Итальянские маршруты Андрея Тарковского

Здесь следует заметить, что, по воспоминаниям[797] Тома Ладди, проблема имела иную природу. Дескать Тарковский просто старался избежать появления новых и, особенно, американских виз и штампов в действующем паспорте, дабы не накалять конфликт с советскими чиновниками.

Из личных заметок: 28 июля, перечитав Николая Гумилёва, режиссёр пришёл к выводу, что тот — «бездарный и претенциозный субъект». В свете запредельной жары, примечательное наблюдение из окна квартиры: «Сегодня на горах у выезда из Сан Грегорио вспыхнул лес. Кто-нибудь бросил окурок или может быть, ещё что-нибудь… Горит уже несколько часов. С темнотой зрелище стало устрашающим. Слышен треск пожара. Хорошо хоть, что нет ветра. Неприятный какой-то, нечеловеческий, безнравственный спектакль». Нельзя тут не вспомнить соответствующую сцену из «Зеркала».

6 августа, наконец, позвонили из посольства. Пришло время запоздалой реакции по поводу письма Ермашу. На этот раз в телефонной трубке раздался голос Пахомова, и он настаивал на личной встрече. Тарковский пригласил его в студийную монтажную, где до сих пор периодически «улучшал» «Ностальгию». Чиновник явился вместе с дипломатом Владимиром Дорохиным. Официальный ответ, который сообщили Тарковскому устно, состоял в том, что официального письменного ответа не будет, а для решения вопросов нужно ехать в Москву. На конструктивный диалог рассчитывать не приходилось. Согласно дневнику режиссёра, Дорохин даже припугнул его: мол, как бы не стало хуже… Андрей и без того находился в постоянном страхе. После этой встречи он решился написать письмо ещё и Михаилу Зимянину. Эта фамилия всегда приходила в голову следующей, после Шауро.

Тарковскому был нужен именно письменный ответ из Москвы, чтобы от него отталкиваться, ссылаться и цитировать в прессе. Такая стратегия казалась беспроигрышной: достаточно перебрать варианты, как станет ясно, что каким бы не оказалось письмо от Госкино, оно в любом случае наносило бы идеологический урон советский стороне. Что бы там ни было написано, эта депеша наверняка стала бы важным козырем для опального режиссёра. Но в СССР это понимали ничуть не хуже.

Тарковский не был намерен сдаваться, и его настойчивость возымела эффект, хоть и сомнительный. Ответ «как бы» последовал[798], его принёс новый советник посольства по культуре Матисов, но, опять-таки, в свойственной официальным органам «игривой» манере: дескать, пришла телеграмма из министерства иностранных дел, но бумагу он с собой не захватил. Содержание осталось тем же, что и прежде, но с существенной ремаркой: семью режиссёра могут выпустить с ним, но необходимо приехать в Москву для обсуждения деталей. Услышав это, Тарковский вновь принялся настаивать на получении письменного ответа, заявляя прямо, что он нужен для защиты «от нападок руководства перед лицом мировой общественности». Расстались они с чиновником дружелюбно, хотя Лариса напугала супруга, сказав, что их гость наверняка записывал разговор. Паранойя режиссёра приняла эту гипотезу на ура.

В то же самое время послания и официальные запросы итальянских организаций Госкино без реакции не оставляло. Так 4 августа в ответ на упоминавшееся выше ходатайство разрешить Тарковскому задержаться в Риме для чтения лекций в Экспериментальном центре кинематографии, пришла бумага[799], сообщающая, будто у Андрея имеются обязательства перед «Мосфильмом» — он должен написать сценарий «Идиота» — а также перед Высшими курсами сценаристов и режиссёров, где его ждут студенты, потому — просьба отнестись с пониманием — ему надлежит вернуться в Москву. Документ был подписан даже не лично Ермашом, а его заместителем Костиковым. Оба довода звучали смехотворно, поскольку никакого приказа — в условиях советской студии про «договор» речи не шло — о начале официальной работы над экранизацией Достоевского выпущено не было. А студент у Тарковского на Курсах был, по сути, один. Иные официальные ответы Госкино носили примерно такой же характер.

Многие режиссёры в своих мемуарах и дневниках подчёркивают, что их жизнь между фильмами принимает пустой, странный, мучительно выжидательный характер. В случае главного героя настоящей книги в конце лета 1983 года это положение стало гипертрофированным до предела: застыло всё. Что будет дальше? Какие действия предпримет Москва? Что решат в Швеции? Стоит ли уже работать над сценарием задуманного фильма или лучше написать другую историю? Состоится ли путешествие в США? Когда ехать в Великобританию? Ничего не понятно. Какое-то внешнее событие должно было качнуть этот маховик, чтобы запустить движение.

Некоторые «толчки» поступали со стороны посольства и министерства иностранных дел: режиссёру периодически звонили новые сотрудники, поскольку «ресурс» таких персонажей, как Жиляев, Пахомов и прочие был исчерпан. Среди «новичков» появлялись те, кто старался строить душевные отношения, были и, напротив, суровые, жёсткие собеседники. Предугадать, что подействует на Тарковского лучше официальные органы не могли, хотя, очевидно, на первых он реагировал охотнее. Когда один из них дал ему совет заручиться поддержкой членов Итальянской коммунистической партии, режиссёр вновь, как в 1976 году, решил обратиться к национальному секретарю Энрико Берлингуэру, хотя к обсуждаемому моменту положение этого человека относительно Москвы стало принципиально иным.

