Итальянские маршруты Андрея Тарковского

Встреча с Ермашом состоялась 15-го. Из Москвы с ним приехали заместители: Суриков и Шкаликов. В Риме к ним присоединился Нарымов. В результате с Тарковским встречалась внушительная делегация. Глава Госкино сообщил, что письма были получены адресатами, в том числе и Андроповым. Более того, разрешение на трёхлетнюю работу за рубежом «имеется», причём совершенно не обязательно даже, чтобы новый проект режиссёра был копродукцией с «Мосфильмом» или Госкино — даже в этом Андрею предоставлялся карт-бланш. Условия рисовались фантастическими. Однако для оформления паспортов и прочих документов необходимо приехать в Москву. Тарковский настаивал, что визы можно проставить и без них. Ермаш говорил, что нет. Режиссёр иронично возражал, что для великой страны нет ничего невозможного.

Не было сомнений: договориться не получится. В дневнике[863] Андрей подробно проанализировал состоявшуюся встречу, но как обычно, в излишне параноидальной манере. Глава Госкино утверждал, будто его слова имеют официальный статус, а значит, в них можно не сомневаться. Искажать решение Андропова при свидетелях, даже… точнее, особенно если они его собственные заместители, он бы не стал. Но Тарковский был уверен, что генеральному секретарю незачем требовать его приезда в Москву для проформы, что это личная инициатива Ермаша. Хотя, если вдуматься, для чего на новом (безусловно новом!) этапе подобное отклонение от маршрута могло понадобиться главе Госкино? Режиссёр будто не воспринимал советскую бюрократическую машину единым монолитом, а рассматривал каждого человека в отдельности, как наделённого собственной волей. В действительности же, если Тарковский верил, будто генеральный секретарь дал ему «зелёный свет», то Ермаш, безусловно, уже не был бы в силах удерживать его в Москве.

Это вновь выдаёт в главном герое настоящей книги советского человека: он парадоксальным образом не сомневался в положительном решении Андропова. Наивное чувство иллюстрируется содержанием письма, в котором режиссёр немного по-детски, чистосердечно рассказывает, что является признанным и значимым кинематографистом, что в каннских событиях виноват Бондарчук, что «Ностальгия» — картина глубоко патриотическая и просоветская, посвящённая невозможности для рождённого в СССР человека жить за рубежом. Вновь парадокс: Тарковскому, с одной стороны, представлялся тотальный заговор с участием КГБ, но с другой, он полагал, что Андропов может не иметь к этому отношения и даже не знать об описываемых событиях.

В завершение встречи режиссёр заявил, что в Москву не поедет, и если к новому году вопрос не будет решён, он отдаст (Андрей использовал глагол «вернёт», и сколько в нём смысла!) их с Ларисой советские паспорта в посольство. Чиновники перепугались, но и сам Тарковский нервничал невероятно. Успокоила его как всегда Анжела, подтвердившая, что «зелёный свет» был дан ещё два месяца назад. Быть может, на этом и зиждилась его вера в Андропова. После визита к «колдунье» режиссёр успокоился настолько, что до конца года ничего не писал в дневнике про свои перипетии.

