Степь

ЦАМ

В больнице Денсима подружилась с медицинской сестрой Нарин Бутит. Нарин была похожа на худого порывистого парня. Короткие жесткие волосы неровными вихрами торчали во все стороны, она то и дело приглаживала их нетерпеливым движением. Нарин познакомила Денсиму с городскими девушками, — свела в кино, научила говорить по телефону. Денсима была поражена. Она видела монголок, своих сверстниц, для которых мыло вошло в привычку. Они чистили по утрам зубы белым порошком, носили европейскую обувь, учились, работали.

— А у нас никто не моется мылом, — сказала как-то раз Денсима подруге, когда та умывалась. — Ведро для молока и то мать никогда не моет. Говорит: «Грех! Смоешь удой».

Денсима с детства помнила, что в их юрте никто никогда не мылся мылом и не стирал белья. Вся старая Монголия не знала ни мыла, ни стирки. Белье носилось до тех пор, пока не истлевало на теле от грязи и ветхости.

— Ничего! — тряхнула головой Нарин, вытирая руки. — А мыло ты все-таки возьми. Смотри, какая от него кожа гладкая.

На следующее утро, когда никого не было дома, Денсима взбила целую гору розовой пены и сунула в нее лицо. Мыло попало ей в нос, в глаза, защипало. Денсима, как ошпаренная, бросилась к ведру с водой и перепачкала всю кошму мыльными хлопьями.

Но ей понравилось ощущение своей прохладной освеженной кожи. Она постояла в раздумье несколько минут, держа в руках скользкое мыло, потом решительно вытерла его и спрятала под свой войлок.

Все это было странно и заманчиво. Скоро подруги уговорили Денсиму сменить неуклюжие гутулы на тонкие сапоги с узкими подошвами. Ей очень нравился стук каблуков.

Когда отец прочно обосновался на берегу Керелюна, Машик отнесла в монастырь письмо, данное ей степным монахом, и Иши, высокий, жилистый лама, стал часто ходить к ним в юрту.

Он сиживал у очага и пил маленькими глотками горячий чай. Слушая рассказы Денсимы о русской эмчи — Шуваловой, о Нарин, о кино, Иши молчал. Только однажды, когда девушка сказала, что была вместе с подругами на собрании ревсомола[28], тонкие пальцы ламы сжались, и четки янтарными брызгами рассыпались по кошме.

Мать дремала, сидя у очага. Через урхо были видны первые звезды. Денсима знала — это светились люди, жившие на небе. Так говорил лама. Денсиме был виден его лоб, большой и широкий. Огонь плясал на скулах, лицо выступало из мрака в оранжевых бликах.

Иши-лама вел с отцом долгие речи. Упорно рассказывал о далекой туманной стране, народ которой мал ростом, но велик и могуч. У людей туманной страны глаза узки, как у монголов и китайцев. Они сильны, они милостивы. Они пришли в Китай и Чахар. Они придут в Монголию.

Говорил, что в Барге, за краем монгольских земель, за той невидимой чертой границы, которую больше жизни хранят пограничные посты, есть Банчен Богдо — живой бог…

И еще говорил: есть предсказание — в новом году будет война, от которой содрогнутся степи и жизнь потечет по новому руслу.

Клубком свернувшись на кошмах, Денсима задремала. От назойливого шопота ламы и душного чада очага сны ее были беспокойны и тяжелы.

Много вечеров Денсима проводила с Доржи. Он часто приходил в юрту, и девушка опять привыкла к нему. Доржи пил чай, играл с отцом в шахматы, а потом уходил с Денсимой к стадам, на Керелюн, за китайские огороды. Они подолгу сидели на пологом берегу. Далеко за рекой, широкий и плоский, лежал город. Шум его сюда не долетал. В степи было тихо и солнечно.

Доржи молчал, покуривая свою трубочку. После утомительного дня ему не хотелось разговаривать, но, соскучившись, Денсима дергала его за рукав и просила рассказать ей о чем-нибудь. Тонкая, подвижная, она казалась Доржи мальчиком, которому по ошибке привязали на затылок тяжелый узел женских волос.

