Мия

В суде

Прошло еще два года. Мы с тетей жили, будто притихшие от громкой ругани дети. Вечерами я видела, что тетя читает ту книжку, что передал ей господин Люк. Мне стало интересно, и я сунула туда свой нос. Это были песни, древние песни какой-то страны, незнакомой мне, но будто бы родной по крови. Эти песни текли в моих жилах, я чувствовала вибрацию слов, звучание бубнов. Я плакала. Почему-то я не могла спросить у тети эту книгу даже на время, и я переписала ее тайком в блокнот. Блокнот я сделала сама. Я многое умела делать сама, к удивлению тети, я оказалась очень способной к рукоделию. Еще я научилась рисовать, как и обещала Ола. Эти четыре года я не уставала искать ее. В попытке узнать о ее судьбе я устроилась рисовальщицей в суд. И тот суд был моим первым рабочим днем.

Рисовалось легко. Судья был толстый, добродушный. Присяжные – просто галерея характеров. Я их как увидела, сразу перестала волноваться. Справлюсь! Подсудимый… Я почувствовала, что сердце у меня стукнуло невпопад. Нос, линия рта, сцепленные в замок пальцы. Он подмигнул мне. Почти незаметно.

– Господин Этьен Гаррэт, уроженец Рилы, обвиняется…

«Обвиняется, обвиняется», – стучало у меня в висках, а карандаш летал по листу, неостановимо. Четыре года. Тысячи неудачных портретов по памяти. Нос, линия рта, брови, вот эти, разве я могу ошибиться?

– …в незаконном проникновении на закрытую территорию Северных холмов и…

И? Он вернулся. Четыре года – и он вернулся. Я стала художником, я работала как проклятая, по несколько рисунков в день, каждый день, я перестала читать, играть на пианино, я перестала даже говорить, потому что рисовала и рисовала, потому что на это уходили все мои силы, я рисовала, потому что хотела чуть-чуть, хоть чуть-чуть приблизить его к себе… Он вернулся, он даже не зашел к нам!

– …и в попытке освободить государственных преступников.

Государственных преступников. Северные холмы. Норы в стылой земле. Он не взял меня, не взял с собой. Он вернулся, вернулся к тем, кто прячется в холмах. Преступники?

– Обвиняемый, признаёте ли вы свою вину?

– В том, что хотел вывести из холмов несчастных брошенных детей?

– Отвечайте «да» или «нет»! – взвизгнул судья, и мне захотелось пририсовать ему свиной пятачок. – Признаёте ли вы свою вину?

– Нет.

– Эй! А ты что тут делаешь?

– Меня судья отправил, я художник. Рисовала на процессе. Я первый раз сегодня, и вот говорят, что заключенный непохожий получился, отправили перерисовывать.

– А… Ну иди.

Молодой смазливый стражник поставил факел у решетки. Этьен поднял глаза, увидел меня, вздрогнул.

– А ты не боишься его, а? – спросил стражник. – Если он якшается с теми, кто в холмах живет, он на все способен.

– Я же не буду к нему заходить. Я через решетку.

– А… ну да, ну да.

Я достала блокнот и карандаш. Посмотрела на Этьена. Стражник завис у меня за спиной, смотрел, как я рисую. Куда бы его сплавить?

– Послушайте, – сказала я нарочно раздраженно, – я не могу так рисовать, когда кто-то смотрит! Идите… чаю выпейте, что ли.

– А… – И вдруг его взгляд стал такой понимающий, такой… будто он все про меня знает, и знает, кто я и зачем пришла. – Ну ладно. Я близко буду, кричи, если что. Так-то он смирный, нечего сказать, – бормотал стражник, удаляясь.

Я смотрела ему вслед, не веря своим глазам: вот так просто все?

– Не бойся, Руш очень хороший. Добрый, только не очень-то сообразительный. Как ты выросла, Элоис.

Он стоял у самой решетки. Смотрел на меня. А я смотрела на него, и голова моя была пуста, как ржавое ведро. Он подошел совсем близко. Протянул руку через решетку, чтобы взять мою ладонь. От него больше не пахло красками и холстами, не пахло трубкой и незнакомыми травами. Только сыростью, по́том и грязью. Но это был он, он, каким я его помнила.

– Господин Этьен… как так получилось?

Вот дура! Зачем я это спрашиваю? Но я не знала, что еще сказать.

– Просто получилось. Ты ведь не это хотела сказать, Элоис.

Не это. Но что?

– Ты работаешь в суде? Ты рисуешь? Наверное, это не очень веселая работа, да?

– Уж какая есть, – пожала я плечами. – Мама умерла, и нам с тетей надо как-то жить.

«Соврав однажды…» – или как уж там дальше? Я не нуждалась в деньгах, я пошла работать сюда, чтобы найти Олу. Но об этом я, конечно, говорить не стану.

