Степь

НОВАЯ СИЛА

Так трудной дорогой кочевий век за веком Монголия тащила тяжелый груз угнетения. Густая сеть торговли, несколько сотен жадных чиновников, военные гарнизоны и буддизм — вот путы, которыми так надежно был связан монгольский народ. Казалось, что этому не будет конца. Но с тысяча девятьсот четвертого года подул другой ветер. Белый русский царь, потерпев поражение на море (в русско-японской войне), протянул руки к суше. Царские дипломаты и военные серьезно занялись монгольским вопросом.

Под тайным покровительством русского царя монгольские князья восстали против китайских мандаринов. Восемнадцатого февраля тысяча девятьсот одиннадцатого года произошел почти бескровный переворот. Китайский гарнизон в Урге сдался восставшим монголам. Толстый амбань[13], подобрав шелковые полы халата и изменив своей неторопливой походке, сбежал в Российское императорское консульство. Монгольские ханы и князья, заняв место амбаня, выпустили воззвание к народу, объявив, что:

«…Наша Монголия издавна была независимой страной. Мы снова хотим править по нашим прежним обычаям. С этого времени иностранцы больше не могут принимать участия в наших политических делах. Отныне мы отрешаем от должностей всех китайцев и манчжуров, занимающих как высокие, так и незначительные места…

…Что же касается купцов и частных жителей, то, к какой бы национальности они ни принадлежали, они могут спокойно оставаться на своих местах и продолжать работу. И пусть невинные жители не боятся ничего!..»

Весть эта перекати-полем полетела по степям. Шестнадцатого декабря тысяча девятьсот двенадцатого года глава монгольской церкви Богдо Геген был провозглашен Великим ханом отделившейся от Китая Автономной Монголии и принял титул «Многими возведенного». А к осени тринадцатого года вся страна принесла «Многими возведенному» присягу на верность. Великий лама и великий пьяница, Богдо Геген стал править страной жесткими руками высших лам и ханов.

Араты кочевали, платили подати, слушали лам. Китайские мандарины и купцы рассуждали о происшедшем, учились на своих промахах и копили силы. Опять потянулся год за годом…

Но случилось неожиданное: в России произошла революция. Новые, алые знамена, как огромные цветы, расцвели за русской границей. Их яркие отблески заиграли на монгольской степи, тревожа ее правителей. Это было неожиданно и опасно — красный цвет виден издалека.

Русские купцы в Монголии, раньше опиравшиеся на авторитет и поддержку своего правительства, растерялись, а из далекого голубого Приморья на материк потянулись новые нити. В монгольских степях запахло морем и порохом. Японский империализм, поставив перед собой задачу глубокого проникновения на материк, выдвинул идею «панмонголизма» и бросил в азиатские пространства лозунг: «Азия — для азиатов».

Япония правильно учла обстановку. В Пекине стояла у власти японофильская группа «Клуб Аньфу». Провозгласив необходимость создания в Урге твердой власти для борьбы с «идущей из России заразой большевизма», правительство «Клуба Аньфу», по совету японцев, ввело в Монголию свои войска.

В сентябре тысяча девятьсот девятнадцатого года, снимая словам испуганных ханов и звону сабель иноземных солдат, Богдо Геген подписал петицию о переходе Внешней Монголии снова в подданство Пекина. Казалось, японские руки дотянулись до монгольских степей. Фактическим хозяином страны стал командующий «войсками, ярый японофил генерал Сюй Ши-чжен.

Но зима тысяча девятьсот девятнадцатого года принесла неприятность и победителям. В результате борьбы различных группировок в Китае пал и лишился всякого значения японофильский «Клуб Аньфу»… Японцы больше не нуждались в генерале Сюе, который к тому времени потерял всякий политический вес. Страна восходящего солнца отвернулась от неудачливого генерала и стала искать «новую базу для проведения своей дальневосточной политики.