Доржи был первым человеком в ее жизни, который так бесстрашно и непочтительно отзывался о ламах. Видя ее осуждающие глаза, Доржи улыбался:

— Вот видишь, а когда я тебе говорил это маленькой — ты смеялась! Это значит, что вот сюда, — он показал пальцем на ее лоб, — уже набили много всякой чепухи.

Однажды, зараженная его смелостью, Денсима рассказала ему о предсказаниях Иши-ламы. Лицо Доржи сразу стало настороженным и сухим.

— Никто не переступит нашей границы, если мы не захотим, запомни это! — сказал он, нахмурив лоб. — Он негодяй, этот Иши, если заводит такие разговоры. Он такой же дармоед и врун, как и вся его братия!

— Откуда ты знаешь? — запальчиво спросила девушка.

Доржи усмехнулся, вынимая кисет.

— Я сам был ламой. Я знаю. Послушай, что сделали ламы в Даринганге прошлым летом, — продолжал он. — У многих аратов скот стал болеть воспалением легких. Араты не знали, что делать. Тогда ламы из тамошнего монастыря сказали, что за высокую плату они берутся вылечить скот. Араты собрали деньги и отнесли в монастырь. Ламы достали китайскую картинку, где был нарисован бык, взяли переводную бумагу и наделали множество таких картинок. Потом снесли эти картинки аратам и велели надеть их на шеи больным быкам. Вот и все! — закончил Доржи и посмотрел на Денсиму.

— А что же быки?

— Пали, конечно, — коротко бросил он. — Как же они могли не пасть? Ну, скажи: как они могли не пасть, если вместо того, чтобы лечить, их обвесили пустыми бумажками?

— Я не знаю, — растерянно пробормотала Денсима. — Может быть, картинки были священные?

— Ты не знаешь, — усмехнулся Доржи, — а я знаю. Жулики они, воры — наши ламы, и твой Иши тоже…

Денсима с ужасом смотрела на Доржи. Она ждала, что сейчас его поразит гнев богов, которых он оскорблял в лице лам. Но боги молчали.

Доржи, заметив испуганное лицо девушки, погладил Денсиму по голове и, улыбаясь, поднялся с травы:

— Ну, пойдем. Поздно…

Возвращаясь из аймачного управления, Доржи часто заходил в китайские лавочки, рылся в их пыльных недрах, отыскивая для Денсимы какую-нибудь безделушку, и с удовольствием смотрел на ее ребяческую радость от пустякового зеркала, куска шелка или кольца.

Доржи хорошо знал страшную вековую силу быта, семьи, обычаев. Понимал, что Денсима крепко связана этими цепями, и все-таки медленно, терпеливо очищал ее сознание от ламских наставлений и молитв.

Это была тяжелая работа. Денсима боялась усомниться в том, во что привычно верила с детства. Она возражала, иногда сердилась, и тогда Доржи, улыбаясь, уводил разговор в безопасную область степных легенд или сказок.

Наступили сухие, жаркие дни. Меньше становилось трав на широких пастбищах вокруг города. Стада уходили дальше в степь в поисках свежих, нетронутых кормов. Постригли овец. Мать снимала с кипяченого молока пенку, кипятила ее еще раз, потом сушила на солнце. Получалось масло. В бурдюки с закваской сливали кобылье молоко, готовили пенный кумыс и сушеный сыр на зиму.

Денсима часто уходила в город. У нее вошло в привычку мыть по утрам с мылом лицо и руки. Новые знакомства Денсимы, ее утреннее умыванье и частые отлучки домашние встретили недоверчиво. Мать перестала хвалить русскую эмчи[29]. Она видела, что вместе с лекарствами в дочь входило что-то чужое.

В те дни, когда Денсима приходила на уколы, она вечерами оставалась в больнице и помогала Нарин убирать кабинет. В компату доносились отдаленные звуки затихающего дня: мычанье коров, чья-то песня, запахи вечереющей степи.

Прием был окончен. Маленькими кусочками марли Нарин быстро перетирала блестящие шприцы. Денсима с завистью смотрела на привычные осторожные движения.

— Как ты можешь так быстро? Я бы, наверное, все переломала.

Нарин засмеялась.