От родных продолжали поступать тревожные вести, они остро нуждались. Единственным стабильным источником их дохода оставалась пенсия Ларисиной мамы Анны Семёновны. Московские «друзья» всё чаще отказывали в помощи — кто-то не верил, что Тарковские вернут долг, а кто-то боялся. В то же время у самого режиссёра деньги имелись, Ковент-Гарден заплатил внушительный гонорар, но в свете последних событий передать их стало ещё труднее. Несколько лондонских оказий сорвалось, и выручил вновь Юри Лина. «Операция» вышла захватывающей и не вполне благополучной. Лина вспоминает: «Речь шла о нескольких тысячах рублей. Андрей прислал мне деньги из Лондона [в Швецию]. Финские друзья теоретически могли провезти в Союз западную валюту, но не слишком много, не тысячи финских марок. Кроме того, КГБ следил за моими эстонскими друзьями, что исключало возможность тайком обменять валюту на рубли — если бы их поймали, у них были бы большие неприятности, вплоть до тюремного заключения. Единственным вариантом оставалось купить модную одежду, переправить её в Эстонию, продать там, а вырученные деньги поездом доставить в Москву. Чтобы избежать чрезвычайно высоких таможенных пошлин, пришлось отправить одежду контрабандой с одним моряком. Это удалось. В Таллинне он передал вещи другому человеку, Яну Кырбу, который должен был отвезти их в Тарту, где его ждал мой друг Яан Ваадерпасс. Кырб оказался нечистым на руку и украл часть одежды, примерно на две тысячи рублей. Как позднее выяснилось, он сотрудничал с КГБ, но, к счастью, не знал, что деньги предназначались для семьи Тарковского. Таким образом, мой друг Яан Ваадерпасс получил лишь часть вещей, продал их, передал средства своей знакомой, а та уже отправилась поездом в Москву, где лично вручила их Анне Семёновне. Такая вот сложная операция для достижения простой цели». Деньги добрались до домочадцев только к середине января. Заметим, что Кырб — сотрудничал он с органами или нет — уже в мае 1984 года был арестован и приговорён к четырём годам лагерей. Ваадерпасса же знал и сам Тарковский, Яану принадлежит авторство нескольких фотографий режиссёра и членов его семьи.

Нужно сказать, что это вовсе не единственный случай, когда средства, с трудом отправляемые Андреем, пропадали в пути. Так оказия, найденная Георгием Владимовым, тоже даст сбой буквально через несколько месяцев[864]. Посланник станет утверждать, будто приходил по указанному адресу, но никого не застал дома, что было исключено.

В передачу денег семье режиссёра при посредничестве Владимира Максимова был вовлечён даже Булат Окуджава. Впрочем, этот вариант тоже оказался бесперспективным[865]. Однако регулярно и стабильно выручала Ольга Суркова, периодически ездившая в Москву.

Католическое рождество Андрей и Лариса отмечали у Франко Терилли и его жены Джулии. Хозяева даже уступили им свою спальню. А новый год — у Пачифико Мартуччи. Удивительно, но такие «домашние», семейные праздники Тарковский неизменно справлял в гостях.

От чиновников новостей так и не было, а значит настало время «возвращать паспорта». Режиссёр уже изрядно сожалел о сказанных сгоряча словах, а к середине января попросту сменил план, решив отправить запрос «в правительство СССР» с требованием письменного ответа на предыдущие депеши. В сущности, этот шаг тождественен бездействию, поскольку заранее было очевидно, что он ни к чему не приведёт. Конвульсивный оттенок ему придавало то, что Тарковский собирался дать обещание приехать в Москву для оформления документов, но ни в коем случае этого не делать, прибегнув к защите своих друзей по всему миру. 11 января он даже составил их «опись» по странам, и здесь важны не только те, кого режиссёр назвал, но и те, о ком он не упомянул. Из американцев Андрей отметил Тома Ладди, но умолчал о Билле Пенсе, Аксёнове и Ростроповиче. Последний пока находился в Швейцарии, но вряд ли причина в этом. Из итальянцев Тарковский видел подспорье, главным образом, в лице Рози и Берлингуэра, хотя тут уж, казалось бы, можно назвать десятки имён. Не упомянут даже Антонелло Тромбадори, который мог помочь очень значительно. Вероятно, режиссёр забыл о нём лишь потому, что давно не виделся. Совсем скоро[866] Рози напомнит ему об этом знакомстве. В Швеции названа лишь Анна-Лена Вибум, речь не идёт ни о Юзефсоне, ни о Бергмане. Впрочем, Вибум — полномочный представитель всего шведского кино. Во Франции — только Владимир Максимов. В ФРГ — исключительно Георгий Владимов, но ни в коем случае не Фридрих Горенштейн. Удивительно, ведь последний будет очень рад помочь своему другу и соавтору. Добавим, что Тарковского поддерживала, например, и Корнелия Герстенмайер — публицист и общественный деятель, дочь лютеранского богослова и бывшего председателя бундестага Ойгена Герстенмайера, происходившего из обрусевших немцев. С ней режиссёр познакомился через Максимова, ведь она участвовала в жизни журнала «Континент». Нужно сказать, что Герстенмайер довольно серьёзно помогала[867] Андрею, используя собственные связи для поиска поддержки в среде крупных промышленников, так или иначе связанных с Москвой. Более того, Корнелия настойчиво советовала Тарковскому занять выжидательную позицию и не предпринимать резких действий в духе возвращения паспортов или скандалов в прессе, которые неоднократно порывалась[868] устроить Лариса.

