Степь

III

Стояло знойное лето тысяча девятьсот девятнадцатого года. Приближалось время стрижки овец.

Бато Сурун, ноен — ханский чиновник, медленно проходил по аилу. Он не спеша оглядывал юрту за юртой, взвешивая, прикидывая, считая. В дни стрижки половина аила шла к Бато Суруну в батраки. Расшитые гутулы ноена тяжело ступали по песку. На шапке колыхалось павлинье перо — знак отличия.

Когда пришло время, араты пошли к ноену батрачить. Воздух дрожал от овечьего блеяния. Снежными холмами лежала шерсть. Мягкие волоски, как в воде, плавали в воздухе.

Ноен дал строгий наказ: не сделать овце ни одного пореза! «Порежете шкуру, заведутся черви — прощай овца! Увижу порез — погоню с работы и денег не дам».

Нарочно никто резать не будет, но хочется остричь побольше овец — с головы плата. Овца бьется — сдержать трудно. Батрачка прихватила кожу, и овца вскрикнула сильней. Женщина зажала рукой овечий рот, но хозяин услышал. Он не торопясь подошел на овечий вопль, осмотрел овцу и кивнул батрачке:

— Уходи! Не умеешь работать — значит, деньги платить не за что!

Женщина плакала, прикладываясь лбом к пыльной поле ноенского халата:

— Пожалей!

Ноен нагнулся еще раз, поглядел примолкшую овцу, — ранка не сочилась, — и, как от мухи, отмахнулся от женщины:

— Стриги! А за порез дважды отработаешь!

Аратка поклонилась в землю, отерла слезы и снова взялась за ножницы.

Перед укочевкой на новые места надо было платить подать. В помощь коенам хан послал по аилам солдат.

Бато Сурун ретиво собирал подати с аратов и богател. А по юртам плакали аратки, отдавая овец, которых своими руками выхаживали в долгие зимние ночи.

Ламы утешали их: «Покоряйтесь! Если вы бедны, то это наказание за грехи! Работайте, молитесь Будде, и он вас вознаградит!»

Плакала и Цивильма. Юрта была бедна, солдаты отбирали последнее. И, когда погнали стадо, не вытерпела, обняла свою овцу. Овца блеяла, псы лаяли на чужих. Солдат оглянулся, подошел, взял овцу за уши и не торопясь, спокойно отшиб женщину — ногой в плечо.

Доржи рванулся из толпы. Его лицо стало серым. Машик схватила его за рукав, повисла всей тяжестью, потянула в юрту. Мункхо сзади обнял брата.

— Уйми себя! — крикнул юн в ухо Доржи. — Разве не знаешь? За бунт казнят!

Холодные внимательные глаза поена в упор смотрели на них. Он смотрел, слушал. Потом отвернулся и пошел за солдатами. Тогда из толпы торопливо, отделились еще двое и помогли увести Доржи в юрту.

И в юрте со страшным, беззвучным плачем отчаяния Доржи упал на кошму. Глядя на брата, Мункхо вспомнил слова своего попутчика по каравану — Сухэ Батора: «Тесно становится монголу в монгольских степях!»

Когда ханские слуги ушли из аила, день клонился к закату. Араты ходили, смотрели, считали оставшиеся стада.

Цивильма с распухшим плечом лежала в юрте. Мункхо погнал коня за степным ламой — лекарем — и привез его, когда зажглись звезды. Опершись на плечо Мункхо, лекарь слез с лошади и пошел в юрту. В темноте на лежанке тяжело дышала Цивильма. У холодного очага, нахохлившись, как птица, и зарыв голову в плечи, сидел Доржи. Лекарь пошел на дыхание больной, сел возле, положил руку на лоб женщины. Говорил слова простые, легкие, какие говорят детям. Попросил огня. Доржи зажег аргал в очаге. Взглянув на лицо Доржи, старик покачал головой и, ничего не сказав, вынул из-за спины большой кожаный мешок. Развязав его, стал рыться во множестве маленьких мешочков. Слезящимися глазами читал белые листки с названиями. Маленькой металлической ложечкой отмерил нужное снадобье, развел в чашке с холодным чаем и дал Цивильме. Потом достал мазь — мазать плечо.

Казалось, что в юрте от уверенных движений и слов старика стало спокойней. Спрятав лекарства в мешок, лекарь подошел к Доржи:

— Эх, неугомонный! Хорошо бегать жеребенку, поставив хвост свечкой, но подобает ли шестилетку дичиться седла?

— А если седло до кровавых ран трет? — спросил Доржи. — Что тогда? Скажи ты, который был зрел, когда я не мог еще и вороны прогнать?

Прошло лето. Прошла осень. Холодным северным ветром пахнула Сибирь на монгольские степи. Стояла лютая зима. Ближе подходили голодные волки, и, напуганные ночным воем, жались к юртам стада. В сопках стонал, выл и хохотал ветер, трясла снежной гривой метель. А когда утихал буран, серое небо лежало недоброй пеленой. Старые люди выходили в степь, глядели на мутное солнце и качали головами: не к добру!

Медленно, смутно, от аила к аилу, по степи текла страшная весть:

— В Урге князья продали Монголию. Опять будут править страной китайские мандарины, и араты должны платить все старые долги…

Услышав новость, Доржи вскочил. Денсима упала с его колен, ушиблась и заплакала. Машик молча подобрала ее.

— Продали! — кричал Доржи. — Продали! Видно, нашим князьям чужое серебро дороже аратской воли!

