх, ты, верблюжонок необъезженный!.

Они говорили вполголоса, поглядывая на лежавшего в углу товарища.

Доржи стонал, иногда бредил, размахивая руками. Намжил вставал и придерживал его за плечи, не давая двигаться, чтоб не бередить рану.

Лихорадка мучила Доржи четыре дня. Потом жар стал спадать, нога побелела. Рана перестала гноиться, показалась кровь, свежая и красная.

В последний раз перевязывая Доржи, Намжил облегченно отер лоб.

Он видел в своей жизни десятки ран, разбирался в них не хуже, чем в лошадях и винтовках, — Доржи поправлялся.

После трехнедельного лежанья Доржи решился, наконец, ступить на пол. Обхватив за спину, Намжил повел товарища. Неловко подпрыгивая на одной ноге, Доржи добрался до двери. Каждое движение отдавалось в ране неприятным зудом.

Дойдя, он прислонился к косяку и отер рукавом бледный потный лоб. Намжил широко распахнул дверь. Доржи заморгал, ослепленный великолепием дня. Он жадно глотал весенний воздух. Весна была во всем: в молодой зелени, в солнечном тепле, в густой синеве неба. От слабости и свежего воздуха закружилась голова. Доржи осторожно опустился на порог и сел, вытянув вперед больную ногу.

Недавно прошел дождь. Маленькие лужицы около юрты еще не успели высохнуть. В них отражались бездонное синее небо и облака. Доржи потянулся, отщипнул у края лужицы комок земли, размял его в пальцах и, улыбаясь, втянул в себя влажный, свежий запах.

В этот тихий весенний день ему совершенно не думалось о том, что где-то идут бои и степь еще пахнет смертью.

Но бои шли. Скоро Намжил ушел со своей частью на восток, а на следующее утро около юрты Доржи стал на привал советский отряд.

Сидя на обрывке кошмы, Доржи часами разглядывал долгожданных гостей. Он поражался пестроте платья, возрастов и лиц у красных цириков. В отряде он узнавал бурят, видел молодые (их было больше) и старые лица с голубыми, темными, серыми главами. И все они, разноплеменные, чувствовали себя одной семьей. Возились у костров, гремели котелками и чайниками, смеялись, передавали друг другу недокуренные самодельные цыгарки.

Единственным общим признаком были пятиконечные звезды на шлемах и шапках.

В отряде было четыре окованных железом телеги. На каждой торчали по два тупорылых тяжелых пулемета. И пулеметы и батареи с зарядными ящиками охранялись часовыми даже на привале.

Спокойные, уверенные лица новых товарищей подбодрили Доржи. Он вспомнил слова Сухэ Батора: «Помощь от красных будет.

Большевики не откажут в братской поддержке тем, кто, как и они, борется за свое освобождение. Белый генерал — общий враг!»

Эта бодрость не покидала Доржи несколько дней после того, как красные снялись с привала, а он остался в Кяхте вместе с другими ранеными и частями, оставленными Сухэ Батором на охрану города.

Первое время после ухода своих Доржи от слабости спал почти целыми днями. Но вместе с возвращающимися силами к нему пришли беспокойство, тревога. Лишенный привычной походной жизни, он почувствовал себя выбитым из колеи. Он не знал, куда ему девать день и вечер. Ночью спросонья вскакивал на каждый стук, хватался за оружие, а потом уже не мог заснуть и часами просиживал у огня или на пороге юрты, глядя на светлый весенний рассвет.

Вынужденное безделье убивало его. Особенно болезненно ощущалось отсутствие товарищей. Нехватало всей напряженной, но тесно спаянной лагерной жизни. Доржи было мучительно думать, что его друзья где-то в походе, может быть, в боях, а он — здесь, в тепле и безопасности. Эта безопасность стесняла его теперь больше, чем все неудобства в строю.