Слова без музыки. Воспоминания

Я являлся на работу в «Гараж Дувр» на углу Чарльз-стрит и набережной Гудзона в Гринвич-Вилледж. Обычно я приходил туда примерно в три часа дня. Иногда я и мой друг-художник Роберт Московиц тусовались со знакомыми таксистами. Во времена, когда многие художники, писатели и музыканты водили такси, «Дувр» слыл таксопарком с богемным уклоном. Мы кидали диспетчеру свои таксистские лицензии — в буквальном смысле, документы полагалось кидать в маленький поддон под стеклянным окошечком, чтобы они лежали в хронологическом порядке. Мы, правда, подозревали, что диспетчер перекладывает их как вздумается. Если диспетчер относился к тебе хорошо, ты мог закруглиться в полпятого утра, а если он тебя недолюбливал, тебе приходилось ишачить до шести или до половины седьмого — до конца смены. Подольститься к диспетчерам было очень трудно: им, казалось, было на все наплевать. Если они выкрикивали твою фамилию: «Гласс! Московиц!» — а тебя рядом не было, пеняй на себя. Если ты не подбегал вовремя, твою лицензию перекладывали подальше и возникала опасность, что сегодня ты вообще не сможешь выехать в город. Иногда ты не мог выехать, потому что в таксопарке не хватало машин на всех, но со мной такого никогда не случалось.

Следовало получить машину как можно быстрее: чем раньше выезжаешь в город, тем раньше сможешь закончить и вернуться домой. Если мне приходилось дожидаться свободной машины до пяти-шести часов вечера, я болтался по улицам до трех часов утра; вариант незавидный, потому что мне очень не нравилось возить пьяных, с ними намучаешься: блюют в салоне, не помнят, куда ехать, не могут найти в карманах деньги. Я не желал возить пьяных, и, следовательно, мне следовало закончить работу в полвторого ночи, максимум в два.

Если в полвторого я уже был дома, то до половины шестого или шести утра обычно писал музыку: бодрствовал всю ночь, а потом вел детей в школу. Потом спал до двух часов дня, а в три являлся в гараж. Значительная часть «Эйнштейна на пляже» написана по ночам после работы в такси. В свободные от ездок дни я находил время, чтобы писать музыку днем, а также делать уборку и заниматься делами, например пытаться организовать гастроли.

Тогда еще не во всех такси были защитные перегородки между местом водителя и пассажирскими сиденьями, и работа таксиста порой была опасной. Пару раз меня чуть не убили. Однажды я вез пассажирку на Ист-Сайд, на 110-ю улицу — в сомнительный по тем временам район, где было много заброшенных и наполовину выгоревших зданий. Эта женщина села ко мне в деловой части Манхэттена, на Первой авеню, я выбрал удачный маршрут, потому что вечерами можно было проехать по Первой авеню до 110-й, чуть ли ни разу не останавливаясь на красный свет. Но я слегка заволновался за женщину, которая едет в этот район одна. И за свою безопасность тоже слегка заволновался.

— Вы представляете себе, куда едете? — спросил я.

— О да, — сказала она. — Все нормально, никаких проблем.

Она назвала мне адрес, а я переспросил:

— Послушайте, я вас отвезу по этому адресу, но у вас там точно есть знакомые?

Меня всерьез встревожило, что ее надо доставить в тот район. Я и сам не хотел туда соваться, но в тот момент беспокоился именно за пассажирку.

Я ехал по указанному адресу, не теряя бдительности, — зорко высматривал все, что может предвещать беду. В те времена, в начале 70-х, таксистов регулярно убивали прямо в их машинах; по моим подсчетам, каждый год так погибало от пяти до десяти таксистов. Допустим, ты тормозишь и останавливаешься позади машины, припаркованной вторым рядом, и тут подъезжает какая-то машина и паркуется позади тебя, как бы захлопывая ловушку: все, тебе уже не вырваться, не выехать. Это был смертельный капкан, я знал про такие уловки.

