Итальянские маршруты Андрея Тарковского

Забот и сомнений резко прибавилось. Что делать с квартирой? Она слишком хороша, чтобы отказываться: дом эпохи Ренессанса, последний этаж, а значит никто не будет ходить над потолком… Вдобавок, совсем рядом замечательный старый рынок на пьяцца Фарнезе, где можно покупать свежие овощи и фрукты. Но кухня! В дневнике Тарковский поступает с ней также, как с другими помещениями, претендующими на звание дома — теперь становится понятно, отчего в «Мартирологе» так много планов по перестройке и выкладок о ремонте — он начинает обживать квартиру словами[597]: «Если её брать, надо многое сделать: выбросить вон из кухни всё лишнее, Андрюше в спальню поставить стол с лампой для занятий и кресло. Мне в спальню тоже. В гостиную — стол, разнимающийся на две части. Стулья к нему или лавки. Зелень, вьющуюся в кадках. Дрова для камина. Бюро для работы. Три больших настольных лампы, две из них зеленых, одну желтоватую. Абажуры в кухню. И в антресоль. Постельное бельё с запасом. Столовое бельё (скатерти, салфетки). Посуда кухонная. Посуда столовая (сервиз и для завтраков). Тенты на террасу. Кресла (шезлонги на террасу). Посуда для цветов (белые и прозрачные) стеклянные». Удивительная домовитость и количество деталей.

Тарковский собирался сделать жене сюрприз, обустроив дом к её приезду, но всё-таки, как быть с кухней? Сам он не мог принять решение, а звонить и советоваться значило бы испортить дело. Тем не менее режиссёр был готов на это пойти, но — вновь удивительное совпадение — всякий раз, когда он набирал номер телефона, чтобы «проговориться», трубку никто не брал. Ни разу!

Размышления об этой квартире заняли больше двух месяцев. 28 июля Тарковский напишет, что теперь она ему нравится куда меньше, что жилище совсем не подойдёт, если Лариса приедет с Андрюшей, а ведь он «уверен», что они приедут вместе… 30 июля режиссёр всё же попросит хозяина придержать помещение, что противоречит всему, включая его уверенность. А 7 августа он, наконец, получит ключи.

Но вернёмся к 21 мая, когда Тарковский, вдобавок, встречался с Лейлой Александер-Гарретт и британским «издателем» Джоном Александером[598]. Последнему он предложил несколько книжных проектов, включая текст о кино, сценарии, художественные произведения и «историю о разрушенных воспоминаниях». А ведь что представляют собой любые останки старого палаццо, аббатства или другого памятника архитектуры, как не такую историю? Если бы режиссёр написал упомянутую книгу, она имела бы большое значение для понимания образов «Ностальгии».

Эти трое встретились в центре Рима и Тарковский, на правах гостеприимного «местного» — неужели он уже ощущал себя так? — повёл «гостей» осматривать Пантеон, как одну из своих любимых достопримечательностей Вечного города. Заметим, что это Андрей называл Джона издателем. На деле же Александер был писателем и сотрудником шведского представительства австралийского издательского дома «Allen & Unwin». У него банально не было полномочий, чтобы принять предложения режиссёра. В итоге перечисленные проекты остались невоплощёнными.

22 мая Тарковский с Моццато и Гуэррой ездили в Неаполь, чтобы встретиться с Роберто Де Симоне — живой легендой сцены, композитором, музыковедом и режиссёром музыкального театра. Тонино предложил Андрею привлечь его к работе над эпизодом с «Мадонной дель Парто», и эта затея очень заинтересовала Роберто. Он обещал подготовить музыку, а также предоставить актрис массовки для шествия, поскольку в то время возглавлял королевский оперный театр Сан-Карло — тот самый, в котором Тарковскому довелось побывать на торжественном приёме 30 сентября 1972 года. Де Симоне легко мог командировать на съёмки актрис из вторых составов.

Массовка, безусловно, была нужна, а вот что касается музыки… На тот момент режиссёр ещё не озвучил, а может даже не принял решения отказаться от неё. В «Ностальгии» и «Жертвоприношении» она используется крайне аскетично и не столько как средство формирования атмосферы, сколько в качестве «естественного» элемента художественной реальности. Иными словами, музыка начинает звучать, когда кто-то ставит пластинку, включает магнитофон или телевизор.

Сам Де Симоне Тарковскому резко не понравился. Не пришёлся по сердцу и его дом — неряшливый, мрачный, грязный, наполненный вторичными произведениями искусства. Сработаться всё равно бы не вышло. Впрочем, впечатления от квартиры и её хозяина полностью соответствовали впечатлению от города. Как и прежде, Неаполь вызывал у режиссёра отторжение: «Грязь страшная. Ощущение анархии, то есть свободы на грани анархии. Жить в этом городе я не смог бы никогда. Чувство опасности, тревоги угнетает и возбуждает. Есть что-то от старой Одессы, но нет ни благостности, ни размеренности. Стихия. Под городом катакомбы от старых разработок туфа, из которого строился город. Туда сваливают весь мусор. И там царят крысы. Миллионы крыс. Город крыс и проституток. „Zoccola“ по-неаполитански[599] — и крыса, и проститутка».

Подобную оценку «столицы юга Италии» автор этих строк оспаривать бы не стал, но обращает на себя внимание радикальная смена тональности записей. За плохую организацию поездки досталось Норману. Много переживаний из-за Ларисы. 25 мая Тарковский отметил, что у него болят дёсны, а полоскания и антибиотики не помогают, нужно удалять зуб. В свете стратегии голодания, которой он придерживался в то время по совету Анжелы, это вполне могла бы быть цинга. Забегая вперёд, скажем, что 17 июня режиссёр будет жаловаться в целом на скверное самочувствие без еды. «Вы, русские, любите страдать», — сказал как-то ему Дино Гуэрра, когда узнал, что самым вкусным местом кролика Тарковский считает ножку, а не белое мясо грудки. Конечно, это шутка, стереотип, но ведь стереотипы возникают не на пустом месте.