В Великобритании режиссёр видел поддержку в лице Ирины Кирилловой, а также Владимира и Ирины фон Шлиппе. Владимир был физиком, преподавателем Лондонского университета, а происходил из аристократического рода — отец участвовал в Белом движении. Ещё его родители эмигрировали из России в Германию, равно как прапрадед приехал из Германии в Россию. Сам Владимир родился под Берлином, всю жизнь оставаясь русским человеком. То же следует сказать и о его супруге — лингвистке, переводчице UNESCO, журналистке «BBC». Дом фон Шлиппе стал важным форпостом в жизни русского зарубежья. Здесь привечали многих. Кроме того, через эту семью осуществлялось распространение запрещённой в СССР религиозной и философской литературы. Многие интересовавшие режиссёра книги он получил именно через них. С обеими упомянутыми Иринами Тарковского познакомила Ирина Браун, которую, заметим, он не упоминул в этом списке. Всё дело в том, что отношения с последней стали близкими до такой степени, что её участие в судьбе Андрея разумелось само собой.

На фоне описанных переживаний режиссёр работал над сценарием «Жертвоприношения». В дневнике о ходе процесса он не писал ничего, кроме сетований, что дело идёт «трудно»[869]. И это несмотря на уже готовую «Ведьму», а также обдуманный и, казалось бы, выверенный ещё в 1982 году план «Двое видели лису»… Нет, наследование старым замыслам здесь сугубо формальное, ограничивающееся сюжетными заимствованиями. Кропотливый труд над новой картиной начался с чистого листа уже хотя бы потому, что её делал новый Тарковский, сильно изменившийся в ходе недавних событий жизни.

Сценарий «Жертвоприношения» едва ли не самый сложный в фильмографии мастера. При этом, написать его нужно было в чрезвычайно короткий срок. А главное, режиссёр впервые работал над историей один, без Кончаловского, Горенштейна, Мишарина, Стругацких, Гуэрры… Не было даже такого «негодного» соавтора, идеи которого бы он неизменно отвергал, отталкиваясь от них. Отсутствовала и литературная основа, даже такая, какую он бы использовал в качестве костыля. Примерно в это время Тарковский признался[870], что вдвоём работается гораздо легче, но одному писать «важнее»: «Я не люблю писать сценарии о деятельности. Это мне кажется скучно. Не то, что утомительно, а, действительно, скучно, занудно самому по себе писать [такой] сценарий. Гораздо проще работать с соавтором… По существу, я два сценария только сам написал, „Гофманиану“ и вот последний, „Жертвоприношение“… И мне стало ясно, насколько всё-таки важнее писать самому сценарий. Насколько, в общем-то, ты ближе к истине». Удивительно, что такой мнительный и суеверный человек, как Тарковский, смело произносит слово «последний». И важно отметить: его шведский фильм как раз относится к историям «о деятельности», в отличие, скажем, от «Ностальгии», где основные события происходят в духовной сфере, а причинно-следственные связи существуют на уровне домыслов. Александр выполняет заранее озвученный план, тогда как запланированная «деятельность» Горчакова — поиски материалов о Березовском — не состоялась и была подменена ритуальным жестом, задачи которого довольно таинственны. Впрочем, несмотря на упомянутую разницу, Гуэрра небезосновательно заметил в своих воспоминаниях[871], что тема обоих снятых на Западе фильмов Андрея «одна и та же».