Мия

Два портрета

Мама уехала, когда выпал снег. Зима началась сразу, не дав дождям и грязи разгуляться. Мама обняла меня так, будто прощалась навсегда. Я заплакала. Я не должна была, но почему-то заплакала.

– Я приеду весной, я обещаю тебе. Моя дорогая, если бы законы Рионелы не были так строги!

– Зачем вообще уезжать, – всхлипывала я, – мы бы жили вместе, здесь так красиво.

Мама обняла меня еще раз и поцеловала в макушку. Мне казалось, что она хочет что-то сказать, но почему-то не говорит. Тетя неслышно встала за моей спиной. Мама обняла и ее, а потом протянула руку господину Этьену.

– Я рада, что вы живете здесь, господин Этьен, – сказала она.

Мне почудился какой-то намек, но не все ли равно? Она уезжает.

Зима была долгой и веселой. Даже удивительно, как весело можно проводить время, если у тебя есть школа, где никто к тебе не лезет, есть Катрина, которая каждый день прибегает в гости с охапкой новостей, и господин Этьен, который дает тебе уроки рисования. Рисовать у меня совсем не получалось. Но он не сердился.

– Просто надо рисовать и рисовать. Каждый день, каждую свободную минуту, надо быть внимательной, Элоис, смотреть на вещи, на любые вещи, на все подряд, так, будто ты хочешь их сделать своими руками. У тебя получится.

Мне было все равно, получится у меня или нет. Мне просто нравилось, что мы сидим в его комнате, где пахнет красками, холстами, растворителями, нравилось смотреть, как краски смешиваются на палитре, как Этьен ходит по комнате большими уверенными шагами… Внутри себя я давно убрала этого дурацкого «господина» и называла его просто по имени. И от этого мне тоже было весело. Однажды он сказал:

– Я тебя нарисую! Можно?

И он начал меня рисовать. Тетя нашла старое платье, в котором, по ее словам, мама познакомилась с папой, платье было нежно-голубое и очень мне шло. И было в самый раз.

– Только не вздумай выйти в этом платье на улицу, это неприлично и… сама понимаешь, голубой цвет… – сказала тетя.

Понимаю. Все оттенки синего в одежде запрещены строгими законами Рионелы.

Потом тетя вздохнула:

– Ты так выросла, Элоис! Совсем взрослая. Скоро тебя придется отдавать замуж.

А Этьен посмотрел на тетю очень сердито, а потом на меня каким-то особенным взглядом. О котором я не думала ни минуточки. Очень надо!

Я вообще старалась ни о чем не думать. Мой детский портрет, написанный папиной рукой, по-прежнему висел на стене. Я смотрела на него украдкой, пока позировала Этьену. И вдруг однажды он спросил:

– Мне кажется, ты хочешь узнать об этом портрете побольше. Или это только так кажется?

– Кто эта девочка? – выпалила я, не успев прикусить язык.

– Просто девочка, – как-то уж слишком равнодушно пожал он плечами. – Дочь моего друга, моего учителя. Он потерял ее.

– Она умерла?

– Нет. Не знаю. Не думаю. Скорее, она просто потерялась.

– Почему же ее отец не хранит этот портрет у себя? В память о дочери? Разве он не любил ее, раз вот так запросто отдал вам ее портрет?

– Он не отдавал, Элоис. Я сам взял его. Потому что обещал найти его дочь во что бы то ни стало. И я забрал портрет, когда мой друг умер.

Я знаю, воины не ведут себя так. Они не поддаются эмоциям, они не плачут. Они равнодушно принимают любые вести. Но ведь не было уже никакой войны. И Этьен уже не был врагом. И мама была далеко. И я увидела себя будто со стороны. Вот я сижу на высоком стуле, вполоборота к художнику, в голубом платье, в котором мама познакомилась с папой. Я смотрю на стену, но не вижу ее, глаза у меня стеклянные. Я ничего не вижу. И только чувствую, что слезы сейчас сорвутся. И я хочу встать и убежать, чтобы Этьен не видел меня такой, но я сижу, будто меня пришили к стулу.

– Как он умер? Ваш друг.

Я говорю и не слышу себя. Будто бы просто думаю, а Этьен умеет читать мысли и мысленно отвечать.

– Это было давно. Почти десять лет назад. Он хотел найти свою дочь, которую очень любил, но его взяли в плен и… ох, Элоис, это так сложно объяснить! Ты ведь так мало знаешь о том, что происходит за стенами Рионелы!

– Так расскажите мне.

– Ты правда хочешь это знать? Ты уверена, что сейчас? Может быть, ты отдохнешь?

Он протянул мне руку и помог сойти со стула. Мы подошли к его узкой, жесткой кровати и сели рядом. Он продолжал держать мою руку. Я смотрела на свой недорисованный портрет в голубом платье.

– Он очень любил свою дочь. И очень скучал. Но его жизнь… понимаешь, она не совсем ему принадлежала. Потому что он был такой вот человек. Не мог равнодушно смотреть, как умирают дети и…

– Какие дети?

Он виновато покачал головой.

– Я не могу пока сказать тебе. Ты имеешь право знать, но я не могу решить это один.

– У вас что – тайное общество какое-то? Орден?

– У нас братство. Лучше назвать это так.

Против воли я фыркнула. Какая-то ерунда. При чем тут мой папа? Он был обычным человеком!

– Мой друг… он настоящий герой. О таких людях надо помнить. Всегда. Помнить, что ему обязаны жизнью десятки детей.

Почему мне стало так больно? Я почти не помню отца, я не видела его десять лет, и даже та безумная надежда, что он жив, раз его в чем-то там обвинили, она давно угасла, вместе с маминым отъездом. Почему мне так больно? Он спасал других детей, чужих детей, а я росла здесь с тетей, я ждала его, я скучала по маме, я тосковала…

– Кроме него, никто не смог бы их спасти.

– Кто живет в Северных холмах? – перебила я Этьена. – К кому на самом деле вы ходили туда?

Он долго молчал. Тер лоб. Потом сказал, с трудом подбирая слова:

– Ты понимаешь, что если я расскажу тебе, то ты ни с кем не сможешь поделиться этим? Ни с мамой, ни с тетей, ни с Катриной?

– Да.

– И если ты проболтаешься, то меня, скорее всего, повесят?

– Да.

– Ты все равно хочешь знать?

Я посмотрела на него. Глаза у меня давно высохли. Я смотрела и думала, что он полный дурак, если не понимает, что дороже него у меня никого нет сейчас. Я кивнула.

– Там живут спасенные твоим отцом дети.