Драматургия Югославии

А д а м. И я с вами! Это налево.

Х о р в а т и А д а м уходят.

Б р а н к а. Он симпатичный. А твои приятели уже разошлись?

Ю р и ц а. Да, я их выгнал. Чурбаны неотесанные. Но, послушай, мама, а не выглядим мы немного смешно с нашими портретами?

Б р а н к а. Ты о чем?

Ю р и ц а. Оставь сказки о предках для фраеров вроде этого доктора. Я сто раз был у бабушки и не видел там ни салона, ни портретов.

Б р а н к а. Вот что, Юрица. Во-первых, не так уж важно, что ты видел и чего не видел. Во-вторых, у каждого человека есть деды и бабки, и, в-третьих, я не виновата, что малышка, как там зовут эту очаровательную девушку, которая помогает папе, признала в этих старичках моих предков… И пусть лопнут от зависти эти директорши и жены секретарей и замов всех масштабов, которых я в следующий раз приглашу на чай.

Ю р и ц а. Она это признала?

Б р а н к а. Да, она! Милая девушка, нужно отдать ей должное! Нежная, как дуновение.

Ю р и ц а. Дивная! Но откуда ей знать?

Б р а н к а. Очень просто. Она вараждинка или из Вараждин-Брега, я точно не помню… Она узнала их.

Ю р и ц а. Мама, а тебе эта девушка не кажется необыкновенной? Она чудо. Но я вот о чем думаю: все мы — ты, я и папа — давно не разговаривали друг с другом так, как говорим с момента ее появления. Смешно, но теперь и я верю, что я потомок этих почтенных стариков.

Б р а н к а. Когда она твоего отца сделала человеком, причем шутя, мимоходом, я стала уважать эту крошку.

Ю р и ц а. Ты, мама, конечно, с ней уже о многом разговаривала?

Б р а н к а. Этого сказать нельзя. Я как раз сегодня собиралась. Она как-то странно выражается, то есть с ней трудно говорить…

Ю р и ц а. Да, словно проклятие какое-то, слова теряют свой смысл.

Б р а н к а. С тобой что-то происходит, мой большой Медвежонок!

Ю р и ц а. Ты давно не называла меня так — большой Медвежонок!

Б р а н к а. А почему мы стоим на пустой террасе, Медвежонок?

Ю р и ц а. Признаюсь, я ждал ее.

Б р а н к а. Крошку? И я условилась с ней: как только закончит работу, она зайдет ко мне. Ей хотелось, чтобы я сыграла Шопена. Она знает, что́ для меня когда-то значило фортепиано. Наверное, она меня ждет.

Ю р и ц а. Можно мне пойти с тобой? Я буду хорошо вести себя, поверь. Я сам себя не узнаю, я не узнаю себя, когда я с ней.

Б р а н к а (взяв его под руку). Пойдем, Медвежонок! Я скажу тебе, что с тобой произошло, — такое случается только раз в жизни!

Они проходят в дом и сворачивают в сторону комнат Бранки. Терраса погружается во мрак. За ней — ярко освещенный холл.

Постепенно свет концентрируется на двух портретах — Г о с п о д и н а в ц и л и н д р е и Д а м ы с в е е р о м. Их диалог начинается шепотом, слышны первые такты мазурки Шопена.

Г о с п о д и н. Мне кажется, несколько прохладно, милостивая госпожа.

Д а м а (испуганно). Полночь еще не наступила, милостивый господин.

Г о с п о д и н. А почему бы нам не стать исключением? Боюсь, нам не дождаться полночи в тишине. Я не простил бы себе, если бы из-за условностей упустил случай, познакомиться с вами.

Д а м а. А вы всегда спешите знакомиться, господин хороший?

Г о с п о д и н. Именно потому, что это не в моих привычках, я сегодня расхрабрился. (Выпрыгивает из золоченой рамы и галантно подходит к Даме.) Смею я предложить вам руку?

Д а м а (с его помощью тоже выходит из рамы). Вы очень галантны! Я удивляюсь, как мы раньше не встретились. Мне кажется, я давно с вами знакома.

Г о с п о д и н. Вы слышали, что сказал тут этот безбородый наглец: все, кто носит бороду а-ля Франц-Иосиф, одинаковы. И, конечно, он меня узнал: я стыжусь своих наследников! Этот карьерист и подхалим — мой внучатый племянник. Он отрекся от меня, словно Петр от Христа. С тех пор как произошла революция, он меня не признает.

