Степь

II

— Ну, слушай, Денсима! В давнее время в доме одного ламы завелось множество мышей. Стала пропадать провизия. Лама пришел в ярость и стал караулить вороватых мышей. А в это время кошка украла у ламы четки. Лама погнался за ней, схватил за хвост, но хвост оторвался, и кошка убежала с четками… Тогда кошке стало плохо, не стало силы ловить мышей, и от голода кошкина голова стала хитрой…

У маленькой Денсимы глаза блестели, как две черные смородины. Опершись на колени дяди, она переступала босыми ногами и жадно слушала сказку.

— …Кошка повесила на шею четки и отправилась к норам. Там она крикнула: «Смотрите, мыши! Я, кошка, отреклась от всех грешных поступков. Слушайте, мыши! Я, Кошка, приняла учение Будды!» На скромный кошкин голос вышла Главная Мышь и, поглядев на кошку в четках, сказала: «Странно, но, кажется, она действительно стала тихой, благонравной кошкой». Главная Мышь повела усами и вывела «из нор весь мышиный аил… Но случилось так, — продолжал Доржи, — что кошка, став служителем Будды, стала жиреть и толстеть, а Главная Мышь заметила, что ее аил стал уменьшаться в числе. Убедившись в обмане, она решила уличить бесчестную кошку.

Машик внесла в юрту ведро с молоком и опустилась на кошмы у двери. Отирая лицо, она вслушивалась в сказку. В глазах ее мелькнуло недовольство.

— Зачем опять без почтения говоришь о ламах, Доржи? — сказала она, выпроваживая ребятишек из юрты. Санжа вышел спокойно, а Денсима упиралась и кричала:

— Как узнали про кошку?

Доржи засмеялся:

— Идите, гуляйте! Главная Мышь посмотрела кошкин помет и нашла в нем мышиные кости. С тех пор все кошки прячут свой помет…

Ребята выбрались на улицу. За ними, урча, вышел из юрты большой мохнатый кот.

— Не рассказывай этих сказок, — сказала Машик, берясь за шитье, — я не люблю их! Ты накликаешь беду на нашу юрту своей пустой болтовней о ламах!

Степь ласково грела аил тишиной и солнцем. Доржи курил. Дым от трубки едва-едва поднимался в открытое урхо[10] — так тепел был воздух.

— Зачем только ты ушел из монастыря! — вздохнула Машик, потянувшись за новой ниткой.

— Уходят и другие, — спокойно ответил Доржи и тоже вздохнул. Он привык к жалобам домашних и знал, что возражать бесполезно.

— Другие? Но ведь уходят, если умерли братья, если гибнет род, если некому беречь очаг. А что ты? Из своеволия ушел! Будде плохо молишься, лам не почитаешь! Вот и наказывают тебя боги. Живешь впроголодь, детей нет…

Доржи передернулся — Машик задела больное место. Он подошел к урхо, потянулся. Свет пробежал по его суровому резкому лицу, невысокой гибкой фигуре. Вздохнув, он глубоко втянул в себя запахи степи и вышел из юрты.

Сотни юрт были рассеяны по степи, но в каждую ходил лама. Лама молился за аратов, лама лечил, лама замаливал грехи и предсказывал будущее. Лама был заместителем бога на земле. Лама учил покорности и обещал награду после смерти. Монгольские князья заботливо охраняли вековые крепости ламских монастырей, потому что ламство было оплотом их власти над степью, власти над людьми. И каждая юрта в степи имела своего ламу.

Вечером, когда Доржи, жена его Цивильма и Машик, рассевшись на кошмах вокруг очага, медленно тянули зеленый чай, псы за юртой захлебнулись лаем. Скрипнула дверь, и, пригибаясь, вошел лама их юрты, Самбу.

Лама поклонился сидевшим у огня. Они, встав, тоже ответили ему поклоном. Лама Самбу Поправил красное орохомчи[11] и сел на первое место — хозяина. Машик налила ему чашку чая.

— Проезжал ханский гонец в Кобдо, — дуя на чай, сказал лама, — говорил, что в Урге построили новую кумирню, а в той кумирне стоит бурхан в восемьдесят локтей вышиной.

— Восемьдесят локтей! — охнули женщины.

— Еще говорят, — продолжал лама, — что в Урге случилась большая беда: стал слепнуть правитель Монголии, владыка желтой веры, Богдо Геген, — лама молитвенно закатил глаза, помолчал, потом опять принялся за чай, — стал слепнуть Богдо Геген и сказал князьям, что зрение вернется к нему лишь при виде новой кумирни… И воистину свершилось чудо, — Самбу возвысил голос — владыка вновь прозрел, увидев величие нового храма!

Он замолк, оглядывая сидящих. Машик тихо шептала молитву, а Доржи криво усмехнулся, поглаживая пальцами край чашки. Самбу нахмурился, заметив его усмешку.

Подбросив аргала в очаг, женщины вышли из юрты пригнать на ночь овец.

Когда за ними закрылась дверь, лама поднял глаза на Доржи и придвинулся к нему. В глазах ламы притаились осторожность и недоверие. Доржи молчал. Тогда Самбу-лама тихо спросил его:

— Ну что, хорошо живется в степи?

— Не хуже, чем в монастыре! — тряхнул головой Доржи. — Когда только кончите все вы расспрашивать меня?

Доржи разворошил аргал. Разгоревшееся пламя осветило его упрямые скулы и нахмуренный лоб.

— Смотри, — Самбу-лама показал на похудевшие руки Доржи, — ты живешь впроголодь! В монастыре ты мог быть старшим ламой и не знал бы нужды!

Доржи прищурил на него узкие черные «глаза:

— Лучше недоедать, но жить честным человеком…

Лама резко отодвинулся от него и замолчал, перебирая четки. В юрту вошли женщины. Опять уселись к огню.

— Скорей бы Мункхо вернулся! — вздохнула Машик. — Денег нет, а скоро налог платить надо.

— Приплод нынче плох! — кивнул Доржи.

Лама Самбу выпрямился и строго поглядел на него.

— Думаю, что и раньше не было и в будущем не будет случаев, чтобы обеднел человек, охотно вносящий хану налоги, — сказал он. — Разве не верна пословица: «Платящему налоги помогает небо»?

Машик молча переглянулась с Цивильмой. В тишине стало слышно урчание кота и сопение ребятишек.

— Ну, пора! — сказал Доржи жене.

Они поднялись, поклонились и вышли из юрты.

Густо темнела ночь. Невдалеке спали овцы. Изредка зелеными огоньками поблескивали глаза псов. Около юрты, путаясь в треноге, щипала росистую траву лошадь ламы.