Итальянские маршруты Андрея Тарковского

Так или иначе, здесь возникает своеобразный мостик, который связывает Тарковского с царём Борисом, как персонажем. Впрочем, имелась и ещё одна нить, не в художественной, а в исторической сфере. Согласно наиболее распространённой генеалогической версии, род режиссёра восходит к дагестанским кумыкам. Тарковское шамхальство — небольшое феодальное государство на севере Кавказа — имеет к предкам Андрея самое непосредственное отношение. А его глава, Тарковский шамхал, как известно, лично воевал с Годуновым и, более того, был им разбит. Заметим, что об этой странице своего прошлого режиссёр вряд ли задумывался. Его, в отличие от отца, написавшего стихотворение «Дагестан», а также специально посещавшего землю предков, мало занимали столь давние обстоятельства семейной истории.

Здесь нельзя не отметить удивительное совпадение: в 1970 году Анатолий Солоницын играл Годунова ещё в Новосибирском театре драмы.

Текущая ситуация в жизни Тарковского была уникальна уже потому, что не исчерпывалась работой. Его положение нуждалось в каком-то определении. Режиссёр довольно долго собирался поговорить с Ермашом и Ростроповичем о своём будущем, но дело затягивалось, отчасти, из-за переезда в Сан-Грегорио. В такой период Андрей остро нуждался в спиритуальной поддержке, и 5 июня они с Ларисой поехали к Анжеле. Чтобы подчеркнуть степень доверия Тарковского, приведём слова из дневника: «[Анжела] хочет программировать наши события. У неё сейчас появилось двенадцать молодых людей от 13 до 20 лет — экстрасенсы, которые её разыскали и хотят её помощи. Они же связаны с инопланетянами и загадочным „Союзом 24-х“ — вернее, Советом. Все это чистейшая фантастика, но Анжела говорит, что многое она проверяет и это оказывается правдой».

Отложить неприятный разговор надолго не удалось, поскольку и советская сторона изъявляла желание расставить точки над «i». 6 июня Тарковскому позвонили из посольства — это был Владимир Жиляев, с которым у него сложились добрые отношения. Жиляев пригласил режиссёра на встречу с послом, чего, с одной стороны, следовало ожидать, но с другой, Андрея давно не звали на официальные мероприятия, включая государственные праздники и даже показ «Ностальгии» в дипломатическом представительстве[784]. Последнее можно понять, но то, как Тарковский сетовал, что его не приглашали на торжества, смешно в свете впечатлений режиссёра от застолья по случаю Дня солидарности трудящихся.

Андрей встретился с Луньковым чуть ли не в тот же день. Беседа вышла странной, оба изображали, будто всё в порядке. Главный герой настоящей книги заговорил о предоставлении ему автомобиля с водителем, который был нужен, чтобы добираться из Сан-Грегорио. Луньков — о постановке картины про Достоевского с Карло Понти. Оба прощупывали друг друга. Кроме того, посол торопился. Через несколько дней Тарковский узнал, что кто-то из чиновников интересовался у Лоры Гуэрра, собирается ли он ставить «Бориса Годунова». Самому режиссёру такой вопрос Луньков не задал. Когда Лора рассказала об этом, в дневнике появилась запись: «Очень страшно»[785].

Как отмечалось, с 8 июня Тарковские жили в квартире в Сан-Грегорио. Подчеркнём, что чайный домик на тот момент куплен не был, за него предстояло побороться, и успех становился ещё более принципиальным оттого, что Андрей и Лариса уже переехали. Всё это усиливало стресс. 13 июня вопрос встал ребром: княгиня продаёт дом либо режиссёру, либо другому покупателю, который готов внести деньги завтра же. С налогами и всеми необходимыми отчислениями флигель стоил более ста миллионов лир, а ремонт — ещё около тридцати. Безусловно, не вся сумма требовалась сразу, но даже прикинув[786] свои предполагаемые доходы от оперы и шведского фильма, Тарковский, невзирая на арифметические ошибки, пришёл к выводу: ему не хватает одиннадцати миллионов. Нужно срочно искать дополнительные заработки. Тем не менее первый взнос в пятьдесят миллионов был сделан уже 14 июня. Режиссёр сильно промахнулся в оценках стоимости ремонта. Выкладки, приводящие к большей в шесть раз сумме, появятся в «Мартирологе» через два месяца[787].

