Степь

III

Закрывшись халатом, Санжа неподвижно лежал в углу запертой кельи гискуя. Почувствовав на себе чью-то руку, он еще глубже втянул голову в плечи и под халатом зажмурил глаза: слишком страшно было пробуждение. Но с него стянули халат. День ударил в лицо нестерпимым блеском. Санжа протер обожженные светом глаза.

Благословляя, Гомбоджап мягко положил тяжелую руку на бритую голову баньди и улыбнулся ему.

— Ты простил? — прошептал Санжа, на коленях целуя край халата ламы.

Гомбоджап поднялся.

— Идем домой, шаби. Идем домой… Мне надо сказать тебе…

Санжа вышел из кельи вслед за учителем. Монастырь еще спал, зарывшись в белые снежные вороха. Клубились разорванные облака, и между ними все шире растекались синие озера неба. На солнце мириадами звезд сверкал молодой снег.

Шаби шел за ламой, распахнув халат. И на морозном солнце ему было тепло — впереди ждал покой, теплая келья, вся жизнь, почетная и благочестивая, о которой мечталось в долгие осенние вечера у нищего пастушеского очага. Санжа опять переступил порог, за которым протекла половина его жизни.

Келья встретила его сухим теплом добротного жилья.

Гомбоджап сказал:

— Приготовь чай, шаби!

Он ослабил пояс и лег на постель, подложив под голову руку. Тяжелые глаза ламы следили за радостно торопливыми движениями юноши. Похудевший, тонкий, как девушка, Санжа двигался спокойно и уверенно, как рыба, попавшая в родные воды. Проходя, привычным движением поправил свечу перед бурханом.

Гомбоджап отвернулся и закрыл глаза. Его толстые пальцы настойчиво бродили по стене, точно отыскивали какой-нибудь выход, но выхода не было.

Оба пили чай в молчании.

Кончив, Гомбоджап отер лицо рукой и поднял глаза на Санжу:

— Ну, слушай, шаби!

Санжа с готовностью выслушал долгий перечень своих проступков, начиная с давней непростительной лжи, когда лама допрашивал его о разговоре в роще.

—. Ты знаешь, шаби, законы святых монастырей?

Санжа утвердительно кивнул.

— Ты знаешь, что ни один проступок не остается без наказания? Ты виноват. О твоей вине знает настоятель Умзашри-хутухта[39].

Санжа сгорбился и опустил голову. Он так устал от раскаяний и наказаний! Любой ценой он хотел покоя, хотел забыть об этой мучительной осени, забыть Баира, пастухов и мир — все то, что вырвало его из этой теплой, обжитой кельи учителя.

— Ты знаешь, шаби, что если ученик поссорился со своим учителем, если он рассказывал о монастырских делах людям посторонним…

И после внушительной паузы Гомбоджап привел слова из древнего устава монастырей:

— «…то он наказывается внесением в монастырский сан девяти голов скота, и, кроме того, ему назначается положить в храме три тысячи поклонов. Если у него нет скота, ему дают восемьдесят плетей».

Санжа густо покраснел.

— Но, учитель…

— Знаю, шаби! У тебя нет скота, а устав есть устав. Не нам, недостойным, его нарушать!

Он медлил. Санжа ждал приговора, не отрывая глаз от темных мясистых губ Гомбоджапа. Лама перегнулся через китайский столик и взял бледную руку Санжи.

— Ты боишься боли, шаби, но еще больше ты боишься смеха и пересудов. Ты боишься, что тебя — моего ученика, лучшего художника хита — высекут перед всеми ламами, как проворовавшегося мальчишку-пастуха.

Гомбоджап опять откинулся на подушки. Санжа молча ждал.

— Я знаю тебя, шаби, — мягко продолжал Гомбоджап, — и я просил настоятеля сегодня ночью… Ты отбудешь свое наказание так, что о нем никто не будет знать, и оно будет легким, шаби! Сегодня ночью сделай так, как делали до тебя многие тысячи провинившихся: выйди голым из кельи, и холод смоет твою вину!

