Итальянские маршруты Андрея Тарковского

—

Проводы в квартире Тарковских затянулись до поздней ночи, хотя режиссёру предстояло рано вставать. Конечно, приехала сестра с мужем, был старший сын Арсений, друзья. Собралась большая и шумная компания. И кто бы сейчас ни вспоминал эти посиделки, все сходятся в одном: Андрей не прощался ни с кем навсегда. Это был вечер перед отбытием в долгожданную командировку, не более того. Марина Тарковская в силу семейных дел даже сказала, что не поедет завтра провожать брата в аэропорт. Никто не предполагал, что это их последняя встреча.

7 марта, когда самолёт взлетел, последний шаг режиссёра по советской земле остался в прошлом. Даже Андрей не был в этом уверен, хотя знаки с самого начала говорили, что седьмая поездка — не такая, как прежние. Желанная и выстраданная, в первые часы она воспринималась как сон[546], как фантазия, в которую невозможно поверить. Граница между реальностью и видениями размылась, и Тарковский даже не отметил особо, что в отеле «Леонардо да Винчи» на этот раз его поселили в другом номере. Однако многозначительный случай в московском аэропорту, он всё же записал[547]: «На таможне в Шереметьеве был ужасный эпизод. Чиновник потребовал, чтобы я открыл чемодан, и он вытащил один из моих дневников и передал его помощнику, чтобы тот просмотрел его. (Оказывается, на перевоз рукописи должно быть специальное разрешение. У меня его не было). Потом он отошёл куда-то в сторону, и в этот момент помощник обнаружил совершенно неожиданно для меня в моём дневнике фотографию Солженицына с детьми. Я сказал (потому что они потребовали объяснения), что фотография здесь совершенно случайно. Он положил её обратно и закрыл дневник. В это время вернулся старший чиновник. Помощник ничего не сказал, промолчал. Другой (старший) спросил что-то об „иконках“. Я сказал, что ничего такого у меня нет, хотя, видимо, он видел мой крест в свой аппарат. Он тоже разговора на эту тему не продолжил. Везёт!»

Солженицына Тарковский уважал чрезвычайно, считал личностью героической и настоящим патриотом. Более того, режиссёр задумывался об экранизации рассказа «Матрёнин двор», лучшего, по его мнению, произведения писателя. Вдобавок, Андрей очень хотел показать Александру «Рублёва», чтобы услышать его мнение о картине. Долго это не складывалось.

Когда в начале 1974 года вышедшая за рубежом книга «Архипелаг ГУЛАГ» была рассмотрена на Политбюро, Солженицына сразу лишили советского гражданства и выслали из страны. Вскоре в квартире Тарковских раздался телефонный звонок[548]. Сотрудник редакции газеты «Советская культура» просил высказаться по поводу произошедшего. Это была одна из типичных проверок на толерантность власти: от режиссёра ждали осуждения диссидента. Важно иметь в виду, что звонок пришёлся на достаточно тяжёлый для Андрея период — время картины «Зеркало». Судьба оказалась благосклонна — как и во многих других подобных ситуациях Тарковскому удалось уклониться — трубку, по счастью, сняла Лариса, сумевшая объяснить, что муж сейчас слишком занят работой.

Впрочем, бывали ли у режиссёра лёгкие периоды? Пожалуй, что нет. Через десять лет после упомянутого звонка его положение будет не менее, а может и более тяжёлым. В 1984 году режиссёр соберёт пресс-конференцию в Милане, на которой заявит о своём нежелании возвращаться в СССР. Как назло, примерно в это время Солженицын, наконец, выскажется по поводу «Андрея Рублёва», опубликовав достаточно резкую, а то и разгромную статью[549] в парижском эмигрантском журнале «Вестник русского христианского движения». Нарочно не придумаешь! Тарковского всерьёз занимал вопрос, почему писатель выбрал такой момент. Обсуждению этого «совпадения» посвящено множество работ. Сам же Александр признаётся в статье, что фильм посмотрел ещё в 1972-м.