Казалось, улица была безлюдна, но едва я остановился у дома, номер которого мне назвала пассажирка, четверо парней, выскочив словно бы ниоткуда, метнулись к моей машине: двое к передним дверцам, двое — к задним. К счастью, прямо перед тем, как взять эту пассажирку, я остановился выпить кофе, а потом не позабыл запереть передние дверцы: вообще-то, таксисты всегда их запирают, но иногда можно и забыть. На сей раз я не позабыл их запереть, и передние дверцы выдержали, но задние распахнулись. Девица выскочила, а я нажал на газ и через несколько секунд был уже на соседнем перекрестке. Не сомневаюсь, если бы они до меня добрались — если бы они открыли дверцу и вытащили меня из машины, — я не ушел бы живым. Такое в те времена случалось. Некоторые преступники мнили, будто такси — это банковские хранилища на колесах.

Но не все происшествия были жуткими. Факт тот, что ты никогда не мог предугадать, что тебя ждет вечером «за баранкой». Например, как-то вечером, на 57-й улице, я посадил в машину Сальвадора Дали и отвез его в отель «Сент-Реджис» — совсем недалеко, в сущности. Да, это был Дали собственной персоной, с усами, вертикально задранными кверху: точно сошедший с фото в журнале. Я остолбенел. Я вез его всего несколько кварталов, и мне ужасно хотелось ему что-нибудь сказать, но у меня отнялся язык. Он расплатился со мной, дал мне на чай, а затем подошел швейцар и провел его в отель.

Плохая сторона работы таксиста в том, что каждую ночь наступал момент, когда у тебя отчего-нибудь зашкаливал адреналин. Допустим, пассажир говорит: «Стойте здесь. Схожу за деньгами, я мигом». Такие не возвращались. Ты никогда не мог предугадать, что стрясется. Строго говоря, ты был обязан везти любого пассажира, который сядет в твое такси, в любую точку города, куда он ни пожелает. В Нью-Йорке это закон. Что мне не нравилось в работе таксиста, так это приливы адреналина каждую ночь — ощущение, что до утра тебе не дожить; а такие моменты нервотрепки действительно случались почти еженощно. Но все остальные аспекты мне нравились. Я любил ездить по городским улицам, а условия работы подходили мне идеально. Мне требовалась временная работа: прийти, отработать день, получить живые деньги за смену. Тут не требовалось оформляться на постоянную работу. Ты не брал на себя никаких обязательств. Хочешь — приходи в гараж три-четыре раза в неделю, хочешь — два раза, а если пропустишь три недели, никто даже не заметит. В тот период я примерно раз в полтора месяца гастролировал: выезжал из города, три недели проводил в туре, потом возвращался. Мы всегда оставались в небольшом убытке. В первые годы гастроли вообще не приносили мне денег, но музыкантам я платил, так что требовалось прежде всего погасить задолженность за гастроли. Примерно через три-четыре недели мне это удавалось.

Итак, возвращаюсь после трехнедельной поездки, кидаю в поддон лицензию, а диспетчер говорит:

— Эй, Гласс, где шатался?

— Был занят, надо было помочь матери.

— Ну да, ну да.

На том все и кончалось.

В нашем таксопарке работали настоящие чудаки. Один таксист был вылитый Иисус Христос. Конечно, нам неизвестно, как выглядел Христос на самом деле, но он наверняка походил на этого парня: тощий, длинноволосый, бородатый, в глазах — какое-то непреходящее изумление. Он писал книгу «Семь лет за рулем», говорил, что собирает тут материал для книги. Конечно, он ничем не отличался от нас, остальных: работал таксистом, потому что это была довольно неплохая поденная работа.