В финансовых делах Тарковский оставался предельно наивным и слушал советы решительно всех окружающих. Однако огромной удачей стало то, что в данной сфере ему помогала адвокат Джованна Кау, «курировавшая» едва ли не весь итальянский кинематограф. По крайней мере, наиболее выдающуюся его часть. Знакомство с ней — один из подарков, которые преподнёс Андрею Тонино. Кау посоветовала хранить деньги в швейцарских банках, и он подчинился безоговорочно. За организацию своих финансовых дел режиссёр будет отдавать ей 6 % от суммы[788].

В качестве дополнительного источника дохода имелось предложение сделать набор из десяти полуторачасовых фильмов. В дневнике появляется калькуляция: «Каждые 45 мин., сказал Франко [Терилли], вернее каждый фильм по 45 мин. будет стоить от 10 до 15 млн, т. е. 250 млн. В М. блок будет стоить 75 млн. Значит, заработок 175 млн = Франко — 15, нам 80 и Т. — 80. Не знаю, что-то слишком хорошо… Что-то не верится». Иными словами, в случае реализации этого проекта фильмография режиссёра увеличилась бы вдвое.

Финансовая ситуация подталкивала и к тому, чтобы поскорее выпустить «Книгу сопоставлений». Через Гамбарова начали поиск издателя в Германии. Удивительно, но он ни к чему не привёл, хотя впервые текст будет опубликован именно в этой стране.

Тем временем прокат «Ностальгии» в Италии шёл с оглушительным успехом, компания «RAI» была более чем довольна. Фильм уже купили и многие другие страны, в том числе и США.

Лишь 25 июня Тарковский написал Юри Лине письмо о переменах в своей жизни: «Мы с Ларисой переехали в Сан-Грегорио… Здесь жизнь дешевле и спокойнее. Готовлюсь к осенним репетициям „Бориса Годунова“ в Лондоне и собираюсь начать работу над сценарием будущего фильма, который буду снимать на деньги Шведского киноинститута. Сценарный контракт уже заключён». Заключён он более месяца назад, но в июне шведские газеты начали активно публиковать материалы о том, что прославленный советский режиссёр будет работать в их стране. Андрей страшно переживал, ведь подобные заявления в зарубежной прессе без согласования могли всерьёз рассердить Госкино.

Стоит отметить ещё два примечательных обстоятельства, касающихся содержания упомянутой депеши. Первые слова в ней: «На днях и я начал свою войну: написал Ермашу…» Это документально подтверждает, что «начало» сам Тарковский связывает не с чем иным, как с событиями Каннского кинофестиваля. Кроме того, режиссёр привёл свой обратный адрес для корреспонденции: «Via S. Pio V, villa di Principessa Brancaccio, San Gregorio da Sassola». Иными словами, проживая в крохотной квартире на виа Рома, он давал адрес особняка.

Упомянутое очередное письмо главе Госкино Андрей составлял долго, а закончив 16 июня, некоторое время собирался с силами, чтобы отправить. Думал, как это сделать. Подготовить два экземпляра, один послать почтой, а другой — с кем-нибудь из знакомых? На этот раз Тарковский переживал вовсе не о том, что депешу вскроют — из-за содержания она в любом случае дошла бы до КГБ — требовалось доставить послание адресату, как можно скорее. В результате 20 июня он опустил один конверт в почтовый ящик, а другой попросил Нарымова отправить по дипломатическим каналам. Режиссёр предупредил чиновника, что перлюстрировать письмо не стоит, поскольку это может… скомпрометировать Ермаша: дескать, в депеше поднимаются острые вопросы и глава Госкино наверняка получит нагоняй, если станет известно, что он в курсе таких вещей. Главный герой настоящей книги не сомневался: Нарымов вскрыл конверт незамедлительно. Не знай, о ком идёт речь, можно было бы предположить, будто это умелая провокация. Дескать, Тарковский закинул приманку, чтобы Валерий сам напрямую передал содержание в органы, а те уже сразу свяжутся с главой Госкино. Но Андрей, скорее всего, переживал искренне, а вовсе не затеял умелую игру.