1 июня Андрей писал, что Моццато вообще ни в чём не помогает. Интересно чем же ещё Норман, предложивший режиссёру свой дом и сопровождавший его теперь всегда и везде, должен был ещё ему помочь?

Из Москвы приходили всё более дурные вести, денег у Ларисы не осталось совсем. Наиболее разумным было отправить ей что-то дорогостоящее, вроде видеосистемы, но кто же согласится такое везти? Просить Тонино было неудобно[600], хоть тот и всегда был рад помочь. Опять парадокс: Моццато не помогает, а готового на всё ради друга Гуэрру он не решался попросить.

Роль Ларисы Тарковской в жизни её супруга вполне может послужить (а на самом деле, уже служила) темой для отдельных работ и книг. Многие исследователи и очевидцы оценивают её влияние крайне негативно, но не нам об этом судить. Важно подчеркнуть вот что: помимо многого другого, она изолировала Андрея от достаточно существенной части жизни. С одной стороны — это масса бытовых вопросов, с другой — многие люди, в том числе и коллеги. С некоторыми допущениями это принято называть «защитой тыла», и, похоже, Тарковский часто был благодарен ей за такую заботу. И вот Лариса осталась в Москве, одна, сама нуждающаяся в защите, но муж ничего не мог ей предложить. Это ощущение бессилия было особенно невыносимым и отнимало слишком много нервных сил. Работать стало почти невозможно, редкая запись, касающаяся сценария, появилась в дневнике только 11 июня и резко выделяется на фоне рефлексивных заметок. Следующая рабочая ремарка возникнет почти через неделю. Кстати, «Ностальгия» стоит особняком в фильмографии режиссёра ещё и потому, что большая часть работы над ней прошла в отсутствие супруги.

Нарастало ощущение слабости, страха и сомнения — снова эти три «С», с которыми самостоятельно было не справиться. Усиливалась психологическая потребность в помощи, ожидание внешнего участия в жизни, которое вновь болезненно сталкивалось с тем, что кто-то «совсем не помогает».

Приведённое выше, сугубо схематическое построение — один из примеров возникновения тех неразрешимых противоречий, в тисках которых Тарковский обнаруживал себя в подавляющем большинстве жизненных ситуаций. Помощь в деле с передачей Ларисе техники пришла, откуда не ждали. Совсем скоро, 16 июня, в Рим нагрянул Сизов. Он неожиданно согласился отвезти в Москву посылку для жены режиссёра. Уже одно это значило, что изменилось очень и очень многое.

Впрочем, директор «Мосфильма» говорил об этом прямо и за ужином в Трастевере, и по телефону на следующий день. Он заявил, что Ларису обещали выпустить совсем скоро. Правда, одну. Но наиболее удивительным стало то, что Сизов сам посоветовал Тарковскому написать письмо на имя Андропова, пожаловаться на все свои злоключения и препоны, которые мешают ему работать столько, сколько он хочет и может.

Это был отчаянный удар главы «Мосфильма» по Ермашу. Более того, коль скоро Сизов не сомневался, что давать такие советы безопасно, значит почву он готовил давно, да и поддержку режиссёру всё это время оказывал не на словах, а на деле.

Тарковский собирался последовать совету и написать Андропову. Кто знает, как сложились бы обстоятельства, если бы он, действительно, поступил так. Однако этот план, как и многие другие, внесённые в «Мартиролог», воплощён не был. В данном случае это нетрудно объяснить, причём вовсе не робостью Андрея. Причина в том, что такое письмо имело бы хоть какой-то смысл при условии, если не возвращения в Москву, то, по крайней мере, сохранения отношений с СССР и Госкино. Режиссёр не стал отправлять депешу в данный момент и это — одно из нескольких подтверждений того факта, что он всё же, если не принял решение, то склонялся к тому, чтобы не возвращаться. Впрочем, колебания и сомнения были более чем сильны. 17 июня, вдобавок, в Рим приехал Пер Альмарк и недвусмысленно дал понять, что в Стокгольме «всё готово». Кстати сказать, поскольку Тарковский не владел ни английским, ни шведским, он объяснялся с ним через Моццато — того самого, который, по мнению режиссёра, совершенно «не помогал».

Обещания Альмарка настойчиво приводили к выводу, что возвращаться смысла нет никакого, в Европе можно будет работать куда больше. С другой стороны, 20 июня появилась запись о том, что непременно нужно встать в очередь на получение гаража в Москве. Очевидно, это тоже недавний совет Сизова, который сказал, что окажет содействие. Более того, помочь он обещал и с машиной, причём с иномаркой. Директор «Мосфильма» активно укреплял свои позиции в глазах Тарковского.

Так видел ли Андрей летом 1982 года своё будущее в Москве? Непонятно, удастся ли вывести семью, но скорее — нет. Напомним, что по текущему плану он должен был ещё приехать в СССР для съёмок отдельных сцен. Эта часть договора уже давно воспринималась режиссёром, как опасный рудимент. Для чего? Только для того, чтобы не выпустить его обратно — других причин, по мнению Тарковского, не существовало. Записи об этом появлялись в дневнике всё чаще, поскольку и Ларисе в Москве настойчиво напоминали, что их с мужем «очень ждут». В любом случае, советский рефлекс не упустить ничего, пока дают, не позволял сомневаться: в очередь на гараж надо вставать. Однако многие исследователи именно на основании решения по поводу стоянки делают вывод, будто режиссёр безоговорочно собирался возвращаться[601].