Степь

УСЛОВИЯ БАРОНА УНГЕРНА

Машик скучала без сына. За три месяца не было дня, когда б она не вспомнила о Санже. Когда пришло лето, Машик вздыхала, глядя на солнце, и думала о том, как любил тепло ее мальчик. Она всякий раз жадно расспрашивала Самбу-ламу. В последний приезд Самбу рассказал, что Санжа уже начал учиться, что он понравился богатому ламе монастыря — Гомбоджапу — и тот взял мальчика жить к себе в келью.

Машик прослезилась от радости и зашептала молитву, а Мункхо пошел к соседям похвалиться успехами сына.

Но соседей не было дома. Ребята указали ему за юрту Доржи, в степь. Оттуда слышались голоса. Мункхо закурил трубочку и пошел туда.

Араты сидели полукругом в широкой тени от юрты. Один, в середине, медленно читал, неумело разглаживая рукой листок. Длинные зубчики монгольских строчек были плохо видны на потертой бумаге.

Мункхо опустился, подогнув ноги, на землю.

— Что это? — недоуменно спросил он соседа.

— Вот слушай! Сам не пойму.

— «Условие… — запинаясь, читал Гунджит. — Мы, нижеподписавшиеся, выдали настоящую расписку начальнику Азиатской конной дивизии в нижеследующем:

1. Мы поступаем добровольцами на военную службу в Азиатскую дивизию на срок в четыре месяца, считая со дня заключения сего условия.

2. Обязуемся сражаться как в Монголии, так и за ее пределами, где будет указано и с кем прикажут.

3. Обязуемся беспрекословно подчиняться назначенному над нами начальнику-командиру и исполнять его требования и приказания.

4. До окончания срока службы не имеем права уволиться и просить увольнения.

5. Размер жалованья должен определяться в зависимости от исполняемых обязанностей, а именно: всадникам — пятнадцать рублей, командирами — восемнадцать…»

Араты молча слушали расценки на людей.

— «7. В случае похода или в какое-либо другое тяжелое время мы не имеем права заявлять претензий…»

Араты переглянулись. Кое-кто покачал головой.

— «9. В случае смерти кого-либо из нас в боях или от ранений, полученных в боях, наши законные наследники или лица, бывшие на нашем иждивении, вправе получить пособие в размере трехсот рублей золотом…»

— А кто это пишет? — зашелестели голоса.

— Генерал-лейтенант барон Унгерн.

Читавший с трудом произнес незнакомые слова и опустил листок.

Доржи достал трубку из гутула и сказал, усмехаясь:

— Что ж! Радуйтесь! Русский генерал все-таки ценит аратскую жизнь в триста рублей, а китайские офицеры за пять рублей недоимки шкуру опускают.

— Ну, как пойдешь с неведомым начальником?! — пожал плечами старик.

Араты с недоверием глядели на измятую бумагу.

Доржи поднялся и, уходя, посоветовал:

— Спрячьте подальше! Китайские офицеры узнают — убьют и трехсот рублей не дадут!

Засмеялся и, покачав головой, ушел в юрту. Этот тревожный, голодный год принес ему большую радость: Цивильма ждала ребенка. Соседи радовались вместе с ними: ребенок — благословение богов! Доржи сам собирал аргал, сгонял овец. Берег жену, как волчица волчонка. Но Цивильма худела, ее глаза казались огромными от синих кругов. В то лето в их кочевьях было слишком много солнца и мало трав. Далеко уходить страшились — уж очень тревожное время! — и перебивались кое-как, туже подтягивая пояса. Запасы в юртах кончались. Голод подбирался к людям и стадам.

Из Урги приходили страшные слухи. С востока надвигался белый генерал, звал к борьбе, рассылал воззвания и сеял новую тревогу. Араты пережидали засуху и хмурились. От каждой новой вести Мункхо вздыхал:

— Да что же это такое? Будет когда-нибудь спокойная жизнь арату или уж никогда?

Лама Самбу стал приходить реже. Торопливо пил чай, читал молитвы и уходил. Он тоже был озабочен, но радовал юрту вестями о сыне: за прилежание и тихий нрав учитель мальчика, Гомбоджап-лама, хвалил Санжу.

