Итальянские маршруты Андрея Тарковского

Заметим, кстати, что 6 февраля в Италию Андрей вернулся один, супруга осталась погостить в Нидерландах и приедет только через десять дней. Кто от кого больше хотел отдохнуть?.. Очередной парадокс — впрочем, на этот раз довольно распространённый и ясный — состоит в том, что невзирая на сложность отношений, разлука была тяжела для Тарковского.

Сразу по приезду, устав от бездействия и бессилия, режиссёр отправил ещё одно письмо Андропову. Для чего? Рассчитывать на ответ не приходилось, но смириться с этим было невозможно. Глубокая молчаливая стагнация неожиданно усугубилась смертью генерального секретаря буквально через три дня. То, что его преемником станет Константин Черненко, в данном случае было очевидно. Ему, напомним, Тарковский письма уже посылал…

На фоне всего этого 14 февраля режиссёр записал, что сценарий «Жертвоприношения» вчерне готов. Предстояла перепечатка и, вероятно, неизбежная правка, но, так или иначе, это едва ли не самая стремительная его работа. Текст с небольшими изменениями был воспроизведён на машинке 20 февраля.

Ситуация в отношении семьи не менялась, и вскоре Тарковский начал готовить новое письмо Черненко. Эту затею всячески поддерживала Анжела. Депеша была отправлена через Стокгольм вместе со сценарием 22 февраля. Ответа и новостей из Швеции не поступало долго. В какой-то момент[881] режиссёр даже начал волноваться о том, что подумают продюсеры.

Внезапно позвонил Андрей Яблонский — переводчик, с которым Тарковский прошлый раз виделся двадцать два года назад в Сан-Франциско. Яблонский узнал о перипетиях судьбы своего давнего знакомого из прессы. Этот звонок, кстати, показывает, что разыскать режиссёра в Италии было немудрено, и упоминавшееся затруднение Нарымова, как минимум, удивительно. Переводчик жил теперь в Париже, работал в UNESCO и сразу выразил готовность помочь Тарковскому в привлечении международного внимания.

Постоянно подключались всё новые соратники. Например, мастер художественного перевода Серджо Рапетти, знаток советской диссидентской литературы и лагерной прозы, работавший с текстами столь ценимого режиссёром Варлама Шаламова, а также Александра Солженицына и многих других. Встреча с Рапетти произошла благодаря Владимиру Максимову. Вообще, Максимов сыграл роль коммуникационного узла в судьбе Тарковского, познакомив его с огромным количеством нужных людей. Впрочем, и сам он активно помогал, например, в ситуации с паспортом, но не только.

В свою очередь Рапетти привлёк к делу знакомых политиков — председателя совета министров[882] Беттино Кракси и члена парламента Дженнаро Аквавиву. С последним общался также Де Берти, давно подключившийся к процессу с другой стороны. Через Сержо Андрей тоже надеялся найти путь к папе. Видимо, вариант с миланским профессором оказался несостоятельным. Более того, Рапетти имел связи и с «Movimento Popolare», которое вскоре вновь возникнет в жизни Тарковского.

Друзья режиссёра посвятили в происходящее и уже упоминавшегося Джулио Андреотти, который на тот момент занимал пост министра иностранных дел Италии. Максимов настаивал[883], что именно этот человек может помочь, как никто другой. Уж точно, он сделает больше, чем Энрико Берлингуэр. Но Тарковский был склонен задействовать все возможные средства, и 6 марта он встречался с Джулианой Берлингуэр — женой брата Энрико Джованни Берлингуэра. Джулиана, помимо прочего, была писательницей, автором популярных в Италии романов, а также сценаристом и режиссёром. Нужно сказать, что в 1966 году она поставила фильм «Борис Годунов», что, вероятно, они тоже обсуждали. Возможно, речь шла даже о совместной работе.

Что касается положения Андрея, Джулиана посоветовала ему поговорить с её мужем — тоже политиком и коммунистом. Честно говоря, Тарковский сомневался, что встреча с этой женщиной к чему-то приведёт, однако именно она оказалась наиболее «коротким» путём к генеральному секретарю коммунистической партии Италии. Уже 13 марта режиссёр обедал у Джулианы и Джованни. Последний обещал поддержку, сказав, что многие члены партии готовы помогать Тарковскому, а Энрико обязательно поднимет его вопрос во время следующего визита в СССР. «Они надеются, что Берлингуэр в течение месяца уедет в Москву для встречи с нашим, советским (партийным, вернее) начальством», — писал Андрей. Сколь примечателен этот выбор эпитета из трёх вариантов.

Кто-то сообщил режиссёру свежие новости из жизни диссидентов. 8 марта в дневнике появилась запись о том, что у Андрея Сахарова несчастье, его супруга Елена Боннэр пережила второй инфаркт. Тарковский описывает их положение странно и мрачно: дескать, дом академика и его жены окружен КГБ, у них нет еды и медикаментов… На самом деле Сахаров и Боннэр находились тогда в Горьком, куда опального учёного сослали без суда ещё в начале 1980-го. В то время нынешний Нижний Новгород был закрытым городом, а потому общение диссидента с иностранцами исключалось полностью, а значит узнать реальные свежие новости режиссёр попросту не мог. Действительно, всё, что он записал, относилось скорее к первому инфаркту Боннэр, случившемуся 25 апреля 1983-го. Это неплохо иллюстрирует механику и принципы международного распространения слухов.

