Мия

Хранительница карт

– Ты научишься рисовать, и скоро, – улыбнулась Ола.

– Почему ты так думаешь? – Мне стало неловко, но я все-таки выдавила из себя то, что давно мучает. – Иногда мне кажется, что, сколько ни старайся, все зря, ничего не выйдет. Уж если не умеешь, то и не умеешь.

– Неправда, – мягко остановила меня Ола. – Рисовать можно научиться. И ты научишься, уж поверь мне.

– Почему ты так уверена? Я уже целый год рисую и рисую!

– Я видела многих, мечтающих стать художниками, но такую одержимую, как ты, вижу впервые.

– Одержимую?

– Да. Одержимую. Когда ты все свои мысли, поступки выстраиваешь только из этой цели – научиться рисовать. Вся твоя жизнь подчинена этому.

Я посмотрела на Олу. «А чем одержима ты?» – чуть не сорвалось у меня с языка, потому что она говорила так, будто у нее тоже есть такая цель. Но я промолчала. Это ведь может быть очень личное. Но она поняла.

– Чем одержима я?

Она посмотрела мимо меня, в окно, туда, где взбухали на черемухах гроздья белых цветов.

– Морем.

– Морем?

Сначала слово показалось мне знакомым, будто из давних снов или сказок. Но тут же я поняла, что нет, оно просто похоже на что-то привычное, как бывают похожими на наши иностранные слова.

– Что такое «морем»?

Ола горько усмехнулась.

– Море. Море. Вы даже не знаете, что это. А я каждый день только и думаю о том, чтобы вернуться. Вижу во снах. Иногда выхожу из дома и вдруг чувствую в воздухе запах моря, и тогда кажется, что оно близко, близко, за поворотом, в конце переулка, что стоит пройти еще пару кварталов, и оно обрушится на тебя всей синевой и бесконечностью… Вам запретили говорить, думать и знать о море, но оно живет в каждом из нас, будто маяк, будто напоминание, что есть простор и свобода.

– Про кого ты говоришь «вы»? – спросила я шепотом. Ола пугала меня.

– Про жителей Рионелы. Когда я попала сюда, уже никто не знал о море, его искоренили из памяти, вычеркнули из словарей, сожгли книги и картины, где оно упоминалось, сделали все, чтобы люди думали, что мир так мал, что заканчивается у Северных холмов и реки.

– Нет, не заканчивается, конечно! – вспыхнула я. – Есть другие города, я сама жила в другом городе, только уже не помню, есть столица, есть много чего, наверное. И реки есть другие, и даже горы!

– Да, – уже ласково сказала Ола. – Только моря для вас нет. Можешь спросить у своей тетушки. Если она не испугается, то расскажет, как его искореняли из памяти. Она, наверное, была совсем малышкой тогда.

– Но зачем? Что такого в этом море? Что это?

– Это много-много воды. Соленой воды. Разноцветной воды без конца и края.

– И что? – не понимала я. Ну, вода. Наша река тоже бывает большая, когда в горах тает снег, никто же ее не запрещает.

– Там водится много прекрасных рыб и животных, морские коньки, дельфины…

Быстрыми, стремительными штрихами Ола нарисовала на листочке странную закорючку с пузиком и круглым глазом.

– Море – это бесконечный горизонт, это… знаешь, я даже не могу тебе объяснить. Море – это свобода. Когда человек встречается с морем, что-то переворачивается в его душе, понимаешь? Ну как же тебе объяснить? Конечно, море – это просто большое, большое, просто огромное озеро, но вместе с тем…

Звякнул колокольчик, Ола побледнела и замолчала, но это был просто покупатель, самый обычный. Она указала мне на дверь: потом, мол, договорим, иди. Я кивнула ей и вышла из лавки. Если говорить про море запрещено властями, то лучше даже не думать о нем при посторонних. Но я сама не могла больше думать ни о чем другом.

Весь вечер я ловила момент, чтобы спросить про море у тети. Но так и не поймала, а просто бухнула за ужином:

– Тетя, а что такое море?