Спустя пять лет, в 1978-м, когда мне заказали написать «Сатьяграху» для Нидерландского оперного театра, я завязал с такси. Я совершил жест, которым, как я надеялся, подвел черту. А именно, собрал свои «орудия труда»: зажим для листка Комиссии по делам такси и лимузинов, на котором я должен был отмечать время и место каждой посадки и высадки пассажиров; картонную коробку от сигар «Датч Мастерс» — я клал ее на переднее сиденье рядом с собой, держал в ней монеты и долларовые купюры для сдачи (крупные купюры всегда засовывал подальше, в карман брюк, чтоб не украли, — в брюки, а не в карман рубашки, потому что летними вечерами, когда ты ездишь с опущенным стеклом, чтобы не задохнуться, чья-нибудь рука может выудить деньги из твоего нагрудного кармана); мои старомодные механические карманные часы, прикрепленные шнурком к зажиму для листка, — все это я отдал своему другу, писателю Стоуксу Хауэллу, который тогда только пришел работать в «Дувр» и в итоге оттрубил там десять лет.

— Вот, — сказал я. — Забирай. Может быть, если я тебе их отдам, мне никогда больше не придется этим заниматься.

И правда, не пришлось.

К 1973 году наша профессиональная карьера встала на твердый фундамент. Джоанн была постоянно занята в театре, а на приработки отвлекалась по случаю; я тоже был все время занят: водил такси, ездил на гастроли, сочинял музыку, поскольку задался целью ежегодно делать новую концертную программу. Мы переселились поближе к работе — в Ист-Вилледж, в квартиру на углу 14-й улицы и Второй авеню. Труппа «Мабу Майнс» все еще играла в «Ла МаМе».

Малыши беспрерывно радовали, изумляли и удручали нас: смесь всех этих чувств обуревает человека, когда у него есть маленькие дети. Радость, изумление, а иногда — подавленность от постоянной нехватки времени. Ночью то и дело вскакиваешь с постели, а днем приходится работать. Возможно, в традиционной семье, где «жена сидит дома с детьми», это не создавало проблем. Папа уходил на работу, мама оставалась дома и присматривала за детьми, потом папа приходил домой и, как положено, требовал подать ему ужин в семь вечера. В те времена такая модель семьи все еще была распространена.

В нашем мире — мире экспериментального искусства, музыки, театра и культуры — эта модель была неприемлемой, да мы и сами не стали бы на нее ориентироваться. Мы просто объединились с другими родителями — набралось десять-двенадцать семей — и арендовали помещение на первом этаже на Авеню B, прямо у Томпкинс-Сквер-Парка. Наняли на полный день одного парня, нашли ему помощника. Там мы могли оставлять детей и уходить на работу. Мы пошли в мэрию и сказали: «У нас тут детский сад, называется „Свободу детям“» (на самом деле, конечно, это была «свобода родителям», потому что дети и так пользовались полной свободой, а у нас со свободой было туго), — и, по-моему, наше родительское объединение стало первым, которое получило финансирование от городской администрации.

В этом детсаду один родитель от каждой семьи должен был дежурить день в неделю, и мы с Джоанн делали это по очереди; каждый день там дежурили по два родителя из двух разных семей. Мы, родители, очень часто проводили собрания и обсуждали все: чем кормить детей (некоторые настаивали на вегетарианском рационе), как разговаривать с детьми — хорошим литературным языком, никаких неприличных слов. Некоторые говорили: «Если дети хотят раздеваться догола, пускай раздеваются». Тематика была самая пестрая. Я ходил на все собрания и иногда оказывался на них единственным мужчиной. В сущности, это было объединение женщин, которые, освободившись от мужского ига, были крайне сердиты на мужчин, а заодно и на меня.

— Послушайте, секундочку, — говорил я. — Я здесь единственный мужчина. Вам следует сердиться не на меня, а на других мужчин, которых здесь нет.

Я упорно ходил на эти совещания, потому что хотел следить за жизнью своих детей, но эта атмосфера мне не нравилась. Казалось, что подход крайне несправедливый.