Они выходят под руку на террасу, которая теперь залита трепещущим серебристым светом полной луны.

Д а м а. Может быть, он вас все-таки не узнал.

Г о с п о д и н. Он? Я, к сожалению, слишком хорошо его знаю… Уж цилиндр-то по крайней мере он узнал — фамильный фасон, выписывали из Вены. Именно в этот цилиндр его сын недавно сделал пи-пи! Как будто теперь нельзя найти более подходящей посуды для подобных целей.

Д а м а. А я думала, вы в кругу своей семьи.

Г о с п о д и н. Ах, милостивая госпожа. Да ведь это все выскочки… не так чтобы антипатичные, но все же… нувориши… Мы дворяне еще со времен Марии-Терезии. Разумеется, для моего племянника сие не столь важно. То есть я хочу сказать — после революции. А раньше он кичился своим происхождением, как, впрочем, и его отец. Подумайте, сначала они предлагали меня музею, но вы ведь знаете, как власти относятся к культуре, а особенно к музеям, так что из этого ничего не вышло. Дотации сокращены et cetera[51]. И тогда я начал кочевать от маклера к маклеру, от спекулянта к спекулянту. И вот я здесь! Боюсь, ненадолго. Вам, мадам, повезло больше.

Д а м а. Мне? Что вы знаете обо мне?

Г о с п о д и н. Вы здесь у себя дома. Такой чудесный сад. Если бы я, милостивая госпожа, мог остаться рядом с вами, я был бы, клянусь честью дворянина, самым лучшим прадедом для нынешнего потомства.

Д а м а. Вы мне льстите, но, к сожалению, я здесь чужая. Как и вы. И так со мной было всю жизнь.

Г о с п о д и н. О, мадам, почему мы не встретились раньше, у нас было бы потомство, достойное чувства, которое я питаю к вам, с тех пор как вас увидел! Точнее, с той минуты, когда эта девочка поженила нас.

Д а м а. А вы заметили, ведь она подмигнула мне… озорница… Впрочем, и вы улыбнулись, когда она признала в вас моего супруга, не скрывайте, улыбнулись…

Г о с п о д и н. Она угадала мои тайные желания. Наконец-то кров над головой. И я опять в роли почтенного предка, да к тому же рядом с вами, мадам… Вы не представляете себе, что я пережил за последнее время! Висел на чердаках, лежал в подвалах, крысы бегали по моему лицу. Случалось оказаться в кладовке, а то и в ватерклозете. И, прошу прощения, мадам, дорогая, не в английском, а в типичнейшем турецком нужнике. И всегда в одиночестве, о, можете себе вообразить, чего только я навидался… Мне оставалось только мечтать и тосковать. Вы — мечта моей жизни, мадам…

Д а м а. Вы дворянин, а я…

Г о с п о д и н. А для чего же устраивали революцию? Для того, чтобы уничтожить все предрассудки. (Театрально.) Мадам, я на коленях перед вами…

Д а м а. Вы встречались с крысами и нужниками уже как портрет, а мне доводилось при жизни. Все, что вы видите на мне, — чужое: и этот веер, и это шелковое платье безумный художник, рисовавший меня, взял напрокат у своего брата — театрального костюмера. Самое большее, чего я достигла, — возможность позировать художнику за тарелку супа в день.

Г о с п о д и н. Мадам, не продолжайте. Ради вас я готов сделаться вольтерьянцем, якобинцем, революционером сорок восьмого года. Мое потомство бесстыдно отказалось от меня, и я также отрекаюсь от него. Вчера эта девочка угадала мое желание, мадам, — я предлагаю вам свою руку.

Д а м а (принимает его руку). Какая у вас мягкая рука! Всю жизнь я мечтала о такой руке, но вечно оказывалась добычей грубых, косматых, мясистых лап. Вы даже не представляете, сударь, как я счастлива. Стоило умереть, чтобы пережить это мгновение.

Г о с п о д и н. И я, мадам, я очень счастлив, наверное, потому и боюсь, что все это мне только снится. (Встает.)

Д а м а. И я боюсь, это слишком хорошо, так не может продолжаться долго: лунный свет, сад, взволнованные люди вокруг, девочка со взглядом испуганной лани, которая угадывает желания живых и мертвых, и вы рядом со мной на вечные времена. И наши ночные встречи и беседы.

