Степь

II

Брусника поспевала. Малиново-красные ягоды, как рассыпанные бусы, блестели в густой зелени мхов и листьев.

Доржи, привычно прихрамывая, бродил по каменистой полянке. Поглядывал на солнце и нетерпеливо жевал твердый стебелек травы. Подходил конец его напряженной работе в тылу у белых.

В четырех верстах от этой сопки, в горах, засел разбитый красными под Алтан-Булацом и отброшенный из Урги недавний диктатор Монголии, «Дающий развитие государству, великий герой» — генерал-лейтенант барон Унгерн.

Сентябрь, зрелый и сытый, ярко расцветил тайгу. Лес пестрел краснеющими листьями, мягкой хвоей лиственниц, золотыми блестками берез. С могучих разлапистых елей срывались перезревшие шишки и мягко падали в траву.

Опершись на ствол, Доржи напряженно всматривался в густую зелень леса, туда, откуда обычно приходил связник. Сегодня он почему-то опоздал, и Доржи нервно перебирал пальцами обтрепанное орохомчи, — работая в тылу у Унгерна, он всегда ходил в старом рваном халате бродячего ламы.

Лес шумел, величественный и теплый. Доржи прислушался, — в несмолкаемый ровный шум листвы вошел посторонний звук. Хрустнула ветка, другая. Кто-то шел. Несмотря на многодневную привычку, Доржи сжался от напряжения. В лесу не было тропинок, не могло быть случайных прохожих. Шел или тот, кого он ждал, или враг.

Сухие сучья под ногами идущего затрещали совсем близко, и из кустов выбрался на полянку Джадамба — бывший сосед Доржи по аилу, нанявшийся год назад в войска барона.

— Все хорошо? — быстро спросил Доржи, сжав руку цирика.

Тот спокойно кивнул, снимая с лица налетевшую паутину.

Они сели, поджав под себя ноги. Джадамба говорил торопливо, вполголоса:

— Все готово. Воззвание ваше разобрали сразу. Понравилось здорово. Многие бегут…

— А что генерал?

— Ординарец рассказывал — вчера генерал очень сердился. Из Урги пришло известие: командующий монгольскими войсками Жигмит Жамбалон и баргинец Лупсан третьего дня сбежали на машинах в Манчжурию!

— А что говорят цирики? — спросил Доржи.

— Я говорю — все готово! Цирики недовольны. Недавно еще двое ушли. Их догнали. Нагайками забили до смерти.

— Так когда же думаете его взять?

— Может быть, и сегодня! Ждем, когда будет один. Жалко тратить людей на такую собаку!

Солнце ушло за лес. Сосны сразу потемнели, и от земли потянуло свежестью. Доржи поднялся.

— А не упустите?

Джадамба покачал головой.

— Люди очень злы, Доржи! Устали от него. Не выпустят.

— Ну, хорошо! — Доржи подтянул орохомчи. — Сюда я больше не приду. Как только возьмете, шлите человека к нам. Ты знаешь, где мы. Будем ждать.

Он подождал, пока шаги цирика затихли в лесу, и стал подниматься по крутому склону холма в противоположную сторону, привычно налегая на здоровую ногу.

Левая навсегда осталась искалеченной. Он приспособился, изменил походку. Хромота больше не мешала ему жить.

У склона сопки, в кустарнике, ждала стреноженная лошадь.

День измучил неожиданной в сентябре жарой. Белье липло к потному телу. Унгерн, задыхаясь, бродил по палатке. Остановившись у открытого входа, помахал на себя обрывком старой харбинской газеты и досадливо отшвырнул ее, — раскаленный воздух был неподвижен. Выругавшись, барон растянулся на кровати.

Адъютант сидел у маленького кривоногого столика и молча потирал рукой потный лоб. Когда Унгерн лег, поручик, отдуваясь, пошел в угол. Открыл небольшой чемодан из хорошей желтой кожи.

— Вы что ищете? — не поворачивая головы, спросил барон.

Поручик, кряхтя, продолжал рыться в чемодане.

— У моряков полагается, — помолчав, сказал он, — на экваторе ежедневную порцию спирта выдавать. Для понижения температуры! Не думаю, чтоб экватор был жарче сегодняшнего пекла!