Заметим, что упомянутый приступ отчасти имел кинематографическую природу, поскольку произошёл после того, как Сахаров и его жена посмотрели[884] новый фильм Динары Асановой «Пацаны» (1983), чрезвычайно взволновавший обоих. Елена расчувствовалась, даже заплакала, после чего закололо сердце. В 1983 году супруги сами не вызывали скорую помощь и даже не обращались к горьковским врачам, поскольку Сахаров не сомневался, что они подконтрольны КГБ. Комитет, по мнению академика, желал им с женой только смерти. При этом гибель от инфаркта стала бы едва ли не наиболее «выгодной», поскольку вызвала бы минимум подозрений и пересудов мировой общественности. В прошлом году учёный обращался с письмами к руководству, чтобы их лечили в больнице Академии наук, которая, как он считал, не была подвластна КГБ.

Во время второго инфаркта, случившегося в 1984-м, ситуация будет иной: скорую вызовут, поскольку ставки слишком высоки. Горьковские врачи приедут и скажут, что никакого приступа нет, а имеет место лишь некое ухудшение состояния миокарда. Везти Боннэр в больницу даже не предложат, но, будучи медиком, она сама поймёт, что её обманывают, что это именно инфаркт.

Уже не первый раз, переживая из-за ухудшающегося здоровья супруги, Сахаров повторит, что покончит с собой, если она умрёт раньше него. Мудрая жена попросит об одном: выждать полгода прежде, чем совершать непоправимое, надеясь, что за это время боль утихнет или что-то иное удержит вдовца от подобного непоправимого шага. История фантастической, «лебединой» любви и преданности этих двух людей описана во множестве книг. Отметим ещё лишь, что совсем скоро, в мае, Сахаров начнёт свою вторую (из трёх) голодовку, в знак протеста против уголовного преследования супруги. Это обстоятельство станет известно Тарковскому, и он тоже будет рассматривать подобный шаг.

Кроме того, 8 марта режиссёр узнал, что у Юрия Любимова отняли театр. Принявшего «Таганку» Николая Губенко Андрей назвал «трупоедом», а отказы Анатолия Эфроса и Марка Захарова хоть и упомянул без-оценочно, но явно одобрял. Примечательно другое: обильные заявления Любимова о том, что и за границей его преследует КГБ, Тарковский отнёс к безосновательной паранойе. Дескать, зачем? Почему? Не будут же они его увозить силой?! Режиссёр будто забыл о собственных страхах в их многообразии. Возможно, дело в том, что путь, который выбрал Юрий, точно был не для него, а потому всё происходящее с ним казалось чуждым и странным. Андрей неоднократно оставлял в дневнике записи с критикой и сожалением по поводу того, что происходило с Любимовым.

15 марта Тарковскому позвонил Мстислав Ростропович, чтобы узнать о новостях и предложить помощь, в том числе и денежную. Помимо прочего, музыкант объяснил режиссёру, что надежды на итальянских политиков любого уровня смехотворны. Ростропович знал о чём говорит, поскольку хорошо представлял себе ситуацию и был знаком со многими чиновниками. Русский виолончелист стал своего рода любимцем западного мира. Особенно его ценили в Европе, а более всего — именно в Италии после недавнего триумфального выступления с Цюрихским оркестром во Дворце конгрессов в райском городке Стреза. «Под его пальцами Боккерини и Гайдн вновь обретают лёгкость и галантность…» — кричала в один голос итальянская пресса. В этом заключалось исполнительское мастерство Ростроповича: слушая его, порой создавалось впечатление, что Гайдн и Боккерини, действительно, когда-то теряли «лёгкость и галантность».

К подобной точке зрения постепенно склонялся и сам режиссёр, периодически в дневнике появлялись записи вроде: «Что-то мало надежды на них на всех…» Мстислав убеждал: нужно снова писать Черненко! Нужно устраивать международный скандал в прессе! И если первая рекомендация вряд ли была конструктивной, то вторая имела далеко идущие последствия.

Тарковского всё более настойчиво приглашали в Германию. Он хотел, но считал, что никак не может поехать из-за нехватки страниц в паспорте и отсутствия вида на жительство. Удивительная ирония судьбы: советский режиссёр будто оказался «невыездным» даже в Италии, где и слова-то такого не существовало. Настроение по этому поводу у Андрея было упадническое, он словно пытался сглазить сам себя, повторяя, что поездка, видимо, не состоится. Тем не менее они с Ларисой всё-таки отправились во Франкфурт, где показы «Ностальгии» уже закончились, но супругов ждали Корнелия Герстенмайер, Георгий Владимов с женой Натальей, Натан Федоровский и другие.

Согласно ряду источников, режиссёр приезжал в ФРГ с лекциями в конце 1983 года. Это очередная растиражированная ошибка, поездка состоялась только в марте 1984-го. Вид на жительство Тарковский так и не получил, но всё же решился отправиться, поскольку кто-то убедил его, что опасность перехвата в нейтральной зоне аэропорта была довольно надуманной.

Упомянутые лекции проходили под эгидой Берлинской академии искусств и ряда других культурных институций. Академия, кроме того, присудила режиссёру свою стипендию для выдающихся художников. На самом деле, существенную часть хлопот по организации этого гранта для Тарковского взял на себя Фридрих Горенштейн.

Годичная стипендия полагалась, начиная с весны будущего года, и составляла около тысячи долларов в месяц. Также режиссёр мог рассчитывать на квартиру от Германской службы академических обменов (DAAD) для проживания в Берлине, если он решит работать здесь. В наше время это называлось бы арт-резиденцией. Обращает на себя внимание тот факт, что, осуществляя в дневнике денежные калькуляции, связанные с этим пособием, Тарковский приводил суммы не в рублях и не в немецких марках, а в итальянских лирах, ставших для него наиболее привычной валютой.

Помимо лекций, он участвовал в семинарах и дискуссиях, организуемых Академией, что сделало пребывание в Германии крайне продуктивным — ряд идей был подхвачен и «додуман». Это имело особое значение в свете приближающегося очередного витка редактуры «Запечатлённого времени» перед немецким изданием.