Степь

II

И гость приехал. На угрюмые плечи скал уже легла легкая пена снега. Круглые копыта коня отпечатали след до самой ограды настоятеля. Днем Баир подтвердил прибытие того, кого баньди величали «Беспалым», и Санжа с нетерпением ждал ночи.

День простоял солнечный. Синее небо смеялось над обледеневшей землей. Холодное солнце равнодушно прошло свой короткий зимний путь и к вечеру залегло в серый ворох облаков. Небо нахмурилось, опять повалил снег, тихий, мягкий.

Баир с сумерек прохаживался у кельи и настойчиво всматривался в белую мглу снега, чтобы не пропустить Гомбоджапа. Скоро по тропинке к храму спустилась темная фигура ламы. Калитка скрипнула, лама вошел в ограду. Баир подождал еще немного, бросился к келье, где его ждал Санжа.

— Сейчас прошел! Бери свечку, нож и идем!

Поселок затонул в белом море. Снег мягко касался лица, мешал смотреть и делал шаги кошачье-мягкими.

Баньди поднялись наверх. Баир остановился:

— Ну, иди! А я здесь буду сторожить.

Снег сомкнулся за Санжей, как вода. Скоро сквозь хлопья стали вырисовываться темные контуры кумирни. Санжа остановился над обрывом, у того самого окна, через которое проник летом в обиталище Дара-Ехе. Он обмахнул рукавом ставни, отвернул гвозди. Ставни заскрипели, подались, и вместе с Санжей в кумирню неслышно впорхнул снег.

Баньди тщательно закрыл окно. Осиротевшие хлопья, как слепые бабочки, мягко налетали на лицо. Санжа подкрутил фитиль и зажег его с первой же спички.

Свеча горела. Кумирня опять наполнилась мутным блеском старой позолоты, камней, красок. Но юноша, шагнув вперед и поднеся свечу сначала к лицу одного божества, потом второго, потом третьего, резко нахмурил лоб.

— Не может быть! Это от слабого света!

Но свеча горела ярко, и, пораженный, он отступил назад.

В кумирне не было ни одного из тех сверкающих богов, которых он видел здесь летом. Его окружали просто старые запыленные бурханы. Их напыщенные лица почернели от времени, краски облупились и поблекли, а Дара-Ехе была такой же, каких десятки видел он в монастыре. На ее облупившихся белках чернели трещины, и в глазу ее было ровно шесть ячменных зерен…

Было ясно — даже боги оставили его. Не захотели показать ему снова свой неземной облик.

Санжа опустил руку, рассеянно сжимая забытую свечу. Воск большими каплями стекал на пол.

Вдруг его слуха коснулся явственный скрип. Санжа прислушался. Скрип повторился. Сзади отпирали дверь.

Санжа прыгнул к окну, но крепко припертые ставни сразу не поддались пальцам. От резкого движения потухла свеча. Он сунул ее за ворот и, бросившись в угол, лег на пол, за толстую статую Будды.

Тяжелая дверь отворилась неожиданно бесшумно и легко. В кумирню вошли двое. Четко вырисовывались темные силуэты ламских халатов. Они опустили на землю длинный сверток. Вошедший последним закрыл за собой дверь, и в его руках вспыхнул яркий свет электрического фонарика. Он направил его в угол кумирни, где стояло изображение Дара-Ехе. Второй с трудом переложил сверток к подножию статуи. Лама засучил длинные рукава халата, поставил фонарь светом вверх, и Санжа увидел мясистое лицо Гомбоджапа.

Второй — Жамьян — всем телом навалился на тонкую статую. Она подалась, повернулась боком, под ее подножием в полу открылась темная щель. Гомбоджап развернул сверток. В ярком свете холодно блеснула вороненая сталь. Гомбоджап молча передавал Жамьяну один за другим новенькие карабины, и они поочередно исчезали под полом, у медного пьедестала Дара-Ехе.

Поглотив принесенное оружие, богиня опять стала на место, глядя на людей мутными, потрескавшимися глазами.

Ламы уже повернулись, чтобы уйти. Гомбоджап нагнулся, взял фонарь, привычно осветив кумирню. Свет пробежал по полу и вдруг задрожал, наткнувшись на широкое восковое пятно.

— Что это?

Тяжело дыша, ламы пригнулись к полу.

Гомбоджап резко выпрямился. Луч заметался по кумирне, ощупывая стены, окна, обливая мгновенным сиянием бурханов, и в углу, за пьедесталом будды, на потрескавшихся досках пола торжествующе вырвал из темноты край халата.

Широкая рука ламы, как щенка, вытащила баньди на середину кумирни. Ослепленный Санжа с воплем повалился в ноги учителю. Обхватив руками голову, сбиваясь на крик, объяснял, зачем он здесь.

Лицо Гомбоджапа дергалось. Нагнувшись, он взял за грудь Санжу, подтащил к двери и, распахнув ее ударом ноги, вышвырнул бань-ди в снег.

В эту ночь, впервые в жизни, Санжа попал в ограду настоятеля.

Жамьян остался с ним во дворе, а Гомбоджап вошел в юрту.

Настоятель — Умзашри-лама — еще не спал. Увидев необычное лицо ламы, он схватился за грудь и поднялся с кошмы. Гомбоджап распростерся перед ним:

— Тайник открыт… Научи, что делать…

Пергаментное лицо настоятеля посерело. Охрипшим голосом он прошептал:

— Может быть, ты ошибся?

Но бессильно распростертое тело Гомбоджапа без слов кричало о страшной истине, и Умзашри закрыл глаза.

Прошли минуты.

Гомбоджап поднял голову на голос настоятеля. Перед ним сидел тот же спокойный и уверенный старик, каким он привык видеть Умзашри-ламу, каким он был много лет назад, впервые читая ламам призыв Унгерна.

— Кто? — коротко спросил Умзашри.

Он внимательно выслушал торопливый рассказ Гомбоджапа.

— А где родители твоего ученика?

— На востоке, учитель. Они откочевали туда еще в начале войны.

— Значит, он один здесь?

— Да.

— Так, так!

Умзашри озабоченно потирал рукой обвисшую кожу подбородка.

— Здоров ли он?

Гомбоджап покачал головой.

— Нет, слаб. Больная грудь…

Умзашри-лама задумался.

— Бывают случаи, — в упор прищурившись на ламу, помолчав, сказал он, — если лекарь ошибется и станет лечить от другого, пустячная болезнь может убить…

Лицо Гомбоджапа дрогнуло.

— Да! Бывают такие случаи, учитель!

— Иди! Сейчас же передай ученика гискую. Скажи, что он головой ответит мне, если баньди увидит кого-нибудь до рассвета. Позови Жамьяна и Сынге-лекаря и с ними приходи сюда.