Однажды ранним утром в прохладном полумраке юрты Доржи, опершись на локоть, долго рассматривал заострившееся лицо жены. Цивильма спала, запрокинув голову. Под глазами ее тяжело темнела синева.

Доржи поднялся осторожно, чтоб не будить жены, и пошел к брату — просить коня и арбу. Решил ехать к приятелю-охотнику за Богдоульские горы поохотиться. Сушеное мясо и в жару можно было довезти до аила.

К вечеру он уехал в арбе, обещав вернуться к концу месяца.

Листок с условиями барона, по совету Доржи, решили припрятать подальше. Рвать не стали, — кто знает, какие еще времена придут! Зарыли там же, где читали, заботливо притоптав ногами сухой холмик.

Над аилом плыли жаркие, засушливые дни. Дул горячий, сухой ветер. Песок вырывался из ослабевших травяных пут, туманил воздух, хрустел на зубах и в один особенно ветреный день развеял старательно притоптанный холмик над письмом Унгерна.

Юрта Доржи стояла последней в аиле. За ней начиналась степь; в густую тень от юрты часто собирались играть дети. Однажды, раскапывая мышиную нору, они нашли сухую пыльную бумагу. В степи это было редкостью. Ровные связки строчек озадачили ребят.

Бумагу разорвали на четыре части и с восторгом бросились в аил — показать матерям находку. Но, добежав, остановились, сжимая клочки в руках.

Матери и отцы сбились в стадо, как овцы. У них были испуганные лица. Перед ними стоял ноен. Его лицо тоже было серьезно. В аил въезжали солдаты. Ребята прижались к юрте. Лошади прошли рядом. Денсима испугалась и, бросив зажатый в руке листок, метнулась в толпу к матери.

Ветер подхватил бумагу, помчал, прижал ее к крупу коня. Всадник обернулся, хотел сбросить листок. Его глаза скользнули по строчкам. Он прищурился, схватил бумагу. Пробежал отрывки фраз, подъехал к офицеру, что-то сказал ему и подал листок.

Подняв брови, офицер прочел начало воззвания барона. Его лицо стало сухим и злым. Араты замерли. Офицер молча подъехал к ноену. Тот выступил вперед. На его лице были страх и готовность. На шляпе дрожало павлинье перо. Офицер, сжав зубы, ударил его кулаком по голове и сунул в лицо бумажку:

— Откуда? Кто принес в аил эту бумагу?

Ноен сжался, как собака. Повисло сломанное перо. Он машинально хотел поправить его, но офицер вторым ударом сбил с него шляпу и, нагнувшись с коня, визгливо закричал:

— Читай! Я спрашиваю: кто принес?

Тогда ноен обернулся к аратам. Посмотрел в испуганные, напряженные глаза. В тишине было слышно тяжелое людское дыхание. Ноен шагнул в толпу, вытащил за руку плачущую Денсиму. Ударил по щеке и сунул ей в нос бумагу:

— Где взяла?

Она, всхлипывая, показала рукой в степь, за юрту Доржи:

— Там! Играли… нашли в земле…

Ноен оттолкнул девочку. Закрывая Денсиме рот, мать втащила ее обратно в толпу. Офицер двинул коня на аратов. Люди подались перед копытами.

— Кто принес?

Люди качали головами:

— Не знаем, господин!

Офицер усмехнулся, похлопывая ташуром по ноге. Повернулся к ноену:

— Все ли здесь?

Ноен открыл рот, но вдруг на его лице блеснула радость. Заметив, всадник подъехал к нему. Чиновник встал на цыпочки.

— Не все! Нет одного, бывшего ламы, Доржи…

Араты переглянулись. Ноен, держась за стремя, просительно отвел офицерского коня в сторону. До аратов долетели только отдельные слова:

— …самовольно ушел из монастыря… хорошо грамотный… неспокойный…

Цивильма выбралась из толпы и побежала в юрту. Ей не хотелось, чтобы без нее чужие входили в ее дом, а она знала, что ноен приведет солдат в юрту. Задыхаясь, она бросилась на кошмы и стала ждать.