— Ты бы делала это гораздо лучше меня. Да, да! Если бы знала, сколько я посуды перебила! Эмчи думала, что я никогда не научусь! А теперь вот думаю ехать учиться в СССР на доктора.

— А разве это можно?

— Конечно, можно. Только трудно. Надо читать много, много работать. Эмчи думает, что я смогу.

Нарин вымыла руки. Работа была кончена. Девушки подсели к окну. Денсима посидела на стуле, потом встала и уселась на полу, по-монгольски поджав под себя ноги. Обе засмеялись.

— Теперь я привыкла, — сказала Нарин, показывая на стул, — раньше тоже затекали ноги.

— Ты очень устала сегодня? — спросила Денсима, заметив утомленное лицо подруги.

Та кивнула.

— Ведь сейчас мне все приходится делать самой. У нас ушла санитарка, а подходящего никого найти не можем. Вот зову, зову тебя к нам работать, а ты не идешь!

Денсима опустила глаза.

— Неужели я действительно смогла бы работать здесь? Наверное, это очень трудно.

— Будешь смотреть, слушать — и научишься! — сказала Нарин, приглаживая черную растрепанную голову.

Выйдя из больницы, Денсима задумалась, постояла минутку, потом повернула и, не оглядываясь, побежала к Доржи.

Он был в юрте один. Девушка, запинаясь, рассказала ему о предложении. Доржи молча вскинул на нее живые блестящие глаза.

— Ну, дядя Доржи? — растерянно спросила Денсима.

Он радостно рассмеялся и, поднявшись, обеими руками крепко потряс ее тонкие плечи.

— Конечно, оставайся! Не кочевать же тебе по степи неграмотной до седых волос. Семья пусть укочевывает. Жить будешь у меня. Нарин сказала хорошие слова: надо учиться!

Он подошел к шкафику, вынул коробку конфет и подставил Денсиме.

— Надо жить не так, как мы жили. Не умели двух слов прочитать и написать. Знали только скот да ламу. Вам, молодым, надо учиться. Научитесь — тогда кочуйте, учите других… Бери вот эту, она вкуснее!

Вечером Денсима рассказала дома о предложении Нарин. Отец промолчал, а мать сердито прикрикнула на девушку:

— Зачем? Лучше молиться знакомому чорту, чем незнакомому богу!

Когда через два дня Денсима опять пришла в больницу, Шувалова встретила ее улыбкой:

— Значит, остаешься у нас работать?

Денсима покраснела:

— Не знаю, согласятся ли отец, мать…

— «Оставайся, оставайся! — Эмчи потрепала ее по плечу. — Будешь хорошо работать — в Улан-Батор[30] поедешь!

Вечером в юрту пришел Иши-лама. Выслушав Машик, он сказал:

— Зачем девушке ходить в больницу? Наружная язва закрылась, а лечить внутренние болезни русские не умеют. В священных книгах я прочел, что пора бросить лечение у русского врача — рассердится дух юрты Герин Этзин!

Денсима насупилась. Эмчи Шувалова сказала: если бросишь лечение, болезнь может вернуться. За это лето она уже научилась верить Доржи, Нарин и врачу, но еще боялась не поверить ламе.

Каблуки девушки мягко стукнули о порог. Лама, оставив чай, пристально глядел ей вслед.

Пустая монастырская площадь была сжата жарким живым кольцом толпы. Пахло людским и конским потом. Из окрестных аилов, монастырей, одиноких юрт, из города съехался народ в Лама-хит на священный праздник цама. Всегда пустынный Лама-хит кишел муравейником. Переливался яркими шелками праздника. Саманные крыши строений были облеплены людьми. Трубы лам гудели медленно и строго.

Нетерпеливо понукая коня, Денсима втискивалась в потную толпу. Кони храпели. Под конскими животами пролезали вперед люди. Из-под коня Денсимы вырвался крик. Лошадь наступила на что-то мягкое и последним усилием вынесла девушку в первый ряд всадников.

Сразу перед копытами коней, на песке и камнях, в два ряда сидели араты. От земли вздымались золотистые клубы пыли. Толпа шумела. Поправившись в седле, Денсима подтянула малиновый шелк, пояса. Отерла с загорелого лица мелкие капли пота.