Итальянские маршруты Андрея Тарковского

Есть основания полагать, что режиссёр остался бы в Италии до конца, но Шварценберг, как лечащий врач, срочно вызвал его в Париж для экстренного продолжения терапии. Насколько это решение было продиктовано медицинской необходимостью, или же оно являлось политическим, споры не утихают до сих пор. Так или иначе в результате Тарковский окончит свои дни во Франции.

Лора Гуэрра рассказывает, как в ночь на 28 октября Андрея выносили к поезду на простынях, поскольку нестерпимая костная боль не позволяла ему идти. К Кала-Пиккола железная дорога не подходит, потому режиссёра грузили в вагон возле городка Орбетелло, расположенного на средней из трёх кос, соединяющих Монте-Арджентарио с основной Италией. Это курортное местечко, но в нём кипит южная жизнь. Фантастические городские ворота будто вопиют о насыщенной истории (см. фото 164). Некогда Карл Великий подарил Орбетелло аббатству апостола Павла. Впоследствии тут правили Орсини и сиенцы, потом испанцы, Габсбурги, Бурбоны, Медичи. Режиссёра же здесь лишь положили в поезд.

За несколько дней до возвращения Андрея в Париж во французском еженедельнике «Le Figaro Magazine»[1106] вышла беседа с ним, которую провёл Виктор Лупан. Публикация[1107] стала известна, как «последнее интервью Тарковского». Более того, была растиражирована гипотеза, будто встреча с журналистом произошла в октябре во Франции. В действительности, она состоялась раньше. Возможно, в даты Каннского кинофестиваля. Нужно сказать, что между режиссёром и «Le Figaro Magazine» была заключена договорённость о серии публикаций, однако то ли первый материал не был в достаточной степени согласован, то ли возникли другие причины, но Тарковский сразу решил прервать сотрудничество. Впрочем, оно бы и не могло продолжаться из-за болезни.

Слово «интервью» не вполне подходит для этого текста, поскольку вопросов в нём нет. Публикация представляет собой удивительно уравновешенный монолог. Нельзя не отметить, что режиссёр транслирует в нём достаточно неожиданные, новые взгляды. Например: «Оба моих последних фильма основаны на личных впечатлениях, но не имеют отношения ни к детству, ни к прошлому, они, скорее, касаются настоящего. Обращаю внимание на слово „впечатления“. Воспоминания детства никогда не делали человека художником. Отсылаю вас к рассказам Анны Ахматовой о её детстве. Или к Марселю Прусту. Мы придаём несколько чрезмерное значение роли детства. Манера психоаналитиков смотреть на жизнь сквозь детство, находить в нём объяснения всему — это один из способов инфантилизации личности… Подход к художественному процессу, к творчеству с этой точки зрения, если хотите, даже удручает. Удручает потому, что мотивы и суть творчества гораздо сложнее, намного неуловимее, чем просто воспоминания о детстве и его объяснения». Не станем говорить здесь о «Зеркале». Но если прежде режиссёр видел в «Ностальгии» картину о будущем, то теперь это будущее стало настоящим. Многие очевидцы вспоминают: в это время Тарковский изрядно переживал из-за того, что его работы определяют его биографию. Больше он этого не хотел, повторяя: «…достаточно испытывать судьбу».

Для осмысления предикторских качеств «Жертвоприношения» не потребовалось нескольких лет. Уже 26 октября режиссёр писал в дневнике, что ядерная война идёт полным ходом прямо сейчас, поскольку её начало не связано с тем, что кто-то из сильных мира сего нажмёт на кнопку в «чемоданчике». Война началась тогда, когда Оппенгеймер произвёл первый тестовый взрыв на полигоне, и «только дети и безумные не видят этого». Удивительно, но в определённом контексте безумцы внезапно менее «зрячи».

Другие важные слова: «Творчество есть выражение духовного существа в человеке в противоположность существу физическому. Творчество есть как бы доказательство существования этого духовного существа. В поле человеческой деятельности нет ничего, что было бы более неоправданным, бесцельным, нет ничего, что было бы более самодовлеющим, нежели творчество. Если убрать из человеческих занятий всё, относящееся к извлечению прибыли, останется лишь искусство». Тарковский окончательно утверждает собственную концепцию, будто художник создаёт инстинктивно, и не исключено, что его подтолкнули к этому тщетные беседы с актёрами на площадке последнего фильма. Творчество при этом является единственным пространством истинной свободы. Не в том смысле, что только в нём автор может почувствовать себя свободным. Напротив, режиссёр убеждён, что без свободы искусство невозможно. Это приводит Тарковского к противоречивому выводу: гении «являются рабами дара, которым они наделены. Они обязаны этим даром людям, питать которых духовно и служить им были избраны. Вот в чём для меня заключается свобода». Иными словами, свобода гения — быть в рабстве у дара.

Меняется и взгляд на авторитеты, хотя их набор остаётся прежним: «Было время, когда я мог назвать людей, влиявших на меня, бывших моими учителями. Но теперь в моём сознании сохраняются лишь „персонажи“, наполовину святые, наполовину безумцы[1108]. Эти „персонажи“, может быть, слегка одержимы, но не дьяволом; это, как бы сказать, „божьи безумцы“. Среди живущих я назову Робера Брессона. Среди усопших — Льва Толстого, Баха, Леонардо да Винчи… В конце концов, все они были безумцами. Потому что они абсолютно ничего не искали в своей голове. Они творили не при помощи головы… Они и пугают меня, и вдохновляют. Абсолютно невозможно объяснить их творчество. Тысячи страниц написаны о Бахе, Леонардо и Толстом, но в итоге никто не смог ничего объяснить. Никто, слава богу, не смог найти, коснуться истины, затронуть сущность их творчества! Это лишний раз доказывает, что чудо необъяснимо». Приведённые слова, которые, казалось бы, делают настоящую книгу бессмысленной, подчёркивают тягу Тарковского к проблематике границы святости и таланта. Это тоже указывает, что интервью было взято раньше октября.

В Париже Андрею сделали снимки и выяснилось, что в правом лёгком присутствуют опухоли, не говоря уж о множественных поражениях надпочечников и костей от химиотерапии. Впрочем, вскоре доктора пришли к выводу, что и в надпочечниках — онкология. Шварценберг собирался направить режиссёра на лечение в другую клинику, но Тарковский настолько плохо себя чувствовал, что его было почти невозможно транспортировать. Андрей не мог уже даже читать. Из доступных радостей осталась музыка. В большинстве случаев он предпочитал Баха. В гости приходили Занусси, Демант и другие, но, по воспоминаниям Александер-Гарретт, чаще он оставался один.

4 ноября в дневнике появилась новая сценарная идея: «Некто хотел спастись и вдруг почувствовал себя предателем, Великим Грешником, противопоставив себя всем остальным. Себя — жизни». Впрочем, новая ли? Здесь отчётливо слышатся отголоски размышлений об Иуде.

5 ноября 1986 года — дата, стоящая на документе, являющемся публичным завещанием Тарковского. В нём Андрей пишет: «В последнее время, очевидно в связи со слухами о моей скорой смерти, в Союзе начали широко показывать мои фильмы. Как видно, уже готовится моя посмертная канонизация. Когда я не смогу ничего возразить, я стану угодным „власть имущим“, тем, кто в течение семнадцати лет не давал мне работать, тем, кто вынудил меня остаться на Западе, чтобы наконец осуществить мои творческие планы, тем, кто на пять лет разлучил нас с нашим десятилетним сыном.

Зная нравы некоторых членов моей семьи (увы, родство не выбирают!), я хочу оградить этим письмом мою жену Лару, моего постоянного верного друга и помощника, чьё благородство и любовь проявляются теперь, как никогда (она сейчас — моя бессменная сиделка, моя единственная опора), от любых будущих нападок.

Когда я умру, я прошу её похоронить меня в Париже, на русском кладбище[1109]. Ни живым, ни мертвым я не хочу возвращаться в страну, которая причинила мне и моим близким столько боли, страданий, унижений. Я — русский человек, но советским себя не считаю. Надеюсь, что моя жена и сын не нарушат моей воли, несмотря на все трудности, которые ожидают их в связи с моим решением».

Тарковский, который когда-то хотел найти последний покой на открытом месте в Тарусе[1110], позже — на кладбище Донского монастыря[1111], который с гордостью именовался «советским режиссёром», теперь решительно отвергал этот эпитет и брал всю ответственность на себя. Можно ли, действительно, утверждать, будто канонизация уже «готовилась» в это время? Скорее на тот момент это было лишь мнение, которое Андрей принял за чистую монету. Сама же вокабула «канонизация» словно перекидывала мост от Тарковского к людям, так интересовавшим его тогда — к любимым святым, к Жанне д’Арк, о которой он вспомнит совсем скоро.

В конце ноября режиссёр составил и внутрисемейное завещание. Как уже отмечалось, его душеприказчиком был назначен Франко Терилли. Всё имущество передавалось супруге. Этот документ Лариса озвучит в присутствии домочадцев, включая двух сыновей мастера, на следующий день после похорон.

3 декабря звонила Анна-Лена Вибум, которая теперь оказывала посильную организационную помощь. Комитеты по воссоединению семьи, превратившиеся не так давно в общества по поддержке Тарковского и его родных, теперь в разных странах мира собирали деньги на образование для младшего Андрея. «Жертвоприношение» шло с огромным успехом. Вибум сообщила, что фильм хочет купить и СССР. Режиссёр забеспокоился: главное, чтобы в Москве не узнали, что права принадлежат лично ему — таков был жест доброй воли или, точнее, подарок, сделанный главному герою настоящей книги Шведским киноинститутом. Почему он боялся этого? Потому что по условиям договора с «Мосфильмом», студия могла претендовать на всё, созданное своим сотрудником, в том числе и без её участия. Однако опасения не имели оснований, ведь Андрей был давно уволен. Но привычка бояться осталась.

Отдельно Тарковский записал, что японцы, желающие помочь, просят объяснить, «почему знаменитый режиссёр так беден». Ему важна эта мысль. С одной стороны, в ней — обида: действительно, почему? Но с другой, здесь и удовлетворение, ведь художник не должен быть стяжателем, не должен думать о материальном, тем паче, что вопрос исходит от японцев. Очередной парадокс.

Состояние Андрея всё ухудшалось, боли усиливались, и даже Шварценберг не мог этого объяснить. Записи в дневнике уже очень редки — их осталось всего две. 6 декабря Тарковский составил огромный список то ли дел, то ли планов. В нём и сценарий «Жанна д’Арк» для Пио Де Берти и «последняя глава» — имеется в виду часть книги «Запечатлённое время», посвящённая «Жертвоприношению». Возможно именно эта ремарка из «Мартиролога» и породила ошибочные слухи, будто режиссёр писал её прямо перед смертью. Нет, глава была уже готова и даже переведена на немецкий язык. В данном случае речь идёт о переводе для итальнского издания через Серджо Рапетти. Здесь же Тарковский упоминает о необходимости отправить многочисленные письма: в частности, Биллу Пенсу, Микеланджело Антониони, Карло Томмази, Гансу Вернеру, членам шведской съёмочной группы — Вибум, Лещиловскому, японским партнёром. Фигурируют множественные дела, связанные с обустройством квартиры во Флоренции, а также «домов» в Роккальбенье и даже в Сан-Грегорио. Заботы режиссёра касаются и запаса дров, и недавно купленного автомобиля «Opel». Напомним, что Тарковский не водил никогда, если не считать «уроков», которые давал ему Кайдановский в период работы над «Сталкером», а Лариса же пока чувствовала себя за рулём крайне неуверенно. Главный герой настоящей книги, как всегда, беспокоился о финансовых делах. Писал, что Андрюше нужно заниматься вождением, а также выполнять задания по литературе и киноведению.