Степь

НА УРГУ!

На хорошие обещания, как мухи на сахар, к барону липли ханы и князья, таща за собой аратов. В каждой аратской юрте ноены прославляли белого генерала.

Унгерн неслышной, лисьей поступью подошел к Урге, и тринадцатого сентября тысяча девятьсот двадцатого года по городу грохнули орудия генерала.

Два дня громили город унгерновские пушки. Горожане, как кроты, закапывались в землю. Прятались в ямах, подвалах.

Солдаты генерала Сюя нехотя, беспорядочно отстреливались с берегов ургинской речки Сельбы. Нередко командиры плетями выгоняли солдат на защиту города, — война на чужой земле, за чужое добро оставалась для китайского крестьянина чужим делом.

Городские собаки наелись досыта. Мяса было в изобилии. На окраинах валялись трупы убитых. Никто их не убирал, хотя Долина смерти, где оставляли ургинцы своих покойников, была под боком. Над Ургой навис тяжелый запах мертвечины.

Из Маймачена[21], резиденции генерала Сюя, пришел приказ: арестовать Богдо Гегена. Китайские офицеры под руку вывели Богдо из дворца, усадили в автомобиль и увезли.

Это было страшнее выстрелов. Весть о святотатстве быстро распространилась по городу. Охваченные паникой китайцы готовились к бегству. Урга должна была пасть, но внезапно орудия смолкли, и Унгерн отступил на восток, оставив город удивленному Сюй Ши-чжену: у белого генерала нехватило патронов.

Оправившийся Сюй ответил на унгерновские пули новыми грабежами и насилиями. Урга превратилась в огромный застенок.

Нарастала новая волна возмущения. Город кипел гневом. Разоруженные монгольские солдаты глухо роптали:

— Продали нас князья… Угоняют теперь наш скот, грабят наши юрты…

— У моего отца около самой Урги отняли лошадь с седлом.

— А вот, говорят, семь человек с каким-то Сухэ Батором тайком уехали на север. Хотят там начать борьбу против генералов.

— Э! Да что они могут сделать! Все равно ходят по земле и по одной голове у каждого! Поймают и этих.

И хоть запретил Сюй Ши-чжен жителям Урги выход за город, араты бежали, обокраденные, прибитые.

Ламы крепче таились в монастырях, передавая на ухо друг другу шедшие из худонов[22] вести:

— Идет белый барон Унгерн! Ждите и готовьтесь!

— …Было это в пятнадцатом году на Карпатах. Являюсь я к командиру полка. Представился; все — как полагается. Полковник поговорил со мной немного и направил в распоряжение третьей роты. Она в резерве была, а при ней — полевой околоток.

«Познакомьтесь, — говорит полковник, — с боевым поручиком, бароном Унгерном. Любопытный, — говорит, — экземпляр! Он вас и устроит и угостит для первого знакомства…»

Коренастый, давно не бритый доктор в черном романовском полушубке зябко повел плечами:

— Фу, чорт, как дует! Подкиньте, поручик, навоза этого в печку!

Поручик подбросил в красную глотку печки горсть аргала. За войлочными стенами юрты бесился ветер. Трепал оборванную кошму. Печь накалилась докрасна, но по краям юрты лежал холод. Искрами поблескивали погоны.

— Ну, рассказывайте, доктор!

Доктор неторопливо прикурил от огня папиросу, придвинулся ближе и продолжал:

— …Являюсь я в роту, спрашиваю: где поручик Унгерн?

«Очевидно, — отвечают, — в окопах».

Пойду, думаю, к нему. Дали провожатого. Ходами сообщения добрался до передовой линии. Показали. Унгерн лежит животом к брустверу, с винтовкой. Постреливает не торопясь. Повернулся ко мне, кивнул и опять за винтовку. Сам — измятый, грязный. Фуражка рядом валялась. Ну, не фуражка, а прямо сальный блин какой-то!

Ветер хлопнул кошмой. От стены потянуло холодом. Поручик выругался и встал.

— Куда? — удивился доктор.

— Надоело! Пойду, привяжу кошму…

Доктор усмехнулся.