Такой базой стала позднее русская белогвардейщина, и вместо «Маленького Сюя» (как называли генерала Сюя) японцы поставили ставку на генерал-лейтенанта барона Унгериа фон Штеренберг. Китайские солдаты считали дни до возвращения на родину, к детям, женам и рисовым полям.

Но новое пекинское правительство решило самостоятельно продолжать начатое по указке японцев дело вторичного покорения Монголии. В глубоком молчании выслушали отряды приказ командования о продолжении войны. Рисовые поля опять отодвинулись на долгие месяцы, а черная рука земледельца опять взялась за непривычную и надоевшую винтовку. Напуганные событиями в России, китайские власти наградили тех, кто помог им снова прибрать к рукам Монголию. И, выделив некоторых, плюнули в лицо остальным, стали издеваться над духовенством и дворянством. Купцы предъявили к уплате все старые долги. Налоги «были увеличены вдвое. С обнищалых юрт драли последние кошмы.

Жизнь стала нестерпимым гнетом. Каждый новый месяц был тяжелее прошедшего. В городах, в аилах, в горах и степях поднялся ропот. Были недовольны все, кроме клики избранных. Спорили, беспокоились в лавках, в монастырях, в богатых домах; спорили, волновались даже в узорчатом дворце Богдо, и, что всего опаснее, волновались самые низшие, те, которые, поднявшись, должны были сбросить с плеч всех, кто был выше, — начинали роптать араты. Урга, придавленная тяжелой лапой иноземной военщины, гудела, как встревоженный улей. Двадцатый год принес Монголии не ласковый покой лета, а острый посвист пуль.

В те дни разные мысли кипели, разные разговоры велись в Урге. Монгольская типография печатала приказы иноземцев. Сжав белые крепкие зубы, наборщик Сухэ Батор шептал товарищу:

— Князья и старшие ламы продались… Теперь сами жалеют. Армия была готова к борьбе, но, вместо того чтобы вести на бой, министры повели монголов на продажу!

Сухэ Батор был молод и горяч. Даже шопот его был громок.

— Терпеть дальше нельзя! Надо действовать. До каких пор будут араты только плакать и гнуть спину?

Вечерами в юрте, среди своих, он повторял:

— Мы должны начать действовать против чужеземцев, мы должны объяснить монгольскому народу, куда ведут его китайские начальники и наши князья.

Старый арат сказал озабоченно:

— Но нельзя же начинать, не спросясь ноена…

Арата перебил молодой типографский рабочий:

— Можно! Что спрашивать? Когда ноены и ханы продавали Монголию, разве они спрашивали аратов? А сейчас разве они думают о нас? Кто покрупнее, тот и устроился. Им неплохо и теперь.

— От китайцев все зло! — нахмурясь, сказал старик. — Перебить их всех…

Сухэ Батор вполголоса разговаривал о чем-то с рабочим. Услышав старика, он оборвал на полуслове и, оглянувшись, замотал головой:

— Неправда, аха[14], неправда!

Старый арат удивленно поднял нависшие веки.

Сухэ Батор встал. В юрте стало тихо.

— В степи бывают хмурые дни, но разве можно забыть, что есть солнце? В Китае столько людей, сколько шерстинок в кошме, но разве все они наши враги? Китайский крестьянин и монгольский скотовод одно ярмо тянут…

— А зачем идут в нашу страну? — выкрикнул старик.

— А зачем ты всю жизнь лучших баранов хану отдаешь? Гонят их, вот и идут… — Сухэ Батор взволнованно пригладил волосы. — Подожди! Придет время — встанут и они. Когда поднимется ветер в степи, вся трава шуметь будет. Китайский солдат хочет на свои поля, а не в монгольские степи. Не ему нужны аратские отары, а вот им… — он кивнул на восток, где раскинулись дворцы ургинской знати, — иси-ханам, князьям, мандаринам! У них одна рука, одно горло, в какую бы одежду они ни одевались и на каком бы языке ни говорили…

— Бывший министр Бадма Доржи получил титул и деньги…

— А «вот, говорят, на востоке появился белый генерал, барон Унгерн. Обещает свободу Монголии… С ним, говорят, идут народы нашей веры. Даже японец стоит за него.