Но всё это будет потом. Пока же режиссёр в Риме, и работа началась сразу. 8 марта прошли деловые встречи с руководством «RAI» и партнёрами из «Gaumont». 11 марта — ужин с Сизовым и Бондарчуком, которые летели в Рим вместе с Андреем. «Душно», — так одним словом Тарковский охарактеризовал тот вечер. «Соскучиться» по соотечественникам он ещё не успел, да и они сами были изрядно огорчены. Дело в том, что запланированная итальянская премьера картины «Красные колокола» во Флоренции оказалась сорванной. Этот эпизод стоит иметь в виду, оценивая роль Бондарчука в дальнейших событиях.

Было немало светских встреч. 12 марта Тарковский ужинал у Уго Амати с четой Антониони. Амати — психиатр и друг Тонино Гуэрры. Собственно, меньше чем через неделю они той же компанией, да ещё с режиссёром Карло ди Карло собрались в гостях у Тонино.

Италия вновь хлебосольна и щедра. Режиссёр настолько отвык от такого обращения, что почти шокирован. 15 марта Ронди взял у него очередное интервью и по секрету сообщил, что Андрея вновь собираются наградить. Теперь — государственной медалью. Казалось, это связано с приближающимся пятидесятилетием. Историю с упомянутым памятным знаком Тарковский многократно прокручивал в дневнике. 15 апреля — ровно через месяц — он вновь пишет о награде, будто услышал о ней впервые. Запись заканчивается вопросом: что всё это значит?

В сущности, ничего удивительного здесь не было. Режиссёр уже воспринимался местным кинематографическим сообществом не просто как «свой», но как один из самых признанных членов, как элита. Чуть ближе к юбилею ему позвонил[550] Франческо Рози, сказавший, что коль скоро в день рождения Андрея они не увидятся, то отпразднуют его без виновника торжества вместе с Федерико Феллини. После пятидесятилетия в Риме начнётся ретроспектива фильмов Тарковского. Даже сам режиссёр не будет знать об этом заранее, это станет полнейшей неожиданностью.

Упомянутая медаль — от Министерства туризма и зрелищ Италии. Андрей пояснил название организации, как «наше министерство культуры, то есть „их“». Местоимения всерьёз запутывали его. Официально о награждении объявили 26 апреля в Капитолии. Известие сопровождалось сообщениями в прессе о том, что русский режиссёр приступает к съёмкам фильма на итальянской земле. Это многоголосие очень успокаивало Тарковского, внушая уверенность, что все вопросы и проблемы с «RAI» удастся преодолеть. Саму медаль вручили позже, вновь на церемонии премии «Давид ди Донателло».

Занятно, но в то же самое время[551] в дневнике появляются записи о таинственных известиях из Москвы: Андрея собираются наградить орденом «Знак почёта». Природу этих слухов можно угадать, но фактических подтверждений не будет. «Знак почёта» останется лишь сплетней, хотя иногда даже сплетня получала неожиданные аргументы[552], что добавляет комизма ситуации.

Первую свою итальянскую зарплату Тарковский потратил на подарки сыну и жене, тем более что появилась редкая возможность сразу переслать их в Москву — давний знакомый из посольства, Нарымов, обещал отправить с оказией по своим каналам. Вообще же, наметилась небольшая проблема в отношениях с советской дипломатической миссией: режиссёру нужно было встретиться с новым послом Луньковым, чтобы изобразить видимость почтения, а также понять, можно ли рассчитывать на его поддержку в случае чего. Шансы на помощь казались эфемерными, но даже нанести визит вежливости оказалось проблематично, поскольку посол слёг с пневмонией. Встреча состоялась лишь 21 апреля. Нужно ли говорить, что Тарковскому Луньков не понравился. В дневнике он охарактеризовал его тремя эпитетами: негативным, двусмысленным и позитивным. А именно: «глуповатый», «бывалый» и «вежливый».

Тем временем в Москве Лариса активно лоббировала возможность для них с сыном выехать в Рим. Многие пути уже были опробованы и отметены, как тупиковые, но внезапно в этой истории возник новый персонаж, на которого рассчитывали Тарковские — некий влиятельный чиновник. Могущественный настолько, что режиссёр в дневнике скрывает его фамилию за латинской буквой Y.