Так или иначе, письмо оказалось в Москве удивительно быстро. Прямо режиссёру никто этого не сообщил, но Нарымов вскоре отказался продолжать обсуждение ситуации, перенаправив Тарковского к упоминавшемуся Жиляеву. Очевидно, дело стало серьёзным и касалось уже не столько кино, сколько политики. Тарковский планировал заручиться поддержкой Пио Де Берти, а также министра обороны Италии Лелио Лагорио. Сама идея знакомства с последним исходила от Де Берти. Он же 1 июля организовал эту важную встречу, имевшую множество последствий для режиссёра.

Лагорио был первым членом Социалистической партии, который занял пост министра обороны, а значит, он являлся существенной фигурой в отношениях страны с СССР. Кроме того, имело значение его прошлое и будущее. Уже стало известно, что через два месяца чиновник станет министром туризма и зрелищ. В Италии несколько министров отвечают за культурную политику, но упомянутая должность — ключевая в данной сфере. Видимо, в этом и состоял интерес главы «RAI»: если Лагорио будет вовлечён в ситуацию с Тарковским, он поможет получать деньги и прочие ресурсы для работы опального режиссёра. Де Берти, в таком случае, претендовал на некую «монополию» в отношении Андрея. Следует также упомянуть, что в прошлом Лелио занимал пост главы региона Тоскана (1970–1978), а также мэра Флоренции (1964–1965) — города, с которым жизнь Тарковского будет связана теснейшим образом.

В тот же день, 1 июля, режиссёр встречался и с Жиляевым в присутствии Нарымова. Недостаточно назвать даже «удивительным совпадением», что их разговор состоялся в номере отеля «Леонардо да Винчи», неоднократно привечавшем главного героя настоящей книги в Италии. В тех же стенах была поставлена точка. Сам Тарковский резюмировал встречу так[789]: «Ушли они злые и понявшие, что я не уступлю, и принял решение твёрдо. Единственное, что неприятно: ожидание их непредвиденных шагов. А что если они решатся на насилие? Хотя секретарь военного министра, у которого я был с Пио Де Берти, сказал, что это вряд ли возможно, вернее, невозможно. Может быть, это просто вечное непонимание Западом нашего безграничного беззакония?» Режиссёр впервые пишет о «твёрдом решении», хотя, конечно, принято оно было раньше. Скажем, если бы глава «RAI» сомневался, что Андрей останется в Италии, он вряд ли повёл бы его к Лагорио. Впрочем, вероятно, на тот момент Де Берти был более уверен в этом, чем сам Тарковский.

Разговор с Жиляевым и Нарымовым оказался крайне тяжёлым. От страха режиссёр попросил Франко Терилли и Николая Двигубского[790] пойти с ним, но всё равно ощущал себя «в меньшинстве». Можно предположить, что присутствие художника, родившегося в семье русских эмигрантов, придавало происходящему дополнительный провокативный оттенок, но все были напряжены до такой степени, что на это никто даже не обратил внимания.

Тарковский рассчитывал на личный, менее официальный разговор с Жиляевым один на один, он даже принёс копию своего письма Ермашу, чтобы показать его Владимиру и посоветоваться, но присутствие Нарымова сделало это затруднительным. Кроме того, похоже, Жиляев получил некие инструкции, и дружеской беседы не вышло. Оба чиновника настаивали, что, как бы там ни было, для принятия решения по поводу будущего Тарковского, необходимо вернуться в Москву. Очевидно, в этом состояла поставленная перед ними задача. Также они настаивали, будто Андрей сгущает краски, и педалировали вопросы о гражданском долге, на что Андрей отвечал в патриотическом духе: мол, он остаётся здесь, чтобы работать в качестве «русского режиссёра» и способствовать налаживанию международных контактов, а если в Москве решат «делать из него диссидента», то он тут ни при чём.