— Молчи! — испугался привезший новость арат. — Молчи, Доржи! Из Урги приказ пришел: ловить всех, кто много говорить будет. Вон Цывену бамбуковые занозы под ногти загоняли, за большие пальцы ног подвешивали. И двадцати раз не вздохнул — омертвел.

В ту зиму степь полнилась большими слухами. Из Забайкалья в Монголию прикочевало много богатых бурят. Они говорили, что в России — революция, что русские араты сбросили своих ноенов и ханов с плеч, как старый халат. Сбросили белого царя, сами решили править страной.

Ноен Бато Сурун сказал, смеясь:

— Обожгутся! Как бы ни был слаб детеныш слона, разве его опередит детеныш мыши? Если правители ослабеют, разве простые скотоводы их победят?

Молодая Советская республика дралась за Дальний Восток, тесня к морю многотысячные армии интервентов и белых. Отброшенный на линию главной магистрали Сибирской железной дороги, доживал последние дни бутафорский «верховный правитель», адмирал Колчак. Как грибы, вырастали на израненной стране десятки земских, коалиционных, полуяпонских и других правительств, а красные войска неутомимо, через тайгу, через степь, через реки и горы, продвигались вперед, освобождая Дальний Восток от контрреволюции.

В буранах и метелях пришел тысяча девятьсот двадцатый год. В Монголию просачивались из Сибири остатки белых банд, разгромленных красными войсками. Белые шли в одиночку, шли группами, отрядами. Пробирались сквозь снега, сквозь метель, затаив в груди ожесточенную ярость побежденных. Шли на восток Монголии, туда, где расправлял помятые крылья их последний вожак, отброшенный красными из Советской Сибири, — барон Унгерн фон Штеренберг.

В империалистическую войну Унгерн служил в частях барона Врангеля, откуда был выгнан за чрезмерное пьянство.

Революция застигла Унгерна на Дальнем Востоке, и в гражданскую войну он прославился своей никем не превзойденной жестокостью. Отступая от красных, он перешел границу Монголии и, заручившись поддержкой японцев, стал формировать армию, чтобы вначале завладеть Ургой, а потом, создав в Монголии плацдарм для нападения на Советскую Россию, начать поход на красную Сибирь.

И все белые, отступившие от Красной армии, потянулись на восток, в унгерновские полки.

Араты с недоверием косились на незваных пришельцев из забайкальских степей.

— Странный народ! — дивились старики. — Что за жизнь без родины? Зачем они идут в чужие земли?

— Говорят, их выгнали с родных пастбищ, — сказал Доржи, выколачивая трубку.

— Но насколько же плох должен быть человек, чтобы своя земля его выгнала? — покачал головой сосед.

— Рассказывают, — отозвался третий, — что это русские ноены.

— А зачем к нам идут? — быстро оглянулся Доржи. — Как будто мало у нас своих князей! Со своими-то не знаем, что делать!

Старики, как всегда, зашикали на него. Все продолжали курить молча.

Жизнь стала беспокойной. Каждый день приносил с собой новые тревожные слухи. Лама Самбу часто приходил к Мункхо, пил с ним чай, вполголоса разговаривая о новостях.

Дети подросли. Санжа стал высоким, красивым мальчиком. Глядя на него, Самбу говорил часто:

— Отдай его в монастырь, Мункхо! Во всем вашем роду нет ни одного ламы, а брат самовольно из монастыря ушел. Нехорошо! Как бы не рассердились боги на вашу юрту! Отдай сына. Будет святую жизнь вести, молиться за вас перед богом.

И добавил тихо:

— Начинается беспокойное время. Идут нехорошие слухи!

— Все верно говоришь, Самбу! — вздохнул Мункхо.

Санжу решили отдать в ламы.

Когда Доржи узнал о решении брата, он долго спорил с ним, запершись в юрте. Санжа не слыхал, что они говорили. Доржи вышел из юрты, ногой распахнув дверь, красный и раздраженный. Проходя мимо прижавшегося к стенке Санжи, ласково погладил его по голове и молча ушел к себе.

В день, когда должны были притти ламы совершить обряд посвящения Санжи в баньди[12] — первую ступень монашества, Доржи с утра оседлал коня и до ночи пропадал где-то в степи.

Обряд тянулся нескончаемо долго. Крестом сложив руки на груди, Санжа сидел против главного ламы. Лама задавал ему бесконечные непонятные вопросы:

— Не принадлежите ли вы к призрачным существам? Не исповедуете ли вы еретическое учение?

Лама задал ему сорок вопросов. Санжа устал. У него кружилась голова. Душистые свечи перед изображениями богов курились синими струйками.

Наконец лама строго спросил Санжу:

— О ты! Радуешься ли своему посвящению?

— Радуюсь! — кивнул Санжа.

Самбу назначил день, когда Санжу должны были отвезти в монастырь. С утра начались хлопоты. Машик плакала. Хоть и святым будет, а все-таки жаль — уходит сын! Она знала, что Санжа, как и сотни других мальчиков, должен будет обслуживать в монастыре какого-нибудь богатого ламу, чтобы заработать право на учение, — родители были бедны, содержать его было некому.

Доржи молча крепко обнял племянника и, ни слова не сказав, ушел в юрту. Мункхо навьючил на верблюда пожитки сына. Собрались араты — провожать. Санжа был горд. За восемь лет своей жизни он первый раз видел такое внимание и почет. Товарищи-однолетки принесли ему в подарок деньги, а старый лама, живший в их аиле, подарил потрепанные тибетские книги, по которым когда-то учился сам.

Когда мальчика усадили на коня, все старики, по обычаю, заплакали. Соседи проводили Санжу до полдороги. Потом они вернулись в аил, и мать с отцом одни повезли сына в монастырь Умзашри.