Санжа радостно поцеловал руку ламы. Что такое одна короткая ночь на снегу по сравнению с долгими сырыми ночами в пастушеской келье? По сравнению с тем позором, который упал бы на него, лучшего баньди Умзашри-хита, после восьмидесяти плетей? Он поцеловал руку учителя и был счастлив. Гомбоджап, сжав губы, смотрел на затылок ученика. Его лицо стало похоже на маску.

Последний день Санжа должен был провести один, в молитве, а завтра, отбыв наказание, чистый от греха, принять участие в богослужении.

Когда стемнело, стих монастырь. Они сидели вдвоем в келье. Гомбоджап бродил из угла в угол, скинув с одного плеча халат. Проходя мимо Санжи, потрепал его по голове.

— Подкинь аргал, шаби, — скорее согреешься, когда придешь!

Санжа подкинул. Он не думал о холоде. За день его тело впитало слишком много тепла. И потом… время пройдет быстро! А завтра будет день.

Аргал вспыхивал и трещал, как хвоя. В котле вскипал чай.

— «Пей! — сказал Гомбоджап, показав пальцем на котел. — Пей больше, шаби, пусть будет тебе тепло!

И Санжа стал пить. Он выпил три чашки, а учитель все ходил и ходил, перебирая четки.

— Пей еще!

— Я не могу больше, учитель!

Лицо у Санжи стало совсем детским. На высоком лбу мелкими блестками выступил пот. Гомбоджап молча посмотрел на него.

— Ну, хорошо! — твердо сказал лама и бросил четки на кошму.

Санжа удивленно проследил непривычную резкость движения. Учитель взял обеими руками его голову, как у маленького, и глубоко заглянул в глаза.

— Тогда иди, скорей иди!

Он поцеловал его в лоб и мягко оттолкнул.

— Иди! Это будет недолго, шаби!

Санжа стал раздеваться. Глаза ламы прошли по всему его тонкому, безмускульному телу. Санжа снял гутулы, подошел к бурхану и, шепча молитву, распростерся перед ним. Гомбоджап нетерпеливо похрустывал пальцами. Санжа поднялся и спокойно пошел.

— Подожди! — Лама подошел к нему, взял за плечи, точно пробовал их крепость.

— Встань вон там! — он указал на западную стену с окном. — Там тебя никто не увидит. Там нет ветра…

— Это будет недолго! — глухо повторил лама, отпирая дверь.

Ворвался клуб белого пара. Разгоряченному телу это было даже приятно, и Санжа, улыбаясь, пошел.

Закрыв глаза, Гомбоджап говорил ему вслед:

— Это будет недолго, шаби! Сгорит свеча, только одна свеча…

Морозный воздух был неподвижен.

— Вот и все! — прошептал Гомбоджап, захлопывая дверь.

Он пустыми глазами смотрел на платье Санжи, брошенное на полу:

— Вот и все!

Он опрокинул котел ногой. Вода, шипя, потушила уголья и растеклась по полу. К окну вплотную придвинулась светлая звездная ночь. Лама подошел к постели и лег лицом вниз.

У медных ног бурхана медленно цвела огоньком тоненькая красная свечка.

Когда догорела свеча, Гомбоджап внес его в келью. Ресницы Санжи стали огромными и пушистыми от инея. Кожа щетинилась, как у птицы, как будто тело все еще не решалось поверить теплу. Он дышал коротко и хрипло. Гомбоджап молча сидел на подушках, раскачиваясь всем телом, и смотрел, как метался в жару его шаби.

Утром у Санжи начался бред. Быстрой походкой прошел в келью Сынге-лекарь, и по монастырю поползла весть:

«Ученик Гомбоджапа-ламы тяжело болен болезнью кишек, и болезнь его заразна».