– Я не знал. Давно?

– Два года назад. Ее убили.

Я говорила так спокойно, что просто удивительно. Наверное, он решил, что я совсем бесчувственная, потому что смотрел на меня с таким укором, что мне сразу захотелось сказать какую-нибудь грубость.

– Что вас так удивляет, господин Этьен? Будто в этом мире живут только хорошие, добрые люди, которые никого не грабят и не убивают!

– Меня удивляет, что тебя это не удивляет, Элоис.

Я замолчала. Потом вспомнила:

– Почему вы решили, что я хотела сказать что-то другое?

Он улыбнулся.

– Ну, по закону жанра ты должна сказать мне: «Не волнуйся, я вытащу тебя отсюда».

Я только усмехнулась. Он шутил, как всегда. Только глаза уставшие.

– Я бы с радостью сказала это, но я не знаю как. Я была в Северных холмах, – выпалила я вдруг, хотя совсем не собиралась делиться с ним этой своей тайной. – Одна. И еще я…

– Тихо! Не надо здесь об этом. А то нас и правда некому будет спасать. Послушай, Элоис, ты должна найти одного человека. Девушку. Она работает в лавке художника на Коврижной улице, мы с тобой заходили туда как-то, ее зовут…

– Ола. Боюсь, что нет, господин Этьен. Ее арестовали. Четыре года назад. С тех пор я ничего о ней не слышала и…

– Что?!

Вот тут он по-настоящему испугался. Значит, он знал, что Ола была Хранительницей. Значит, он действительно связан с ними. С кем?

– Тогда у нас нет ни единого шанса. Мы никогда не выберемся, – глухо сказал он и в ярости стукнул кулаком о решетку. – Ч-черт!

– Они у меня.

Я сказала это очень тихо, совсем тихо, даже не шепотом, а одними губами. Я понимала, что не должна говорить ему о картах. Тем более в тюрьме. Я понимала, что карты Олы – это как раз то, за что тебя повесят сразу.

– Элоис…

– Я знаю. Молчите. Просто молчите и слушайте. Они у меня. Я знаю, как ими пользоваться. Я смогу покинуть Рионелу по трем выходам в любой момент, и меня никто не найдет и не догонит. Но я не знаю, как вытащить вас отсюда. А без вас…

И я поняла, что проговорилась. Что все четыре года, пока он шлялся неизвестно где, а я росла, рисовала, я страдала, я никому не могла сказать про него, про то, что я люблю его, люблю каждый миг, каждую секунду, я думала, что эта тайна уйдет со мной в могилу, и так глупо, глупо проболталась! И кому? Ему самому!

– Зато я знаю, – сказал он и улыбнулся.

И я так и не поняла – догадался он или нет?

Я вышла из тюрьмы, пряча в сумку второй портрет Этьена. Может, он и знал, как выйти из тюрьмы, но рассказать об этом мне у него все равно не получилось: пришел Руш и сказал, что мне пора. Что же мне делать? Мне казалось, еще минута, и отчаяние выломает мне виски. В этом городе, городе, в котором я прожила бо́льшую часть своей жизни, у меня было только четыре близких человека. Только четыре человека, которым я бы могла довериться. И двое из них – в тюрьме (я буду упорно верить, что Ола жива, пока точно не узнаю обратное). Тете рассказать об этом невозможно. Значит, остается только один человек – Катрина.

– Ты обезумела? Я тебе говорила, что эта работа не для тебя. И вот – я была права. Опять, между прочим.

Мы сидели с Катриной на чердаке ее дома. Это было самое безопасное место, чтобы поговорить по секрету. По очень большому секрету. У меня внутри все не просто дрожало, меня колотило изнутри. Катрина взяла меня за руку:

– Ты холодная, как лед! Я сделаю нам какао.

Она вернулась минут через десять и сказала, подавая мне большую горячую кружку:

– Я все придумала! Нам надо всего лишь убить охранника.

Я хрюкнула, разбрызгала какао, посмотрела на нее с упреком.

– Это самое простое, – убежденно сказала Катрина. – А ты как думала? Мы просто придем и скажем: «Эта милая девушка влюбилась в преступника и говорит, что он хороший. Освободите его, будьте добры»?

– Нет, – сказала я, потому что в этот самый момент меня осенило. – Этой девушкой будешь ты. Но влюбилась ты не в Этьена, а в охранника Руша. Он молодой и симпатичный, как раз в твоем вкусе.

– А целуется хорошо?

– Вот и узнаешь.

Мы начали следить за тюрьмой и выяснили, что Руш работает каждые вторые сутки. Нам нужно было торопиться. Окончательное слушание по делу Этьена было назначено через две недели.