Итальянские маршруты Андрея Тарковского

Примечательно, что интерес Тарковского к нетрадиционному врачеванию временно притих. Андрей иногда разговаривал по телефону с Софией Сёдерхольм, но не с экстрасенсами и «ведьмами», которые находились в зоне его доступа. Тем не менее София и Юри Лина всё-таки передавали ему какие-то лекарства. Также он принимал нечто на основе берёзы и мальвы.

Французский комитет по воссоединению семьи режиссёра не прекратил своего существования, а занялся сбором средств в пользу Тарковских, организовав ретроспективу работ мастера вместе с парижской синематекой. На том же поприще они устроят и благотворительный концерт, который состоится 12 марта. Участие в нём примет Ростропович, а его супруга Галина Вишневская, хоть и даст согласие, но всё же не приедет. Кто же знал тогда, что более они с режиссёром не увидятся, и следующий её визит будет на его похороны… На концерте соберётся весь цвет парижского общества, включая Робера Брессона.

15 февраля в очередной раз приходил Крис Маркер и принёс Тарковскому наушники — подарок от Анатоля Домана. «Что он хочет от меня?» — спрашивает в дневнике Андрей, имея в виду то ли Анатоля, то ли Криса. Однако если речь про Домана, то его желания совершенно ясны: «Жертвоприношение» всё ещё не готово, и велики шансы не успеть к Каннскому кинофестивалю. Очередная гонка. Казалось, без неё обойтись не могло, но участие автора в данный момент сводилось лишь к телефонным разговорам с Лещиловским. Впрочем, почти наверняка французские продюсеры рассчитывали и на будущие работы режиссёра.

Если же речь про Маркера, то он был рад всячески помогать. Более того, вскоре для экономии Крис предложит Тарковскому переехать с семьёй в небольшой дом в Версале, принадлежащей родителям его подруги, но здоровье главного героя настоящей книги делало это невозможным. Да и как бы его посещал Шварценберг?

В тот же день режиссёра навестил Кшиштоф Занусси. 19-го заходил Робер Брессон, и у Тарковского остались сугубо положительные впечатления — каннский инцидент, казалось, исчерпан полностью. 20-го в дневнике появилась примечательная запись — звонил Владимир Максимов. Почему это важно? В русском издании «Мартиролога» данная ремарка прерывается знаком купюры, а воспоминания[1082] Александра Гордона позволяют восстановить выпущенные слова. Оказывается, Максимов сообщал, будто Марина Влади и Булат Окуджава работают на КГБ. Параноидальные настроения подпитывались подобными сведениями.

В Париж приехал Анджей Вайда и тоже искал встречи[1083] с Тарковским. Бесчисленные визиты начинали тяготить. Многим Андрей отказывал.

В частности, он не хотел видеть, ни Никиту Михалкова, ни даже Отара Иоселиани, так что разлад с последним, похоже, был не умозрительным. О том, что Иоселиани желает пообщаться режиссёр писал[1084], используя глагол «объявился».

Уже 23 февраля из квартиры Тарковский возвращается в больницу, на очередной цикл лечения. На этот раз реакция куда тяжелее. Хотя врачи — не только Шварценберг, но и Бенбунан — довольны результатами процедур, ведь опухоли и на голове, и в лёгких сократились более чем вдвое. Сам же Андрей писал 25 февраля: «…Тошнота, отчаяние, не боль, а страх, животный ужас, и отсутствие надежды — непередаваемы, как страшные сны. А это не было сном». Удивительно, но если вдуматься, то и правда режиссёр никогда не снимал и почти не описывал страшных снов. Хотя ему снились кошмары. Несколько дней подряд он повторял в «Мартирологе» два слова: «Очень плохо». Далее подобные констатации появлялись всё чаще до тех пор, пока Тарковский не решил[1085]: «Не стоит больше писать о болезни», — и едва ли не ежедневные заметки прервались. Однако долго молчать невозможно — это единственное доступное в данный момент самовыражение — и через пять дней Андрей вновь взялся за дневник.