Г о с п о д и н. Будь благословенна эта девочка, благословен час нашей встречи. Что бы ни произошло, я не забуду вас, мадам!

Д а м а. И я вас!

Звуки фортепиано смолкли. Мечтательно обнявшись, Господин в цилиндре и Дама с веером не заметили этого. Они не заметили и появления Б а р т о л а Ф и н к а.

Б а р т о л (в исступлении). Где Мария? Что с ней? Не смотрите на меня так… Буржуи проклятые! Верните мне Марию! Где Петр спрятал ее? Говорите!

Г о с п о д и н (рассерженно). Простите, милостивый господин… вы испугали даму своими грубыми выкриками. Я вас прошу…

Б а р т о л. Я вам не господин, вы, вы… циркач. Понадевали тут смехотворные костюмы, чтобы пощекотать себе нервы, свет зажгли какой-то странный… Небось болтаете о гуманизме, а сами плюете соседям в душу, и это вас забавляет, господа-товарищи? Если вы сейчас же не отдадите мне Марию, я достану пулемет и всех вас перестреляю, банда предателей! Марию отдайте мне, мою, Верину Марию! (Срывается с места и продолжает в отчаянии.) У вас здесь — свет, а у меня в доме — мрак. Уже многие годы мрак. Разве мало того, что Петр отнял у меня покой, теперь он хочет отнять у меня Марию. Поймите, она нужна там, где мрак… Где копошатся тоскливые желания, где и днем — ночь. Смилуйтесь, скажите, скажите, где Мария?

Г о с п о д и н. Не бойтесь, мадам, я с вами. Вы ищете Марию? Марию? Мы все ее ищем! Она где-то здесь, в саду, совсем недавно она была здесь. Это для нее мы надели эти костюмы… для девочки с глазами испуганной лани, для девочки нежной и порывистой, словно птица…

Б а р т о л. Это она… она…

Г о с п о д и н. Конечно, она. Она в саду. Вам надо пойти налево, потом по дорожке направо, за бассейн, до березовой рощи, которая спускается к ручью… Она любит бегущую воду… простор… полет… Ваша и наша Мария. Пожалуйста, сюда, прямо, потом сразу же налево. Извольте…

Б а р т о л сбегает с террасы в сад.

Смотрите, не заблудитесь… Сад большой и темный. Но вы ее найдете, обязательно найдете!

Д а м а (шепотом). Он несчастен. Зачем вы ему солгали?

Г о с п о д и н. Он найдет ее. Рано или поздно. Эту Марию или другую — отчаявшиеся люди всегда ее находят. Без нее прекратилась бы жизнь. А разве мы не нашли друг друга, хотя прошло целое столетие? Однако нам пора уходить, мадам! К сожалению! Он может вернуться! Идем! Было так прекрасно! Дивный сон! (Уходит с Дамой в холл.)

Д а м а. Да, дивный сон!

Г о с п о д и н (целует ей руку и помогает подняться в раму). Как сон! (Возвращается в свою раму.)

Уйдя с террасы, Господин в цилиндре и Дама с веером унесли с собой серебристый свет. Терраса остается в темноте, холл залит обычным светом. Краткая пауза.

Слева из кабинета выходят сначала в холл, а потом, разговаривая, на террасу П е т р М а р и ч, А д а м и Х о р в а т.

Х о р в а т. А вы, товарищ генеральный директор, как будто и не удивлены. Или по крайней мере неприятно удивлены. Словно такой поворот вам не по вкусу. Я, право же, обескуражен. Да поймите же, дело прекращается!

Пока Хорват говорит, Петр Марич зажигает свет на террасе и наливает вина Адаму и Хорвату.

Марич, энергичный, плечистый мужчина, держится уверенно. Ровесник Адама. Друзья о нем говорят: «Силен! Наш Петр! Какой был командир!», «Настоящий сын партии!», «Крут, но справедлив!», «Человек горит на работе!», «Принципиальный!», «Настоящий революционер! На все готов!», «Побольше бы таких Петров Маричей!» А враги: «Твердолобый!», «Давно пора на пенсию!», «Фразер! Воображает, что все еще командир! Его время прошло!» У Петра из-за его вспыльчивого характера гораздо больше врагов, чем друзей.