Старовский раскоп

* * *

Разожгли костры — четыре огня потекли сосновым дымом. Дым этот уходил в небо робко, совсем не заслоняя ярко начищенных звезд. В глубине леса ухала неясыть. Два клана стояли по две стороны огня и глядели друг на дружку не враждебно, но и без доверия. Женщины и дети, одинаково бедно обряженные, присмиревшие подростки, набычившиеся парни, девки в будних сарафанах. Мальчишки-виновники, оба в рубахах небеленого полотна, жмутся плечо к плечу. Ингмар нахмурился, пытаясь уразуметь, чем ему не нравятся рубахи. Понял — рубахи погребальные. Черт бы побрал…

Собрались. Выкатилась в самый зенит луна. Стихли в ожидании Коты и Псы, и тут же заунывно затянулись песней на незнакомом наречии две девчушки-Волчицы. Песня текла, ширилась, затопляя собой поляну, дальние луга, овраги… Волки негромко подпевали и издалека подвывать взялись их дикие родичи. У Ингмара между лопаток забегали мурашки ужаса и тоски — столько боли и обещания мести вплелось в тягучую мелодию.

Ничего не происходило.

Луна разбухла и начала клониться к верхушкам елей, а те мелко трясли бахромчатыми ветками. Песня превратилась в бесконечный серый океан, запахло горькими брызгами и подступающим штормом. Мурашки слились в нервную волну.

И вдруг песня лопнула и разлетелась. Тишиной. Огни разом присели и зашипели. В травяное поле между кострами вывалился клубок — серое и черное.

Вой, рычание, клочья шерсти!

— Саат! — заорала Матрена. — Саат!

Клан подхватил, заверещал, закричал, затопал, загомонил. На другой стороне бесновались Волки. Кто-то сотрясал кулаками, кто-то — сорванными с голов косынками. В груди у Ингмара сердце выделывало фортели, в глотке пересохло.

— Саат! Канкун! Саат!

Продолжали выть далекие волки. Нет, уже недалекие. Со всех сторон из лесу выступили звери — черные в ночи, пахнущие остро и неприятно. Никто их не замечал. Искаженные лица ображены были только к клубку. Выкрикивали проклятья и ободрения. Казалось, клубок станет вертеться, рычать и скулить бесконечно долго, никогда не остановится. Вот серое и большое сверху, а черное трепыхается рыбиной. Вот черное вырывается и, горя глазами, дерет серое. Вот…

Закончилось внезапно. Серый Канкун, дранобокий, взмыленный, наступил лапой на грудь окровавленной Саат. Та заскулила, пробуя подняться и тут же падая обратно. Матрена заревела.

Мальчишек всё же отпустили в великодушии победителей. Ушли с рассветом, накатавшись в траве, наплясавшись у костров. Оттяпали еще кус леса и целую версту реки. К утру перепившиеся на радостях Волки братались с перепившимися от горя Котами. Ингмар этого всего уже не видел, ушёл в чащу и там до утра обнимался с растрепанной, опозоренной девицей, проигравшей, кажется, впервые в жизни. Сегодня Ингмар не боялся — жалел свою богиню.

— Я слабая сейчас. У меня даже святилище без Источника, — всхлипывала богиня. Точь-в-точь девчушка, у которой отобрали нарядные ленты и куклу. — Слабая. Источник мне нужен. Ингмар, попроси их, чтобы они источник открыли. Они его закрыли и я чуть не умерла…

Ингмар осторожно выспрашивал, кто это — "они". Богиня не знала. "Они" были чужими, страшными, сильными, прежде в лесу невиданными. Выходило, что, когда Саат появилась в лесу, "их" еще не было. Придя, они едва не убили саму Саат. Похоже, одним своим присутствием "они" выдавливали, выживали из леса всё мешающее "их" существованию. К счастью, "они" случались редко, и Богиня всё же не сгинула окончательно. А всё же собралась по клочкам и возвратилась к своим Котам.

Только на следующее утро Ингмара осенило: "они" — это же Верхние! То появляются, то исчезают, мало интересуясь делами земными. Их нет, когда они нужны, зато, как черти из табакерки, они выскакивают в самый неподходящий момент.

Богиня проплакала то ли от горя, что не может защитить свой Клан, то ли от позора, а под утро, не вынеся женских слез, Ингмар пообещал, что постарается открыть своей богине Источник…

И зажили дальше — мелко, привычно, изредка взбудоражась какой-нибудь безделицей. То мальчишки увидят русалку. Ингмар, кстати, и сам их, бывало, видал на реке в детстве, а потом перестал. Красивые такие, крепкие, ладные девахи, там и здесь облепленные рыбьей чешуей и тиной. То бабенкам почудятся в кустах волки. Тогда молодняк собирается, берет какие ножи и до вечера шерстит лес — этим лишь бы не работать. То луна взойдет красная, как морковь, и всю ночь бесится и петушится молодёжь.

А то Ингмар еще во дворе почуял запах дыма и помчался сломя голову в дом. В сенях дым стоял плотный, хоть топор вешай, а в доме надрывался Ульв. Горели перины и подушки, за дымным пологом Ингмар не сразу отыскал сына, схватил в охапку и вывалился во двор. Глаза застили слезы, в носу свербело. Сорвано проорав "пожар!", снова побежал в хату.

Пожар затушили споро, да инее шибкий-то он и был, тот пожар — сгорела одна только постель. Видать, выскочила искра из-за печной заслонки. Настёна, девчонка, приставленная приглядывать за дитём, ускакала куда-то и не углядела. Только Ингмар-то знал, что с утра печь стояла нетопленая. Ребенок, вот удача, обошёлся испугом. Впрочем. Быстро забытым. В суматохе незамеченное, дитё добралось до сундука, в него забралось, поигралось с идолом Саат и заснуло, зарывшись в тряпки. Ульва искали, сбившись с ног и Ингмар уже почти уверился, что сын свалился в колодец. Нашли. В тот день Ингмар едва не поседел.