Вообще-то моя тетя – ужасно храбрая. Это только с виду она такая вся пугливая, хрупкая и нежная, на самом деле я знаю, что она очень отважная. Но тут она не просто испугалась. Она как-то… противно испугалась. Побледнела, приложила палец к губам, вскочила и прикрыла дверь. Шепотом спросила:

– Где ты услышала это слово, Элоис? Откуда ты его знаешь?

– Просто услышала на улице… двое мужчин говорили.

– Нам надо помолиться за них. Вставай!

Она выдернула меня из-за стола, и мы бухнулись на колени перед иконой святой Рионелы. Тетя быстро прошептала защитную молитву. Я не помню случая, чтобы тетя прервала ужин по какой-либо причине.

– Не знаю, кто эти мужчины, но будем надеяться, что им повезет и никто, кроме тебя, их не услышал. Господи, да кто же говорит о таких вещах среди бела дня! На улице! Они что, иностранцы?

– Н-не знаю, нет. А что это – море?

– Тсс! Не хватало еще мне за тебя молиться, Элоис! За то, что вот так легко срывается с твоих губ, запросто можно закончить жизнь в тюрьме.

– Просто за слово?

– Да, моя дорогая. Просто за слово. Слово, которое запрещено произносить, писать, передавать каким бы то ни было способом под страхом смерти.

– Но что оно значит? Ты… помнишь?

– Нет, – грустно улыбнулась тетя. – Мне было года три, когда его запретили. Я бы и не запомнила, если бы отец не унес на сожжение мою любимую книжку с картинками. Она называлась «Отважный кораблик», но про что там было, я уже не помню.

Наутро я отправилась к Оле. Вместо школы. Но лавка была закрыта. На двери висел замок, но ставни… ставни были приоткрыты, хотя я точно знаю, что Ола всегда их закрывает, свои расписные ставни. Что-то тут не так. Я заглянула в окно. Противный, горький страх сполз по спине – от макушки к пяткам. В лавке все было перевернуто вверх дном. Истоптанная бумага валялась на полу, баночки с красками, кисти, мольберты – все свалено в кучу, будто для большого костра. Будто здесь был обыск. Меня затошнило. Где Ола?

Я никогда этого не делала раньше, но сейчас решилась. Я нырнула в подворотню, поднялась по пожарной лестнице до чердачного окна и скользнула внутрь. Заскрипел под ногами голубиный помет, взметнулась пыль, воркование смолкло и тут же снова началось. Я нашла люк и спустилась по лесенке – сначала на второй этаж, где были комнаты (хорошо еще, все на работе, никто меня не заметил), потом на первый – в лавку. Лавку, в которой совсем недавно был обыск или погром. Я застыла в дверях черного хода, а потом медленно подошла к прилавку, за которым еще вчера стояла Ола и с тоской говорила мне о море. Даже листочек, на котором она нарисовала эту закорючку с пузиком… мммм… морского конька! Он еще лежал на прилавке, этот листок, и притягивал взгляд. И я увидела, что она успела нарисовать рядом с коньком еще кое-что. Мостик и холмы. Северные холмы. Были они нарисованы наспех, и в последнюю секунду карандаш сорвался, оставляя длинный росчерк. Словно ее схватили и потащили. Но все равно – абрис холмов невозможно было не узнать. И морской конек. Будто Ола хотела оставить мне зашифрованное послание. «Иди в холмы, и будет тебе море». Ага, конечно! Только холмов мне и не хватало! Я скомкала бумажку и сунула в карман. Прошла по осколкам. Узнала в них фарфоровых кошек, которые стояли на полке и улыбались кошачьими улыбками. Среди всего того, что раньше продавалось у Олы, а сейчас ненужным мусором громоздилось посреди лавки, я увидела украшение, подвеску на кожаном шнурке – все та же смешная закорючка с пузиком и круглым глазом. Морской конек. Странное название для рыбки. Он был сделан из какого-то незнакомого материала, тонкой пластинки, переливающейся, молочно-белой с сине-зелено-розовыми переходами. Его я тоже сунула в карман и выбралась из лавки. Значит, холмы? Если Этьен ходил туда, значит, и я могу. И сделать это придется одной.