Режиссёр полагал, что Шварценберг увеличил дозировки, чтобы поднять эффективность лечения — оттого ему стало так тяжело. В действительности же, концентрация соответствовала курсу, но организм не выдерживал. Кроме того, на фоне происходящего начиналось воспаление лёгких. 1 марта Андрей вернулся на Claude Terrasse, 42.

В дни болезни Тарковский окружил себя классикой: слушал Баха, читал «Анну Каренину» Толстого. Ему принесли «Искушение святого Антония» Флобера, но это уже не для удовольствия, а для подготовки к задуманному фильму. Интересно, что прежде режиссёр не был знаком с этой философской драмой, работая лишь с первоисточниками, причём с православными, а именно — с книгами житий Четьи-Минеи, с сочинениями святого Афанасия Великого и другими. Произведение Флобера ему решительно не понравилось — «головно, вторично (после первоисточников), иллюстративно и очень пышно», — напишет[1086] Тарковский почти через месяц. Примечательна ремарка о том, что хорошую экранизацию этого текста мог бы сделать Сергей Параджанов.

Режиссёру плохо до такой степени, что он даже отказывается[1087] от визита Лейлы Александер-Гарретт и Свена Нюквиста, которые хотели просмотреть вместе с ним очередной вариант «Жертвоприношения». Иными словами, Андрей не мог даже работать.

13 марта в таком состоянии Тарковский внёс в дневник то, что можно считать его манифестом: «Материальна и жизнь общества: устройство её прагматично и эмпирично. Плоды же духовной жизни не всегда видимы, неспешны и устремлены вглубь человека. Материальная жизнь развивается случайно, вернее, ощупью: как у червя в земле. Духовная же — сознательно и целеустремленно. А всё, что требует усилия, ныне в пренебрежении». Пусть пока он был здоров многие поступки режиссёра заметно расходились со сказанным, но при просмотре его фильмов кажется, будто это верно всегда. Здесь кроется загадка и свойство Тарковского: как и святой Антоний — то ли исторический персонаж, то ли фантазм Андрея, занимавший его в эти дни — он всю жизнь страдал от несоразмерности духовного и материального. Иными словами, от той же проблемы, которая касается практически всех его персонажей. Александр же в «Жертвоприношении» ставит её непосредственно, словно «передавая пас» будущему фильму о святом Антонии. Но вот материальное начало в режиссёре стало таять. Недаром рабочие названия будущей картины, которые рассматривал[1088] Тарковский — «Стигматы» и… «Мартиролог». Так же он озаглавил летопись собственной жизни. Также когда-то собирался назвать свой самый автобиографический фильм «Зеркало».

Кстати, первыми людьми у которых, согласно канону, появились стигматы, были Франциск Ассизский, судьба которого, как отмечалось, чрезвычайно интересовала Андрея, а также Екатерина Сиенская, теснейшим образом связанная с «Ностальгией». У святого Антония физически их не было, но духовно он был изранен вне всяких сомнений.

В свете сказанного, примечательно и то, что буквально через несколько недель режиссёр обратил внимание на ещё один сюжет. Он отметил[1089] в скобках: «История Клейста и его возлюбленной». Какая тут связь? Судьба писателя-романтика, а также поэта и драматурга Генриха фон Клейста — это что-то среднее между «Гофманианой» и замыслом о святом Антонии. Произведения Клейста полны мистицизма, иррациональных поступков и неразрешимых трагических конфликтов, подобных несоразмерности духовного и материального. Причём чаще всего к трагедии приводят не какие-то таинственные непреодолимые силы, а действия конкретных людей.