Скоро послышался шум, голоса. Приближался конский топот. Распахнув дверь, в юрту вошли ноен и военные. За ними теснилась толпа. Оттолкнув Цивильму, солдаты стали ворошить кошмы. Цивильма охнула и, держась за живот, откинулась к стене.

Солдаты ушли, перерыв вещи, содрав со стен войлок. Юрта белела огромным ободранным скелетом.

К ночи Цивильма слегла. У нее поднялся жар, начались боли. Ее перенесли в юрту Мункхо. Машик плакала. Муж и соседи укоряли ее:

— Как недосмотрела? Зачем пустила ее в юрту?

Цивильму уложили в постель. Читали молитвы и заклинали. Вынули сбереженные на праздник свечи и затеплили перед богами, чтобы жертвами отвести несчастье. Красные отсветы заплясали по бронзовым равнодушным лицам. Женщины качали головами, шептались, слушая стоны Цивильмы. Ночь тянулась, бессонная, тревожная. В углу во сне всхлипывала Денсима. К утру привезли старого ламу-лекаря. Увидя темное лицо Цивильмы, он нахмурился.

В тот день в аиле было тихо. Только ветер свистел, нанося облака песчаной пыли. Толпясь у юрты, араты слушали стоны Цивильмы и тихий голос лекаря. Вечером все стихло. И, когда старик вышел, во всей его походке, в сгорбленной спине, в усталых глазах люди увидели смерть.

Все живые ночевали у соседей — мертвый должен быть один. Послали за ламой Самбу. Были плохие приметы: женщина умерла с открытыми глазами, ее руки свела судорога, — значит, она звала за собой живых. Лама совершил все обряды, чтобы отвести несчастья от юрты покойницы.

С похоронами торопились — слишком жаркие были дни. В назначенный день и час завернутое в дабу[18] тело вынесли в степь. Провожали всем аилом.

Вместе с молитвой по степи чуть слышно растекался тяжелый запах разложения, и вслед за людьми в степь шли псы [19].

Из других аилов текли вести, что белый генерал движется к Урге. Боясь слухов, боясь новых тревог, Мункхо решил уйти на восточные кочевья. Долго советовался с соседом Джадамбой:

— Говорят, там поспокойнее. А у меня там родственник есть. Нет сил так жить! — Он горько покачал головой. — Вернется брат — что я ему скажу? Спросит: как не уберег Цивильмы? Ну, кто же знал, что она пойдет в юрту!

Джадамба утешал:

— Ну, что сделаешь? Значит, такая судьба…

— Судьба-то судьба…

— А скоро ли вернется Доржи?

Мункхо вздохнул.

— Наверно, скоро! Но все равно укочую. Буду ждать его подальше, в степи. Здесь оставаться страшно. Пропадешь! Успокоится когда-нибудь жизнь — вернусь обратно.

Джадамба укочевывать отказался.

Мункхо всплеснул руками:

— Что будет! Аил расползается, как разрушенный муравейник…

И пошел торопить жену.

Они вышли в ночь, как только на степь упала роса.

Держи возвращался по северной дороге. Ехал чуть видными тропинками, чтоб не попасться на глаза разъездам. Товарищ предупредил, что на главном тракте военные отбирают все: и мухлюк[20] и кладь, и коня.

Охота была удачна. Доржи торопился и радовался, думая, как сытая Цивильма будет донашивать их ребенка. Уйдя в себя, он не глядел на дорогу. Поднял голову только на близкое цоканье копыт. Навстречу ехали верховые. Они остановили коней. Приглядевшись, Доржи узнал монголов и тоже остановился. Первый всадник подъехал к нему. У всадника было красивое смуглое лицо. Он был молод, просто одет, но, видимо, собрался в дальний путь — к седлу была приторочена кладь. Они присмотрелись, поздоровались и решили отдохнуть вместе. Тем, кто опасался ехать большим трактом, друг друга бояться было нечего.

Пустили коней. Развели костер. В распадке было тихо. Дым медленно уходил в синеву. Когда напились чаю, молодой раскурил и протянул Доржи трубку. Спросил:

— Кто ты, куда едешь?

Доржи ответил и спросил сам: