Афанасий Фет

Болезнь не мешала Елизавете Петровне приносить потомство. Всего она родила Шеншину восьмерых детей. После Афанасия появилась на свет Анна, к которой он испытывал, как сам вспоминал, какую-то болезненную любовь, выражавшуюся в том, что он довольно сильно кусал девочку и его никак не могли от этого отучить; затем — Василий. Оба ребёнка умерли в младенчестве; Василий как-то незаметно исчез из мира старшего брата, но предсмертная улыбка Анюты запомнилась ему навсегда. Вскоре, в мае 1824 года, Елизавета Петровна произвела на свет Любовь. В 1828 году в семье появился ещё один мальчик, названный отцом — то ли от равнодушия, то ли по непонятной принципиальности — так же, как его умерший брат, Василием. Затем родилась ещё одна девочка, которую опять же без всяких суеверий назвали Анной. В 1832 году родилась Надежда, а последним, в следующем году, Пётр. Эти дети были уже сильно младше Афанасия и большой роли в его детстве не играли — напротив, старший брат сыграл заметную роль в их детстве, и уважение и любовь к нему они сохранили на всю жизнь. Видимо, все с материнской любовью унаследовали её склонность к культурным интересам, и немецкий язык, и свою долю наследственности. Все они были такими же бесправными перед отцом, всё решавшим за них. Каждый из них будет до конца ощущать себя жертвой отцовского произвола, и не все смогут преодолеть его влияние на свою судьбу.

Страх перед постоянно отсутствующим и вечно занятым отцом, жалость к больной матери, состояние которой постоянно ухудшалось, были, конечно, не единственными эмоциями, испытывавшимися мальчиком. Унылые годы без игрушек и сладостей (желудёвый кофе, прописанный врачами брату Васе, страдавшему рахитом, радовал как величайшее лакомство, потому что туда клали сахар) скрашивались другими впечатлениями — благо русский усадебный быт предполагал присутствие в доме многочисленной челяди.

Как в жизни любого барчонка, большое место в жизни маленького Афанасия занимали дворовые, прислуга, хотя бы до некоторой степени распространявшая на него пиетет перед его отцом. Едва ли не самой экзотичной и даже отчасти загадочной персоной была «крещёная немка Елизавета Николаевна»42 — то ли экономка, то ли компаньонка матери. Не очень хорошо говорящая по-русски, эта женщина превратилась во всё знающую и вникающую во все обстоятельства «ключницу». Важным центром притяжения были комнаты домашних девушек: «Я... не знал ничего отраднее обеих девичьих. Эти две небольших комнаты не отличались сложностью устройства, зато как богаты были содержанием! Вместо стульев в первой и во второй девичьей, с дверью и лестницей на чердак, вдоль стен стояли деревянные с висячими замками сундуки, которые мама иногда открывала, к величайшему моему любопытству и сочувствию». Здесь ребёнок приобщался к тайной жизни дома и наслаждался сказками «про жар-птицу и про то, как царь на походе стал пить из студёного колодца и водяной, схватив его за бороду, стал требовать того, чего он дома не знает...»43.

С красивой горничной Аннушкой связаны и эстетические, и первые эротические переживания Афанасия (вспоминая о них в старости, он будет отрицать какое-либо физическое влечение к этой девушке): «Однажды, видя, как я неловко царапаю перочинным ножом красное яйцо, чтобы сделать его похожим на некоторые писанные, Аннушка взяла из рук моих яйцо, со словами: “позвольте, я его распишу”. Усевшись у окна, она стала скрести ножичком яйцо, от времени до времени, вероятно для ясности рисунка, слизывая соскобленное. Желая видеть возникавшие под ножичком рисунки и цветы, я до того близко наклонялся к ней, что меня обдавало тончайшим и сладостным ароматом её дыхания. К этому упоению не примешивалось никакого плотского чувства, так как в то время я ещё твёрдо верил, что проживающая у нас по временам акушерка приносит мне братцев и сестриц из колодца»44.

Мужская прислуга относилась к барчонку с любовью и, кажется, с сочувствием. Одним из самых «выдающихся» слуг был назначенный Афанасию в дядьки «камердинер отца, Илья Афанасьевич, сопровождавший его к Пирмонтским водам и в Дармштадт»45, откуда вместе с ними приехала в Новосёлки беременная первым сыном Шарлотта. Фет вспоминал:

«Илья Афанасьевич, безусловно, подобно всем в доме, боявшийся отца, постоянно сохранял к нам, детям, какой-то внушительный и наставительный тон.

— Вам, батюшка барин, скоро надо учиться, schprechen sie deutsch[5], пойдёте в полк да станете генералом, как Алексей Петрович, и стыдно будет без науки.

Это не мешало Илье Афанасьевичу весною из сочной коры ветлы делать для меня превосходные дудки...»46

В целом прислуга, горничные, дядьки, слуги, описанные в мемуарах поэта, остались в его памяти людьми, которые были к нему неизменно добры, воплощали светлое начало в его жизни. Существенно меньше мальчику приходилось сталкиваться с крестьянами и их детьми. Общение с ними происходило в церкви, на духовные праздники, во время Троицыных обрядов. Никакой особенной теплоты в их отношении Фет не чувствовал. В памяти поэта от этого «соседнего» мира сохранились фигуры страшного силача, очень древнего старика, отвратительного юродивого, старухи-богомолки, которую во время эпидемии мужики едва не убили, приняв за «холеру», и другие скорее экзотические, чем типичные персонажи.

Многочисленная отцовская родня постоянно присутствовала в жизни мальчика, но слабо скрашивала его жизнь. Дед, Неофит Петрович, старший сын воеводы Петра Афанасьевича Шеншина (по семейному преданию, «ездившего на конях, кованных серебром»), имел троих сыновей — Афанасия, Петра и Ивана, и трёх дочерей — Прасковью, Любовь и Анну. С сёстрами и братьями Афанасий Неофитович поддерживал вполне родственные отношения — очевидно, причин для семейных ссор и разладов не было, и те часто появлялись в Новосёлках. Любовь и Анна были замужем: «первая за богатым волховским помещиком Шеншиным (Пётр Ильич Шеншин происходил из другой ветви того же дворянского рода. — М. М.), а вторая за небогатым офицером из поляков — Семенковичем и проживала в своём наследственном имении под Орлом, на реке Оптухе». В основном при своих визитах они представали не столько любящими тётушками, сколько строгими экзаменаторшами, интересовавшимися преимущественно поведением племянника и его успехами в учёбе. Дядя Иван был фигурой курьёзной: в юности считавшийся «одним из лучших танцоров на балах Московского Благородного Собрания, он прекрасно владел французским языком и всю жизнь до глубокой старости с зелёным зонтиком на глазах продолжал читать Journal des Debats[6]». Приезжая в гости, «он, усевшись на диван, тотчас засыпал либо, потребовав тетрадку белой бумаги, правильно разрывал её на осьмушки, которые исписывал буквами необыкновенной величины», отчего его пальцы всегда были перепачканы чернилами. Уже в возрасте сорока пяти лет он неожиданно для всех женился на молодой девушке по имени Варвара Павловна, «со свежим цветом лица», почему-то прозвавшей племянника Альфонсом. Две их дочери, Анна и Любовь, были существенно младше Афанасия. Сыновья тётеньки Анны Неофитовны Семенкович, Николай и Александр, старше кузена по возрасту, при встречах смотрели на него свысока, к тому же заочно были источником его постоянного раздражения, поскольку ему регулярно ставили в пример их каллиграфические тетради. Единственный сын тётеньки Любови Неофитовны, Капитон, вызывал у мальчика, которого одевали в куцую куртку, зависть своим «полуфрачком», носимым им с такой уверенностью, «как бы это был настоящий фрак»47.

Единственным исключением в несклонной к теплоте в отношениях отцовской родне был дядя Пётр. Боевой офицер, раненный в голову в сражении под Фридландом (1807) и вышедший в отставку капитаном, он был холостяк, большой любитель охоты, человек добрый и любимый челядью, хотя и вспыльчивый, не терпевший, чтобы ему перечили, но быстро отходивший. Пётр Неофитович, очень близкий к старшему брату, видимо, во всех подробностях знал об истории, предшествовавшей рождению его старшего сына. Он полюбил невестку и племянника, которому ещё предстояло столкнуться с последствиями легкомысленного поступка своей матери и её второго мужа. Его любовь проявлялась и материально — благодаря ему у Елизаветы Петровны (его крёстной, получившей в честь него своё русское отчество) появлялись украшения и умеренно дорогие предметы дамского туалета, а у Афанасия — небольшие подарки. Пётр Неофитович впоследствии собирался простереть свою щедрость существенно дальше, оставив в специальном сундуке в наследство племяннику значительную сумму денег (так утверждал Фет).

Но дело было не только в деньгах, платьях и подарках. Дядюшка Пётр не считал, что ласка и вообще физический контакт с ребёнком портят его. Он позволял племяннику садиться верхом ему на грудь и на замечания брата добродушно отвечал: «Ты, пожалуйста, уж оставь нас в покое. Мы с ним друг друга знаем»48. Фет будет с удовольствием вспоминать, как дядя с улыбкой брал его за щёки, за нос, за подбородок и затевал весёлую игру в угадайку. Дядя был не только менее чёрствым, но и более чутким человеком, чем Афанасий Неофитович. Восхищаясь прекрасной, как ему казалось, памятью племянника, он намного бережнее относился к склонностям ребёнка и вступал со старшим братом в споры о методах обучения и воспитания Афанасия.

Несмотря на «несообщительный» характер, Шеншин имел добрые отношения с семьями соседей-помещиков. Аристократию в Мценском уезде представляла семья Новосильцевых, известная в российском бюрократическом и придворном мире. Самой важной особой в ней был Пётр Петрович Новосильцев — адъютант московского генерал-губернатора, а в дальнейшем московский вице-губернатор. Позднее Афанасий познакомился с его сыном Иваном. Это знакомство, уже в зрелые годы переросшее в настоящую дружбу, впоследствии стало одним из самых важных в жизни поэта. Близких отношений с Новосильцевыми быть не могло, но брат Петра Петровича Николай, заведовавший женскими учебными заведениями и проживавший по большей части в Петербурге, узнав о выдающихся хозяйственных способностях Афанасия Неофитовича, просил его присмотреть за имением, приносившим подозрительно мало дохода.

Приятельские отношения Шеншины поддерживали с семьями, более близкими к ним в социальном и имущественном плане. Поневоле чаше всего приходилось встречать, гостить и принимать у себя многочисленное и довольно состоятельное семейство Зыбиных, в чьём имении Ядрине находилась церковь, в приход которой входили Новосёлки. Эта семья производила на ребёнка противоречивое впечатление. С одной стороны, Афанасия привлекала хозяйка — молодая красавица Александра Николаевна, позволявшая ему качаться у себя на коленях, держась, как за вожжи, за её жемчужное ожерелье. С другой стороны, Зыбины были и источником уколов зависти, и напоминанием о собственной бедности и сомнительных шансах на блестящее будущее: «Сравнительно богатые молодые Зыбины воспитывались в московском дворянском пансионе и не раз приезжали в мундирах с красными воротниками и золотыми галунами к нам с визитом, но никогда, невзирая на приглашение матери, не оставались обедать. Вероятно, желая казаться светски развязными, они громогласно хохотали за каждым словом»49.