Вытащив, наконец, из вещей нераскупоренную бутылку коньяка, он подошел к столу, пошарил в карманах, нашел перочинный нож и отковырнул пробку. Золотистая жидкость полилась в чайный стажан. По палатке разнесся острый запах спирта.

Унгерн потянул носом.

— Опять пьете, поручик?

— И вам советую, генерал. — Поручик поднес стакан к постели Унгерна. — Последняя бутылка. Настоящий харбинский «финь-шампань»!

— Не хочу! — мотнул головой Унгерн.

Пожав плечами, поручик отпил полстакана, влил остальное в бутылку и закупорил ее остатками исковерканной пробки.

— А Богдо-то, говорят, с красными любезничать собирается! — сказал он.

— Богдо — умный человек! — быстро отозвался барон, как будто слова поручика совпали с его собственными мыслями. — Он — умный человек!

— А что вы называете «умным», генерал? — опросил адъютант легким, немножко громким голосом захмелевшего человека. С жары, на пустой желудок коньяк ударил ему в голову. Палатка сразу показалась прохладнее, положение — не таким безвыходным. Засунув руки в карманы, он подошел к кровати барона и остановился перед ним, чуть покачиваясь на носках.

Унгерн оглядел развалистую фигуру подчиненного и промолчал, — сейчас требовать от адъютанта выправки и дисциплины было уже бесцельно.

— Кого вы называете «умным», генерал? — повторил вопрос поручик.

Унгерн подложил руки под голову и потянулся.

— Умным я считаю человека расчетливого, понимающего свои выгоды, — ответил он, не задумываясь. — А Богдо Геген, без сомнения, является таковым.

— В таком случае, поступите умно, генерал! Давайте уедем отсюда, пока есть автомобиль и пулеметы. Уйти можно! Подумайте сами…

Глядя помутневшими глазами на барона, поручик присел на край кровати. Невольно сдвинув брови, Унгерн отодвинулся.

— Подумайте сами! Ведь у вас никого не осталось. Резухин убит, на Хоботова надеяться не приходится, Жигмит и Лупсан сбежали…

При напоминании о бегстве тех, на кого он ставил ставку, у Унгерна болезненно передернулось лицо.

— И Иосихара, и Кондо! Все! Начисто смылись…

— Тоже понятно, — мотнул головой Унгерн, — предали Сюя, когда в Харбине подул другой ветер. Предали и меня…

— А что пишут из Харбина, помните? — продолжал поручик. — Патронов нет…

— Видно, плохие у них в Харбине времена, если оказалась трезвая минута написать письмо! — криво усмехнулся Унгерн.

— Надо бежать, ваше превосходительство, вот что! — решительно заявил поручик, поднимаясь с кровати. — Еще можно прорваться через сопки. Скоро поздно будет! Резухина-то, вон, свои же солдаты убили!

Унгерн порывисто вскочил с кровати и подошел к адъютанту.

— Никогда! Слышите вы! Никогда, пока останется хоть один красный, которого я смогу раcстрелять, — не уйду!

Жесткие глаза в упор смотрели на офицера. У Унгерна дрожали ноздри.

— Не уйду! — закончил он и, оглядев адъютанта с головы до кончиков пыльных нечищенных сапог, добавил, медленно отчеканивая каждое слово:

— А сами можете убираться ко всем чертям! Мне трусов не надо.

Поручик, нахмурившись, пробормотал что-то неопределенное.

— Чорт с вами! — бросил ему Унгерн, запахнув халат и обматываясь поясом.

Одернув складки яркого шелка, он поправил Георгия на груди и вышел. У коновязи ждал заседланный конь.

Жара спадала. На сопках тепло зеленел лес. В золотистом воздухе плясали мошки. Легкий ветер чуть полоскал крылья палатки. Унгерн отвязал коня, медленно занес ногу в стремя и опустился в седло.

Еще острее, чем всегда, он чувствовал свое полнейшее одиночество. Где-то в мозгу шевельнулось желание — повернуть коня, проехать в сопки, проветриться, собраться с мыслями. Но усилием воли Унгерн переломил себя, подобрал поводья, подтянулся и поскакал к дивизиону.