— Довольно генералов! — зашумели, заволновались араты. — И желтые и белые — все одинаковы! Зачем белому генералу аратская свобода?

И опять, как натянутая тетива, зазвенел голос Сухэ Батора:

— Надо действовать! Разбрасывайте листовки, зовите аратов на борьбу! Нельзя больше сидеть сложа руки.

— Подожди, не горячись, Сухэ! А чем действовать? Где оружие? — спросил старый Намжил.

— Из России бегут белые. Скупайте у них. Скупайте револьверы, ружья, гранаты. Все, что бьет… Нечего больше ждать!

Тревожная ночь лежит над Ургой. Безлунная, черная. На свалках, рыча, дерутся псы. Улицы вымерли, только копыта разъездов цокают по камням. Во дворце Тушету-хана — свет, пьяные крики. Там веселятся князья. А на краю города, в маленькой потрепанной юрте, Сухэ Батор кончает собрание горячим призывом:

— Дадим великую, нерушимую клятву: освободить Монголию или умереть!

В первые дни монгольской революции на стенах домов, на воротах министерства, на заборе управления командующего войсками были расклеены рукописные листовки Сухэ Батора. Ламы и князья, презрительно посмеиваясь, читали горячие призывные слова. Они не чуяли в этих словах своего будущего приговора и начала новой жизни для всей трудовой Монголии. Араты жадно перечитывали кривые рукописные строчки листовок. Кто не мог, просил соседа. Солдаты разгоняли людей и срывали воззвания. Разослали шпиков во все закоулки города, но виновников не нашли. Урга напряглась, почувствовав в своих недрах новую, еще неведомую силу.

Новая организация быстро росла. Старая юрта одного из членов организации, в которой обычно собирались, была такой же, как сотни других в Урге. Когда собираться стало опаснее, решили встречаться за городом. Собрания проводили на открытом берегу Толы, купаясь и выпасая коней.

Все чаще и чаще говорили о красной России. Мысли всех тянулись на север.

Сухэ Батор медленно пил белый холодный кумыс. Настойчиво повторял:

— Надо на север! Там расправим крылья. Ведь добились же своего русские. Не может народ, который сам освободился от гнета, не поддержать нас, ищущих свободы. Скоро нашей Народной партии два года, нас — несколько тысяч. Надо ехать на север, там поднимем головы, оттуда начнем!..

Он был самым смелым. Ясно видел впереди то, о чем многие товарищи еще не решались думать.

— А как же начинать? У нас всего несколько винтовок! — сомневался Намжил.

— И Тола в своих истоках течет маленьким ручейком, — тряхнул головой Сухэ Батор. — Наберем еще! С севера начнем борьбу, за нами поднимутся араты. Помощь получим от красной России. Собой и своим имуществом поможем делу.

Решили послать на север двух товарищей, чтоб на месте все разузнать. Бросили жребий. В шапке Сухэ Батора перепуталось несколько скатанных бумажек. Вытащил Очир Бато и еще один.

Очир Бато, горячий двадцатилетний парень, тряхнул головой. На его спине заболталась черная косичка.[15]

— Я готов!

Жали друг другу руки. Вперебивку предлагали планы, как незаметно вырваться из Урги, как добраться до места. Разошлись, когда солнце уже садилось. Река потемнела и медленно шевелилась в мягких покатых берегах.

На следующий день собрали денег на дорогу. Очир Бато зашил в халат документы с полномочиями от Народной партии. Сухэ Батор отдал ему своего любимого коня. К седлам приторочили дождевые плащи и выехали тринадцатого июня тысяча девятьсот двадцатого года.