Итальянские маршруты Андрея Тарковского

С 1979 года и до конца жизни Ирина занимала пост главного редактора газеты «Русская мысль». И то, что издание стало играть столь заметную роль в отечественной культуре, безусловно, во многом является её личной заслугой. Так вот, если открыть любой номер «Русской мысли» за восьмидесятые годы, то там трудно не наткнуться на статьи о Ростроповиче, Аксёнове, Солженицыне, Сахарове, Любимове, Максимове и других людях, встречающихся на страницах настоящей книги. Тарковский тоже возникал едва ли не в каждом выпуске. По сути, если вынести за скобки новости, то обсуждение перечисленных деятелей культуры и составляло содержание газеты, поскольку именно они являлись носителями и проводниками русской мысли.

Больше всего режиссёр волновался о том, не ухудшит ли пресс-конференция судьбу домочадцев. 3 июля он написал: «Боюсь, что Ольгу выгонят из института, как только мы закончим пресс-конференцию». В прошлый раз отчим переживал по этому поводу три года назад[902]. За день до назначенной даты Тарковский позвонил домой сыну, чтобы рассказать о намерениях и посоветоваться. Андрюша ответил, что поддержит любое решение отца. Удивительно, но в тот момент режиссёр будто не думал о прослушке, в которой обычно не сомневался.

Примечательно, что за день до пресс-конференции он поговорил по телефону и с Сизовым. Темой стала льготная покупка кирпича для строительства в Мясном. Что это было? Момент сомнения? Желание как обычно оставить себе все варианты? Тонкий блеф? Так или иначе, но когда до главы «Мосфильма» дойдёт новость о заявлении Тарковского, он не сможет поверить своим ушам. «Как же так? Андрей что, специально хотел ввести меня в заблуждение?» — будет спрашивать Сизов общих знакомых.

После записи от 3 июня в «Мартирологе» наступает тишина. Режиссёр вновь откроет тетрадь лишь 8 августа, а меж тем пресс-конференция, состоявшаяся 10 июля, стала поворотным моментом в истории, лежащей в центре настоящей книги. Прежде мы обсуждали, когда сам Тарковский принял «окончательное» решение, если этот эпитет вообще употребим по отношению к его планам. Говорили о слухах, ходивших по Москве, об опасениях чиновников. Но именно после миланского выступления всё это из гипотетической плоскости перешло в категорию свершившегося.

Как всегда бывает с главным героем настоящей книги, загадок больше, чем разгадок. Стенограмма пресс-конференции опубликована в нескольких источниках, однако в них обнаруживаются необъяснимые различия. Более того, зачастую тексты расшифровок противоречат даже известным фрагментам записей мероприятия. Но попробуем составить цельную картину, привлекая воспоминания участников, в числе которых были Ростропович, Любимов, Максимов, а также Иловайская-Альберти, выступавшая в качестве переводчика (см. фото 141).

Появление Любимова стало для Андрея неожиданностью, он его не приглашал и не был рад видеть. В дневнике Тарковский отметил[903], что Юрий напросился сам, когда узнал, что приедет Ростропович. Дело в том, что музыкант играл роль центра того движения, частью которого страстно хотел стать бывший глава «Таганки».

Началась пресс-конференция с горячей речи Ларисы Тарковской. Супруга режиссёра говорила о том, что разлучать родителей с сыном бесчеловечно, и вообще, рассуждала заметно решительнее мужа, в результате чего некоторые журналисты написали, будто это её пресс-конференция. «Двадцать лет передо мной стояла проблема просто физической выживаемости. Семнадцать лет без работы!.. Сейчас вопрос стоит так: смерть или работа здесь!..»[904] — и это слова не Тарковского, а его жены. Потом она добавила: «Андрей больший патриот, чем все те, кто окружают Ермаша и приближены к нему», — это хорошо согласовывалось с мыслью режиссёра про Ленинскую премию.