Казалось бы, тема смерти, как и сама смерть, манила Генриха ничуть не меньше и не больше, чем других романтиков. Однако, далеко не каждый из них воплощал этот художественный магнетизм в жизнь. Клейст предлагал совместный суицид разным людям, пока не сошёлся, наконец, с Генриеттой Фогель. Девушка согласилась, во многом потому, что у неё было онкологическое заболевание, и она была готова умереть. После года романа литератор убил её и себя из пистолета. Это тоже было своего рода жертвоприношение.

Очередную версию своего последнего фильма Тарковский увидел 19 марта — показ, устраивал Анатоль Доман в небольшом зале по адресу avenue Hoche, 15. Режиссёр остался крайне недоволен качеством печати и шумовым озвучиванием, которое было плохо само по себе, да ещё слишком часто заглушало реплики. Особенно смущали шаги, далёкие гудки, звуки велосипеда, перекладывания камней, крики птиц, раскаты грома, шелест бумаги и скрип верёвки… Короче говоря, всё то, чем в его состоянии можно было просто пренебречь, но это был бы не Тарковский! Встреча со своим произведением в очередной раз преобразила Андрея, и после просмотра он даже совершил небольшую прогулку с Лейлой.

Деваться было некуда, пришлось найти в себе силы, чтобы поработать с Лещиловским и звукорежиссёром Ове[1090] Свенссоном, тоже приехавшими в Париж на несколько дней. Замечаний по фонограмме было немало, больше сотни. Требовалось отредактировать и многие реплики. Оставалось неясным, как успеть к Каннскому киносмотру. Очевидно, Свенссону придётся трудиться без отдыха.

Продюсеры всячески настаивали на том, чтобы Тарковский сам присутствовал на фестивале. Андрей совершенно не хотел ехать, но шведы на всякий случай уже забронировали для него гостиницу. Бытует мнение, что, будь его воля, режиссёр вообще не стал бы подавать «Жертвоприношение» на конкурс французского смотра после прошлого инцидента. Это не так. Участие картины он планировал с самого начала, а нежелание касалось только его собственного присутствия.

28 марта Тарковский писал: «Сегодня видел во сне отца, беседующего с Пастернаком. Нехороший сон. Надо позвонить в Москву». После многократно упоминавшегося спиритического сеанса, Пастернак стал для режиссёра не меньше, чем символом смерти. Но это видение он однозначно трактовал, как грёзу об отце, а не о себе. Примечательно, что оно посетило его на следующую же ночь после того, как Андрей заинтересовался Клейстом. А ведь Пастернак тоже ценил этого романтика и даже написал о нём несколько статей[1091].

Тарковский чувствовал себя всё хуже в промежутках между комбинированной терапией, а ведь 31 марта нужно снова ложиться в больницу на четвёртый, заключительный пока, этап химических и радиационных процедур. В силу стечения обстоятельств — больница была переполнена, а место забыли зарезервировать — госпитализацию пришлось отложить на 6 апреля, что дало дополнительное время придти в себя.

31 марта режиссёр впервые написал прямым текстом: «Я знаю, что впереди у меня медленное (пока не скоротечное) умирание. В лучшем случае. И лечение моя отсрочка»[1092]. Вопрос, который неявно здесь стоит: что значит эта отсрочка, коль скоро он всё равно не сможет работать?..

Из-за задержки госпитализации свой последний день рождения Тарковский всё-таки отметил в кругу семьи, а также Андрея Яблонского, его жены Марьяны и Виктора Яковича. Присутствие последних режиссёру было не очень приятно. Да и Яблонским он всё чаще оставался недоволен, упрекал[1093] его в необязательности и нерасторопности при оказании ему услуг, в том числе и важных — связанных с лечением. Тем не менее в своём завещании главным советником Ларисы по всем делам, наряду с Франко Терилли, Тарковский назовёт именно Андрея.

В этот день звонила с поздравлениями и Марианна Чугунова, которой главный герой настоящей книги сообщил, что собирается ставить во Франции спектакль по «Смерти Ивана Ильича» с Мишелем Пикколи в главной роли. Возвращение интереса к этому произведению, как ни жутко, понять немудрено.