Не могло быть и речи, чтобы идти через единственный мост. Меня кто-нибудь да увидит, как Катрина увидела Этьена. Значит, придется переплыть реку. Плавать я умела. Не помню, чтобы кто-то меня учил, я просто умела, и все. Но не поплывешь ведь в одежде? Река у нас узкая, но глубокая, бродов нет. Тогда я сделала вот что. Я взяла с собой запасной комплект одежды, завязала в узел, зашла, насколько смогла, в воду напротив нашего тайного места (там были кусты на берегу, и прохожие не увидели бы меня) и со всей силы бросила одежду на другой берег. Получилось! Я быстро переплыла реку, торопливо переоделась и спрятала мокрую одежду в кустах. Теперь самое сложное: кого мне искать в этих чертовых холмах?

Старик вышел мне навстречу, как только я прошла мимо зарослей каких-то колючек. Вышел, преграждая мне путь палкой, и смотрел на меня жуткими, бесцветными глазами. Он так смотрел, будто хотел меня съесть. Заглотить всю целиком! Но почему-то я не боялась. Я до сих пор не могу объяснить то внезапное свое бесстрашие. Старик был желтый, высохший, лысый. Ветхий мешок с дырками, заменявший ему одежду, болтался, как на палке с перекладиной, такие жгут в Праздник окончания всех войн. Старик сам был как эта палка. Я видела на голом плече ожог, длинный, наверное, он тянулся через всю грудь. Он смотрел не мигая и молчал. И я поняла, что говорить надо мне, говорить быстро и по делу. Иначе прогонит. Если не съест.

– Здравствуйте. Ола… художница, у нее лавка на Коврижной улице. Ее арестовали вчера… я так думаю, что арестовали, но я не уверена. У нее в лавке был обыск, а ее самой нет. Нигде нет. Она мне оставила… вот. – Я протянула старику скомканный листок. – Вы знаете, что с ней? Где она? За что ее арестовали? Она же просто художница!

Я чувствовала, что если он не ответит мне прямо сейчас, то у меня начнется истерика. Старик молчал.

– Она говорила мне про море, про него нельзя говорить, может, нас подслушали? Почему ее нет? В лавке ужас что творится… Кто вы? Где Ола?!

– Ола – Хранительница карт, – прохрипел вдруг старик, не отрывая глаз от листка. – Если они найдут ее дом, если найдут карты, будет плохо не только ей, всем. Но ей – хуже всех. Сейчас у них нет против нее ничего, но стоит им найти карты, и, поверь, ей не избежать виселицы.

– Что же делать? – Меня трясло, мне было так страшно, как никогда в жизни, но я могла и не спрашивать, потому что уже сама поняла, что надо делать.

– Я не могу просить тебя об этом, – сказал старик. – Ты всего лишь ребенок, случайно попавший в эту историю. Иди домой и забудь сюда дорогу.

– Я должна прийти к ней домой, да? Надо забрать карты раньше них.

– Забудь! – рявкнул он с такой силой, что я отскочила, но взгляд его тут же потеплел, и он сказал мягче: – Это не твое дело, девочка.

– А Олу тоже забыть? Скажите мне, где она живет, меня никто не заподозрит, я сумею!

– Если бы я знал, где она живет… Хранительница – она на то и Хранительница, чтобы никто не знал, где ее найти. Не знаю, и хорошо, что не знаю. Иди с миром.

Он заковылял прочь.

– Подождите! – крикнула я, и крик мой будто повис в воздухе. – Вы что-нибудь знаете об Этьене Гаррэте?

– Об Этьене Гаррэте? – Старик чуть повернул голову. – Никогда о таком не слышал.

Я стала вспоминать все, что Ола говорила мне о себе. «Я живу в лучшем месте в Рионеле! У меня такой вид из окна!», «каждое утро я добегаю до реки и стою там на берегу, слушаю, как просыпается день», «когда я возвращаюсь с работы, мне все время хочется достать альбом и рисовать, так красиво солнце садится, и верхушки деревьев в Суотском парке золотые и рыжие», «я покупаю яблоки у Сары, у нее лоток около моего дома, как раз напротив аптеки, знаешь?»…