Лариса затронула крайне важную тему, которой почему-то на пресс-конференции не коснулся сам главный герой настоящей книги, хотя озвучивал подобные соображения в ходе других выступлений: каждый подлинный художник движим в своём труде чувством долга. А значит, долг Тарковского состоит в том, чтобы не возвращаться сейчас в СССР, ведь там он не сможет работать. Это довольно сильная формулировка, к которой режиссёр не прибегнул, вероятно, исключительно из страха. Хотя, объективно, бояться было уже поздно.

Не менее пламенно рассуждал Ростропович: «…[Тарковский] выбирает Италию, страну величайших традиций. Я желаю своему великому другу успехов и знаю, что этот человек ценою своих страданий ещё раз обессмертит свой народ». Отметим, что музыкант говорил об одном Андрее, будто не включая в рассуждения его жену, а также слишком много раз использовал собственническое местоимение «свой». Вообще, местоимения в этих речах крайне показательны. Ростропович, например, говорил о Советском Союзе «у нас» или «мы», а Любимов — «у них» или «они». Максимов же именовал родину, как далёкое «там», не подчёркивая принадлежность.

На фоне вступительных слов супруги и виолончелиста, сам режиссёр заявлял что-то вроде: «Планов очень много. Что касается страны, то это мы ещё с Ларисой Павловной не решили. Для нас самое главное — принять это решение. Всё остальное уже не имеет никакого значения… Главное для нас сейчас, это то, что мы поняли, что обратно не вернемся… Мне кажется, что на Западе всем всё равно, соблюдаются ли Хельсинские соглашения…»[905] На деле, если Тарковский и выбрал Италию «окончательно», то это произошло не раньше, чем утром того же дня. Его реально волновало, действует ли в стране так называемый «Заключительный акт Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе» — упомянутые Хельсинкские соглашения. В этом документе, подписанном 1 августа 1975 года главами тридцати пяти стран, в число которых входили Италия и СССР, имелся пункт о воссоединении семьи.

С другой стороны, уже один тот факт, что пресс-конференция проходила не в Нью-Йорке или Лондоне, а в Милане однозначно указывал на выбор режиссёра. Сам же он сформулировал это несколько двусмысленно: «Это не я избрал Милан, а Милан избрал меня!» Сказанное контрастирует с утверждением Кончаловского, будто Максимов чуть ли не «насильно привёз»[906] Тарковского на мероприятие. Впрочем, контрастирует, но не противоречит. Податливость и доверчивость режиссёра многократно играла с ним злую шутку. Вот и теперь он мог сколько угодно повторять, что чужд диссидентству, но в одночасье не просто оказался в самом сердце этого движения, а стал одним из его флагманов. Андрей сознавал это и, конечно, страдал как от идеологического неприятия статуса, так и от вытекающего отсюда страха расправы КГБ.

В ходе своего выступления Тарковский озвучил краткий конспект мартиролога: обвинил во всём лично Ермаша, который «вычеркнул» его «из списка трудоспособных кинематографистов». Здесь стоит вспомнить, что выходу «Зеркала» и «Сталкера» глава Госкино тоже, мягко говоря не способствовал. Андрей жаловался на невозможность преподавать (видимо, в этом смысле его особенно воодушевила недавняя поездка в Германию), обиженно говорил, что советские его не поздравили с пятидесятилетием и, наконец, сослался на саботаж в Каннах: «Сегодня все знают, как вёл себя Бондарчук в отношении моей картины — он дрался как лев, чтобы я ничего не получил. То, что я всё-таки получил, было не благодаря, а вопреки его стараниям». Также режиссёр упомянул Андропова, который игнорировал его письма, а если бы тот ответил, то Тарковский никогда бы не решил остаться на Западе. Иными словами, он обвинил и покойного генерального секретаря, бывшего главу КГБ, что было поразительно тонким стратегическим решением.

Всё выстроилось крайне логично: если Бондарчук и стоявшие за ним люди не поддерживают Андрея, значит, они не считают его своим. Если бы он был нужен в СССР, то генеральный секретарь или глава Госкино ответили бы на его письма. А если нет, то зачем возвращаться?

