Степь

II

— «…Форма лица блаженных Будд — почти круглая, подобная куриному яйцу, а у женских божеств — более продолговатая и похожа на кунжутное зерно».

Санжа внимательно слушал наставления старика. Для него жизнь была в красках, линиях и молитвах. Санжа гордился своим искусством и собой. Из семнадцати лет девять он провел в монастыре. Монастырь был его домом, его школой, его жизнью. Смутно и редко вспоминалась юрта родителей, сестра Денсима, отец, мать и дядя Доржи, воспоминание о котором заставляло Санжу краснеть. Доржи позорил их семью. В монастыре рассказывали, что он стал большим красным начальником. Говоря о нем, ламы хмурили брови. Санжа стыдился этого родства и старался забыть о нем.

В двадцатых годах, когда барон Унгерн подходил к Урге и жизнь стала беспокойной, отец Санжи откочевал на восточные кочевья. Мальчик остался один. Его учитель Гомбоджап-лама стал для него и отцом, и матерью, и хозяином.

— «…Очи всесовершенного Будды имеют в ширину два ячменных зерна…» — монотонно читал старик-художник.

Санжа нетерпеливо поморщился. Ему было тесно в этих точных рамках, размерах, пропорциях. Они ограничивали его замыслы.

— А почему нельзя нарисовать бурхана с другими глазами?

Старик махнул рукой.

— Что ты! Бурханы с древности пишутся такими. Не следует нам, недостойным, менять старые правила. Слушай лучше…

И опять забормотал деревянным языком затверженные с молодости памятью и кистью истины:

— «…Ширина носа у бурхан-бакши[31]— два пальца. Вышина — полтора пальца…»

— Учитель, расскажи про художников, каких ты знаешь или знал. Расскажи: кто учил тебя?

Больше уроков Санжа любил рассказы о живых людях, других монастырях и краях. Перед ним открывались незнакомые широкие горизонты, бескрайные разливы степи, густые заросли по берегам реки Халхи, в которых всадник не виден, как мышь; огромный бог, высеченный на горе за Буир-озером, чудо из чудес — нанкинская фарфоровая башня, великолепие пекинского дворца, птицы со сверкающими хвостами — павлины…

Старик охотно уходил в воспоминания.

— Далеко отсюда, на востоке, есть монастырь Югодзыр-хит. Там работает художник Гончик-лама. Боги наградили этого человека большим талантом. Из сухих кусков березового дерева он изготовил изображение бога Майдари, а из разноцветных кусков шелка — облик бога крови — Хачит.

— Неужели я никогда не увижу таких вещей? — вздохнул юноша.

Старик поднял на него слезящиеся глаза.

— Зачем тебе? В наших кумирнях есть не менее прекрасные изображения богов, скопленные за много десятилетий. Редкий монастырь хранит в своих недрах столько богатств! — гордо улыбнулся старик.

— Это то, что в большом храме?

Старик неслышно засмеялся.

— Нет, шаби![32] Самые лучшие бурханы спрятаны в маленькой кумирне. До лучших времен!

— Почему ты не сказал мне раньше? — спросил Санжа. — Я хочу их посмотреть!

Лама покачал головой:

— Нельзя, шаби! Кумирня заперта.

— Почему?

— Драгоценные изображения надо беречь. Такова воля Умзашри-ламы, настоятеля. Не нам ее обсуждать!

Старик вышел из кельи. Ученик принес деревянную раму, натянул на нее холст и покрыл его грунтом из разведенного мела. Запах сырой холстины освежил воздух. Приготовив на завтра холст, Санжа вытер руки тряпкой, вышел на улицу и столкнулся с загорелым, пропахшим ветром и землей Баиром.

На тонком лице Санжи расплылась радостная улыбка. Товарищи ждали каждой встречи — их связывало детство. В ранние годы учебы Санжа помогал Байру, но тот никак не усваивал тибетских премудростей. Старшие скоро махнули рукой на его образование, он был признан неспособным и назначен пастухом монастырского скота. Санжа всякий раз удивлялся равнодушию, с которым беспечный Баир принял свой приговор — навсегда остаться пастухом и никогда не достичь высокого сана.

Они обнялись, пошли вверх по тропинке к келье Гомбоджапа, учителя и хозяина Санжи, и уселись на пороге. Здесь было тихо — гора закрывала от ветра.

Оглянувшись, Баир наклонил голову к уху Санжи:

— У меня есть что рассказать! — Он торопливо зашептал ему на ухо и закончил вслух. — Вот теперь только бы в Улан-Батор пустили! Все посмотрю.

Санжа нахмурил брови:

— Большой грех!

— А все же посмотрю!

— Что посмотришь? — спросил Гомбоджап, сбоку подойдя к приятелям.

Хозяин Санжи был высокого роста лама с широкими, массивными плечами. Большая бритая голова, мясистое лицо с двойным подбородком, широкий приплюснутый нос — все производило впечатление большой тяжести и силы. У Гомбоджапа был густой, низкий голос.

Лама пользовался в монастыре большим почетом и уважением.

— Что посмотришь? — повторил Гомбоджап.

Оба вскочили. Санжа покраснел, а Баир ответил скороговоркой, прямо глядя в лицо ламы:

— Санжа рассказывал, что сделал красивого бурхана. Посмотреть хочется!

— Ну, иди отсюда! — сказал, нахмурясь, Гомбоджап и, когда парень ушел, пробормотал про себя: — Как бы не так! Похоже, что тебе хочется посмотреть бурхана.

Гомбоджап вошел в келью. Он был озабочен. Санжа видел это и остановился в дверях, ожидая приказаний.

— Пойди к Жамьян-ламе, Лхумбо и гискую[33]. Скажи, чтобы вечером пришли ко мне! — сказал Гомбоджап и стал снимать орохомчи.

— Постой! — вдруг остановил он ученика, подошел к нему, взял за плечи. — Ты часто видишь Баира?

— Нет, учитель, — Санжа поднял на ламу открытые глаза, — не часто!

— Ладно, иди!

И добавил, опуская тучное тело на лежанку:

— Он слишком легкомыслен, твой приятель. У него бывают пустые мысли. Иди!

Санжа сбежал по тропинке. Баир ждал его, сидя на большом валуне.

— А знаешь, опять приехал этот, у которого на левой руке пальца нет, — сказал он Санже: — я его вчера видел, когда стадо гнал.

— Ну, значит, Гомбоджап-лама уйдет к настоятелю на вечер! Я к вам прибегу, — обрадовался Санжа.

Они кивнули друг другу, и Санжа пошел к старшим ламам.