— Нервы, нервы у вас, поручик! Я вам на ночь бромчику дам. Охота вам на такую бурю!..

Поручик передернул плечами и вышел. Ночь ударила в лицо ревом, колким снегом, песком. Лагерь утонул во тьме и буране. Изредка в глубине ночи мигал короткий свет — открывалась дверь чьей-нибудь юрты. Поручик ощупью пошел по стенке. Нащупал и стал крепить кошму. Руки леденели на ветру. Несколько раз он отрывался, грел дыханием окоченевшие пальцы. Кончив, втянул голову в плечи и, зажмурясь, побрел обратно. Вместе с ним в юрту ворвался ветер и снег.

— Ну и ночка! — сказал он, отряхивая снег с полушубка. — Неужели дозоры в степи без майханов?

— Да ведь там монголы! — отозвался доктор. — Для них мороз — пустяки. Поразительный народ!

Поручик опять уселся к печке. После бури юрта казалась ему почти жаркой.

— А где вы еще встречались с генералом? — спросил он доктора, рассеянно глядя в огонь.

— Ну, хоть тогда-то он еще не был генералом… — протянул доктор.

Оба переглянулись.

Объявленный теперь атаманом Семеновым вне закона, начальник Азиатской конной дивизии барон Унгерн фон Штеренберг недавно был этим же атаманом произведен в генерал-лейтенанты.

— Да-с, не был! А встретил я его еще вот при каких обстоятельствах. Стояли мы в маленьком местечке, не помню даже названия. Вдруг, знаете ли, зовут меня на почту. Ну, прихожу я на почту и вижу — на столе человек лежит. Поверите ли, как котлета изрублен. Ни о какой помощи и речи, конечно, нет. Ну, котлета, форменная котлета! Оказалось: барон телеграмму пошел подать. Сам всегда ходил. Написал телеграмму. Чинуша, говорят, посмотрел, видит — стоит задрипанный казачишка. А Унгерн, знаете ли, всегда в очень неавантажном виде ходил. Ну, чинуша и отодвинул телеграмму, — подождешь, дескать! Унгерн, ни слова не говоря, подал опять…

Поручик усмехнулся.

— Ну, а тот?

— Ну, а тот опять телеграмму отодвинул и возится с какими-то бумажонками. Унгерн сунул ему листок под самый нос. Тут чинуша — царство ему небесное, может, в первый раз в жизни и власть-то показать захотел! — вскочил да открыл рот — заорать, а барон сгреб его одной рукой, выхватил шашку да, ни слова не говоря, и изрубил. Да так изрубил, что котлету, говорю вам, сущую котлету сделал!..

— Вот тебе и показал власть!.. — свистнул поручик и добавил уже серьезно: — Генерал, говорят, и со своими строг?

— Н-да… — протянул доктор. — А вы, поручик, до Монголии барона не знали? — повернулся он к собеседнику.

— Нет, я был у генерала Дутова… Скажите, доктор, — поручик вскинул на доктора молодые глуповатые глаза, — как по-вашему, не слишком ли уж мы возимся с ними, а?

— Вы про японцев? — переспросил доктор.

Поручик кивнул.

— Эх, батенька! — База здесь нужна, милый, база. На одних расстрелах и карательных экспедициях далеко не уедешь. Ну, а у японцев — свои планы.

— Что ж, по-вашему, мы будем драться с красными по указке Токио? — задорно перебил поручик.

— Не петушитесь, батенька, не петушитесь, — усмехнулся доктор. — Если интересы совпадают, так по указке самого чорта пойдешь!

— Позвольте! — возмутился поручик. — Как совпадают? Мы боремся за единую, неделимую…

— Старо, — махнул рукой доктор. — Надо будет, так и поделить придется. Не ради же светлых глаз барона они нам помогают… Я слышал, уж и договоренность есть: Приморье им отдадим, вероятно.

Поручик хотел что-то сказать, но прислушался и вскочил, откинув в сторону полушубок. За ним поднялся доктор.

В юрту опять ворвался клуб снега и ветра. Быстрым шагом вошел высокий, тонкий, со слишком светлыми, волчьими глазами человек. Скинул с плеч бурку, запорошенную снегом, и подошел к печке. За ним вошли полковник Резухин, трое монголов и четвертый, одетый в мех. Алый шелковый халат Унгерна пламенел среди темных дэлинов и гимнастерок. Носил он его постоянно, чтобы издали быть видным войскам. На ярком шелку еще бесцветней казалась маленькая белесая голова эстляндского барона. На плечах Унгерна светлели потертые погоны, на груди — Георгий, полученный за храбрость от Врангеля, в войсках которого барон служил в империалистическую войну.

Унгерн, отогревая, потирал руки. Небритые скулы поросли светлой щетиной, густые рыжеватые усы оттаяли и повисли.

Все отряхивались, сбрасывая с плеч липкий, мокрый снег. Блеснул белозубой улыбкой баргинец Лупсан — командующий монгольскими войсками, правая рука Унгерна. Вынул трубку молодой бурят Жигмит — любимец барона. Резухин разделся и молча вытирал мокрое лицо платком.

Тибетский лама Санжа, как лиса гибкий и хитрый, откинул орохомчи и, блестя бритой головой, подошел к одетому в черный бараний тулуп человеку. Тонкие пальцы ламы расстегнули тяжелый меховой воротник тулупа. Открылось лицо с гладкими опухшими веками. Освободившись от тяжелого меха, капитан японской армии Иосихара поклонился ламе и со свистом втянул в себя воздух. Коротко сверкнули выпяченные, оправленные в золото зубы.

Унгерн молча показал поручику на угол юрты. Поручик поставил на кошму маленький китайский столик, положил бумагу, карандаши.

Генерал кивнул и жестом пригласил всех на кошмы. Первым тяжело-опустился полковник, за ним привычно подогнули ноги монголы и капитан.

Унгерн опустился последним, пододвинул столик и обвел глазами сидящих:

— Итак, завтра — на Ургу!

Он говорил тихо, отрывистыми и резкими фразами.

— Все боевые операции с китайцами надо закончить в последнем, зимнем месяце…

Поручик закашлялся. Белесые глаза барона выжидающе остановились, на нем.

— Простите, ваше превосходительство, но как это по-русски?

— Пора бы знать, поручик! — резко бросил барон и нахмурил светлые брови. — Пора бы знать государственные названия месяцев!

И продолжал еще отрывистей:

— Из всех монгольских и русских войск один полк оставить на месте, на охрану запасов армии. И еще один полк — на месте. После взятия Урги он пойдет на Чойрэн.

Жигмит шептал баргуту и ламе перевод слов начальника. Слушали молча. Резухин взял со столика бумагу и прикидывал количество патронов.

Иосихара сидел неподвижно, прямой и угловатый. Покрасневший от мороза нос распух. Японец с трудом дышал, шумно втягивая в себя воздух. Его раздражал этот чужой воздух, жесткий и льдистый, так не похожий на влажные приморские ветры родины. Тело капитана стыло даже в юрте, но, сдержав неприятную дрожь, японец еще больше выпрямил спину и перевел на барона полузакрытые глаза.

— А как относительно Богдо Гегена? — твердо чеканя русские слова и спотыкаясь на букве «л», сказал Иосихара.

Барон склонился к японцу:

— Сейчас, капитан!

Потом выпрямился и повысил голос:

— Прошу вашего внимания!

Резухин опустил листок. Обращение было непривычным. Унгерн стал говорить медленно, разделяя слова:

— Один полк… поведете его вы, — барон указал на баргинца и ламу. — С вами поедет… Кондо… — барон повернулся к Иосихаре. Хлюпнув носом, японец кивнул. Не спуская глаз с барона, монголы выслушали перевод и утвердительно склонили головы. — Один полк пойдет по южному склону Богдо-Ула в монастырь Умзашри, оттуда через Богдо-Ул подберется ночью к Зеленому дворцу Богдо-хана…

Унгерн медленно и вразумительно тянул слова, постукивая пальцами по лакированному столику.

— …Подойдете к Зеленому дворцу Богдо-хана, налетом вырвете его святейшество из-под охраны китайцев и доставите его в монастырь!