Вдобавок Тарковский рассказал, как тепло его принимают на Западе, какими замечательными были выступления в Римини — необходимый реверанс в сторону «Movimento Popolare» и лично Роберто Формигони. И, наконец, одна из заключительных фраз, которая лишний раз подчёркивает, что режиссёр очень волновался: «Я убеждён, что здесь я успею сделать больше, чем дома, но драма состоит в том, что советский зритель не сможет увидеть того, что я буду здесь делать, кроме гениальных виолончелистов, которые, поехав в Париж, сумеют посмотреть мои фильмы».

Заявления, сделанные на пресс-конференции, разлетелись по миру во множестве статей, радиопередач и телерепортажей. Надо сказать, это всколыхнуло заметную волну дополнительного интереса к Тарковскому, потому вскоре начнутся и ретроспективы. Все последующие дни Ларисы и Андрея были посвящены разговорам с журналистами, что очень утомило режиссёра.

В череде последовавших за миланскими событиями интервью стоит упомянуть беседу супругов с Марио Корти на радио «Свобода», которая вышла в эфир 13 и 14 июля, а записана была на следующий день после пресс-конференции прямо в Милане. До сих пор стенограммы выступлений в палаццо Сербеллони более труднодоступны, чем упомянутый материал, а говорит в нём Тарковский примерно то же самое, только лаконичнее и без волнения, поскольку заявления были уже многократно «отрепетированы». Так, Андрей очень чётко и назидательно подчеркнул, что западным странам следует тщательнее контролировать выполнение Хельсинкских соглашений всеми странами, подписавшими акт. Это был открытый политический удар.

Но всё-таки акценты в интервью были несколько смещены относительно пресс-конференции. На радио режиссёр больше внимания уделил прокату своих картин в СССР, низкой оплате труда, а также тому, что его не наградили никакими призами советских фестивалей: «Я не получил ни одной, даже самой средней, или маленькой какой-то, премии в кинематографической области, которых у нас очень и очень много в Советском Союзе. И их уже получали все, абсолютно, кто работал в кино. Я не знаю, кто не получал эти премии. Я их не получал»[907].

На осторожный вопрос Корти о том, не слишком ли оптимистично Тарковский смотрит на перспективы работы на Западе — тут тоже есть трудности, хоть и другие — режиссёр ответил, что это, безусловно, так, но местные проблемы преодолимы. В конце концов, у него уже имеется опыт работы в Италии: «Я надеюсь не терять столько времени на постановку своего фильма… я не думаю, что я буду тратить четыре года на каждый фильм». А ведь эпопея с «Рублёвым» растянулась на все девять[908]. Однако и работа над «Жертвоприношением» займёт почти три года.

В противовес историям об СССР, Тарковский отметил замечательный прокат своих картин в Европе. Действительно, сборы «Ностальгии» в Италии превзошли ожидания «RAI». Вдобавок Андрей обратил внимание на отличную прессу. В эфире он не стал говорить, что думает о западной критике, но нам это известно из апрельского разговора с Сурковой.

Режиссёр обратился к своим в Москве: «Нам совершенно ясно, что мы сделаем всё для того, чтобы как можно скорее увидеться. Я не вижу причин, по которым это [бы] не могло произойти. В любом случае мы сделаем всё и даже невозможное, для того чтобы это произошло как можно скорее. И надеемся на то, что это будет очень скоро. Потому что, насколько нам известно, существует огромное количество людей, которые совершенно не понимают эту чудовищную, совершенно нелепую ситуацию с необходимостью нашей, с Ларисой Павловной, остаться здесь, и которые готовы помочь нам в этой проблеме, и надеемся, что это произойдет довольно скоро. То есть, короче говоря, я хотел бы сказать, чтобы они [родственники в Москве] не беспокоились, чтобы они верили в то, что мы скоро увидимся, хотя сейчас очень и очень тяжелое время». Слова о том, что нет причин не встретиться, режиссёр повторил несколько раз, словно мантру. Комитеты по воссоединению семьи Тарковских были на грани возникновения. Один из первых появится в Великобритании менее чем через месяц. В его организации примет участие Марина Вайховская — врач-психиатр, эмигрировавшая из Ленинграда, отказываясь практиковать карательную медицину.