То, что Берлингуэр осудил ввод советских войск в Афганистан, а также сделал ряд других негативных заявлений, привело к разрыву связей с КПСС. Более того, 15 декабря 1981 года по его инициативе Коммунистическая партия Италии издала манифест об исчерпании идеологического, а главное созидательного ресурса, который имела Великая октябрьская революция, в результате чего местные коммунисты решили переориентироваться на обобщённые социал-демократические идеалы. Это было масштабное политическое поражение СССР в Западной Европе. Впрочем, описанные события делали Берлингуэра даже бо́льшим сторонником Тарковского, чем прежде. Вот только его потенциал влияния на ситуацию стал практически ничтожным. По крайней мере, уж наверняка значительно меньшим, чем, например, у Пертини.

Поскольку итальянская виза режиссёра истекала, теперь, если он отправится в Швецию, США, Великобританию или любую другую страну, внешние советские службы будут иметь основания депортировать его в Москву на одной из границ. Как быть? В дневнике Тарковский записал[800], что беседовал по поводу этого вопроса с «квестором Рима». Упомянутая должность — вовсе не литературная форма, отсылающая к помощнику консула или следователю времён Империи. В Италии XX века квестор — главный полицейский чиновник, начальник квестуры, то есть аппарата, который, помимо прочего, занимается вопросами иммиграции и предоставления видов на жительство. Иными словами, режиссёр уже бывал в этом департаменте многократно, но не называл его таким образом.

Разумеется, далеко не всякий иностранец, решая вопрос о легальности своего статуса, общался с квестором напрямую, но дело Андрея становилось значимым на государственном уровне. И хотя, безусловно, Италия в меньшей степени намеревалась использовать Тарковского во внешнеполитических играх, чем, скажем, США или даже Франция, упомянутый компонент всё же присутствовал и проявлялся всё более явно.

Пост квестора в то время занимал Джованни Поллио. Он объяснил режиссёру, что в Москве сейчас находится без малого двести его соотечественников, и если местные власти поведут себя «неосторожно», советская сторона может, в свою очередь, отыграться на них. По этому поводу Тарковский написал: «Я не совсем понял, в каком контексте он это сказал: в смысле предупредить меня о возможности просить политического убежища или случайно, что было бы похоже на итальянцев. Очень грустно всё и как-то мучительно грустно, то есть тоскливо».

На фоне описанных событий Донателла Бальиво вела свою работу над фильмами о режиссёре. Уставший сопротивляться, а с другой стороны, не занятый собственными картинами Андрей согласился даже поучаствовать в монтаже. Нужно сказать, что студия «Ciak» оказалась важным прибежищем для Тарковского, своего рода «офисом». Именно в её стенах он проводил встречи с теми людьми, кого не мог или опасался приводить к себе в Сан-Грегорио, а также не хотел приглашать в ресторан. Как правило, это были разговоры с московскими и посольскими чиновниками. Встречаться на территории последних режиссёр очень боялся.

Однако многих главный герой настоящей книги звал к себе с радостью. Так 22 августа их с женой посетила чета Де Берти. В разговоре выяснилось, что глава «RAI» не очень-то верит в благополучное развитие событий в деле Тарковского. Он полагал, что семью будут держать в Москве до последнего, поскольку это единственный реальный рычаг влияния на режиссёра. Услышав это, Андрей не очень-то расстроился, поскольку, видимо, не придал сказанному большого значения. Заметим, что Де Берти окажется недалёк от истины.

25 и 26 августа Тарковский вновь был в Римини. О предстоящей поездке он писал ещё месяцем ранее[801]. Поводом послужил выход книги «Андрей Рублёв» — итальянский перевод «романа», лежащего в основе фильма. Да, сам режиссёр многократно называл текст романом как в дневнике, так и в устной речи — на выступлениях — хотя подзаголовок указывает, что это именно сценарий[802].

Как и многие другие рабочие вояжи описываемого периода, этот не вызывал энтузиазма. Тарковский считал, что должен отправиться в Римини, но не хотел «из-за Тонино»[803]. Неужели друзья поссорились? Вовсе нет, но здесь режиссёр и сценарист определённо должны были встретиться, и это могло помешать плану: некоторое время назад в Сан-Грегорио они решили изображать, будто поссорились. Всё дело в том, что начало происходить то, о чём предупреждал квестор. В Москве был очернён чрезвычайно лояльный к советской власти итальянский журналист, друг Гуэрры. Ему инкриминировалось уголовное дело по статье о гомосексуализме. В дневнике Тарковский отметил[804], что в результате его обменяли на Александра Пронина, разоблачённого агента КГБ. Реальный сотрудник органов, по иронии судьбы, оказался однофамильцем ставшего фольклорным майора из романов Льва Овалова. Внимание к произошедшему старались не привлекать, однако агент упоминается в ряде книг, посвящённых деятельности советских спецслужб восьмидесятых годов[805].

В то же самое время Тонино не дали советскую визу, и, значит, ему нельзя было поехать с женой в СССР, а ведь тогда в Москве могла произойти их последняя встреча с очень тяжёло болевшей мамой Лоры. Безжалостная методика работы органов не отличалась разнообразием. Отказ пока был выписан на год и выглядел, как предупреждение. Теперь, когда Андрей уже практически принял решение остаться, нужно было всеми силами демонстрировать, будто Гуэрра к этому не имеет никакого отношения, хотя на самом деле, не было человека, сыгравшего в итальянской истории Тарковского более существенную роль.

Саму идею изображать ссору предложил режиссёр, несколько более искушённый в подобных делах. Кстати, многие близкие люди приняли эту игру за чистую монету и начали обвинять Тонино в трусости, что несправедливо и глупо, ведь если когда-то ему хватило смелости вытащить Андрея в Италию, то сейчас бояться точно было нечего.