Все было в порядке: майханы, повозки, невдалеке табун. Но несколько лошадей почему-то стояли заседланными. Унгерн придержал коня и направился к майханам.

Вдруг неожиданно звонко в мягкой тишине летнего вечера, прожужжала пуля. Еще одна всхлипнула, зарываясь в песок почти у самых ног коня.

Унгерн густо покраснел. Резко дернул повод. Зная наизусть каждый майхан, по направлению выстрелов понял — стреляют из пулеметной команды и цель выстрелов — он.

Вздрогнувшая от шпор лошадь рывком понесла Унгерна к майханам его, им самим сформированного, монгольского дивизиона. Краска на лице барона сменилась прозрачной бледностью. Тишину уходящего дня прорезала громкая команда:

— Все! Строиться!

Люди выбегали из майханов, на ходу одергивая халаты, заматывая пояса. Быстро, быстрее, чем всегда, выстроился дивизион. Унгерн обвел глазами людей. В мозгу напряженно билась мысль: один или все?

Увидел спокойные выжидающие лица. Под пристальным взглядом барона один из цириков, пожилой высокий монгол, опустил глаза. Унгерн почувствовал, что необходимо что-то предпринять, сейчас же, немедленно. Он тронул повод. Лошадь, тряхнув гривой, подошла ближе к строю.

— Два шага вперед! — резко и громко скомандовал цирику Унгерн.

Тот замялся, быстро оглядел своих. Над людьми нависла глухая, тревожная тишина. Стало слышно, как свергочет в траве кузнечик.

Унгерн повторил команду еще отрывистей и положил руку на кобуру револьвера. Цирик сделал два шага вперед, потом вдруг, не глядя на барона, подбежал и схватил лошадь под уздцы.

Резко откинувшись назад, Унгерр выхватил наган и в упор выстрелил ему в голову. Оглушенная лошадь взвилась на дыбы и забилась на месте, схваченная десятками рук. Унгерн молча, стиснув зубы, выпустил в толпу все пули. Послышались стоны раненых. Барона стащили с коня. Он боролся с отчаянием безнадежности, до боли напрягая мышцы. От резкого удара по лицу у него потемнело в глазах. По толпе прокатился чей-то резкий окрик:

— Не бить!

Толпа отхлынула, обезоружив Унгерна и связав ему руки. Рослый цирик подвел барону его испуганную, дрожащую лошадь. Указал на седло:

— Садись!

Голова кружилась. Перед глазами плыли зеленые круги. Унгерн машинально занес ногу в стремя и покачнулся, потеряв равновесие. Цирик поддержал его снизу. Почувствовав хозяина, лошадь успокоилась. Унгерн оглянулся кругом, как будто не понимая: что же, собственно, случилось?

Запад краснел от уходящего солнца. Тонко прожужжал комар и затих, впившись в щеку. Унгерн дернул рукой, чтоб согнать его, почувствовал боль от врезавшегося в тело тонкого ремня — и тогда понял…

Это был конец.

Молнией пронеслась в мозгу вся недолгая и по сути бессмысленная жизнь. И последней мыслью было: почему сразу не убили? А за ней вторая прошла по спине неприятным ознобом: значит, будут пытать.

Цирики, столпившись вокруг убитого наповал товарища, о чем-то тихо разговаривали. Потом несколько человек пошли к заседланным коням. Унгерн перевел глаза на цирика, державшего под уздцы его лошадь. Встретив пристальный взгляд барона, тот поднес руку к лицу, тронул щеку и спросил по-русски:

— Помнишь?

На щеке светлел длинный шрам от нагайки.

Барон вспомнил отступление под Алтаном, переправу через реку и последним усилием воли расхохотался в лицо монголу:

— Мало ли я всякой сволочи перепорол!

По лицу солдата прошла дрожь. Ничего не ответив, он крепче сжал поводья. К ним подъехали верхами несколько цириков. Унгерн молчал. Всадники окружили его, взяли за поводья лошадь и на рысях пошли из лагеря.