В данном случае Y значит «Яковлев». Речь идёт не об «архитекторе перестройки» Александре Яковлеве, чьё участие в судьбе Андрея выглядело бы несколько логичнее, но, ни много ни мало, о главнокомандующем внутренних войск СССР, генерале армии Иване Яковлеве, соратнике «фаворита Брежнева», всесильного министра внутренних дел Николая Щёлокова. Выход на столь высокий уровень военных чинов нашёлся неожиданно близко, у Ларисы имелся родственник Фёдор Рыкалов. Скажем, 4 июня 1970 года режиссёр писал, что они с женой собираются «к Феде» в Ровно. Так вот Рыкалов там не просто поселился, он служил начальником штаба Прикарпатского военного округа и с Яковлевым был знаком лично.

Возможности этих людей существенно превосходили необходимые для решения «вопроса Тарковских». Проблема состояла лишь в том, что момент оказался не совсем подходящим. Увидеться с Яковлевым Ларисе не удавалось слишком долго. Сначала встреча была запланирована на 22 марта, потом — многочисленные переносы: 25-е, 27-е, 31-е, далее 2-е и 6 апреля… Позже выяснилось, что генерал заболел… В какой-то момент режиссёр прекратил писать об Y и надеяться.

То, как расшатывались и рушились бастионы всей команды Щёлокова — одна из захватывающих страниц истории СССР, но останавливаться на ней подробно мы не станем, об этом написаны отдельные фолианты, полные, к сожалению, не только фактов, но также домыслов и конспирологических теорий. Буквально через месяц после смерти Брежнева, 17 декабря 1982 года, дорвавшийся до власти Андропов обвинит Щёлокова в коррупции, и тот незамедлительно покинет свой пост. Бытует мнение, будто в своё время Николай упустил шанс посадить бывшего главу КГБ, который потом долго состязался с ним во всесильности и победил. Вскоре покончит с собой жена Щёлокова. Сам же он одну за другой потеряет должности, воинские звания, будет лишён всех наград, кроме боевых. 7 декабря 1984 года его исключат из партии, а через пять дней он застрелится из охотничьего ружья. Принимая во внимание итог, до Тарковских ли было ему и его соратникам в 1982-м?

18 марта режиссёр писал: «Читаю Бунина. Как-то не хочется влезать в сценарий. Рано. С понедельника я с Пепе [Ланчи] хочу поездить посмотреть натуру. Но, прежде всего, надо съездить в Портоново, к моей Владимирской Божьей Матери».

Если использовать терминологию любимого Андреем Кастанеды — а, как уже отмечалось, Тарковский подумывал даже об экранизации «Учения дона Хуана» — церковь в Портоново стала тем, что писатель называет «точкой». То есть местом, где человек чувствует себя сильным и счастливым. Режиссёр съездил туда 22 марта.

Чтение же Бунина, к которому он приступил по приезду, приводило Андрея в неописуемый восторг. А то, что в данный момент он, как и писатель, оказался на чужбине, делало ясным следующее: «Я чувствую в Бунине брата — и в этой ностальгии, и в этой надежде, и в этой строгой требовательности, которую люди недалекие называют желчностью». Чужая ностальгия возникла перед Тарковским в самый нужный момент, она тоже проникнет в его собственную «Ностальгию».

В Италии русская литература сопровождала режиссёра почти постоянно. Ею он приглушал свою тоску. Кроме Бунина, к которому Андрей возвращался несколько раз, он читал Толстого, биографию писателя, написанную Шкловским, Герцена, Грина, упомянутого Солженицына, «Записные книжки» и дневник Достоевского, «Записки» Глинки, Чехова, Гумилёва, вызвавшего резкое разочарование, «Колымские рассказы» Шаламова, Мандельштама… По всей видимости, у Тарковского был и нашумевший, составленный Солженицыным диссидентский историософский сборник «Из-под глыб»[553], в котором семь авторов рассуждали о судьбе страны. Это важнейшее издание своего времени, хотя Андрей взялся за него через восемь лет после выхода. Как всегда, режиссёр читал и религиозные тексты: Евангелие, сочинения Григория Нисского, Исаака Сирина, Павла Флоренского и так называемый «Леонтиевский корпус» — тексты Леонтия Византийского. Имя автора является групповым псевдонимом.