Русская елка. История, мифология, литература (4-е издание)

Детские елки

Литература сопутствовала елке на протяжении всей ее истории в России. Именно она во многом способствовала популяризации праздника в ее честь и выработке ее символики. Более того, при отсутствии исконной (народной) основы культа ели литература сыграла едва ли не решающую роль в процессе распространения елки в России. С начала 1840‐х годов стали создаваться стихотворные и прозаические произведения о елке, а также очерки, в популярной форме излагающие ее смысл и символику [см., например: 304; 355]. Помимо текстов в праздничных выпусках газет и журналов к Рождеству выпускались сборники стихотворений, повестей и рассказов для детей, посвященные елочному торжеству: «Елка: Подарок на Рождество» (1846); «Елка: Поздравительные стихотворения на торжественные случаи для детей» (1872); «Елка: Книжка-игрушка» (1879); «Елка» (1882) и другие [см., например: 187]. Многие из книг были переводными, как, например, «Елка на праздник Рождества Христова: Рассказы, посвященные благонравным детям», переведенная с немецкого баронессой Ю. фон Икскюль и выдержавшая три издания [см.: {145}], или же изданная в Берлине в 1870 году «Подарок детям на елку» [см.: {340}].

К концу XIX века рождественский рассказ о елке становится в периодической печати едва ли не обязательным компонентом праздничного выпуска, что не раз обыгрывалось писателями-юмористами. Газетчики стремились выполнить свою «праздничную повинность», состоящую в написании рассказа к Рождеству. Они «делали экскурсии в область далекого детства», когда они сами «скакали в коротеньких панталончиках вокруг елки» [см.: {33}: 199], описывали первые елки своих детей и т. д., а в шутливых руководствах для писателей, вымучивающих к праздникам рождественский рассказ, утверждали, что «без поросенка, гуся, елки и хорошего человека» такой рассказ «не действителен» [см.: {308}: 3].

В тех произведениях, где елка была представлена в качестве главного атрибута рождественского праздника, она либо способствовала свершению счастливых событий, либо обнажала трагический разрыв, существующий между реальностью и рождественской утопией.

Для русских писателей «критического направления» изображение праздника детской елки уже с 1840‐х годов стало подходящим поводом для «вскрытия язв» российской жизни, изображения социального неравенства, лицемерия и духовной пустоты столичной и провинциальной знати.

Одним из первых к изображению детской елки обратился Ф. М. Достоевский. Его исполненный сарказма и горечи фельетон 1848 года «Елка и свадьба» посвящен описанию детского бала, устроенного в петербургском доме «одного известного делового лица, со связями, с знакомством, с интригами». Детский бал с елкой показан здесь как удобный для взрослых предлог «устроить свои дела». Один из гостей, наблюдая на елке за детьми, присматривает себе невесту — одиннадцатилетнюю девочку, за которой, как «кое-кто замечал шепотом», имелось приданое в триста тысяч рублей. Подсчитав, во что превратится это приданое через пять лет, он прямо на празднике задумывает женитьбу на девочке, что и было им реализовано по прошествии пяти лет.

По Достоевскому, елка призвана служить гарантией того, что в ее присутствии не может совершаться ничего дурного. Уже своим наличием в пространстве она обеспечивала безопасность, защиту ребенка. В присутствии елки как бы предполагалось полное равенство детей, которые «все были до невероятности милы и решительно не хотели походить на больших, несмотря на все увещания гувернанток и маменек». Однако на деле все происходит иначе: возникают постыдные ситуации, которые, как показывает писатель, компрометируют не столько елку, сколько устроителей этого детского праздника. При раздаче подарков рассказчик «не мог не подивиться мудрости хозяев»: самый дорогой подарок получила дочка самых богатых родителей. «Потом следовали подарки понижаясь, смотря по понижению рангов родителей всех этих счастливых детей». Сын гувернантки хозяйских детей «получает только одну книжку повестей… без картинок и даже без виньетки» [см.: {127}: II, 96][13].

Наблюдая за сыном гувернантки, рассказчик замечает, что, несмотря на малый возраст, этот мальчик уже чувствует свое приниженное положение, свое место в обществе. Испытывая непреодолимое желание поиграть с другими детьми, он не смеет подойти к ним, но, решившись наконец на это, заискивающе улыбается и заигрывает с ними: отдает одному из мальчиков свое яблоко, другого возит на себе. И все же «какой-то озорник препорядочно поколотил его», при том, что побитый ребенок не посмел даже заплакать, а его маменька не только не пожалела сына, но «велела ему не мешать играть другим детям»: родители приглашенных на елку бедняков находятся в том же приниженном положении, что и дети. Фельетон «Елка и свадьба» явился первым подходом Достоевского к теме елки и ребенка, которая еще не раз станет предметом печальных раздумий писателя о судьбе городских детей [см.: {127}: II, 95–101].

Если «Елка и свадьба» создана на противопоставлении детской елки (долженствующей быть символом справедливости на земле) ее уродливому проявлению в жизни, то И. И. Панаев в очерке 1856 года «Святки двадцать пять лет назад и теперь» отрицает сам новомодный праздник, противопоставляя его естественному веселью старинных русских Святок. Являясь страстным защитником народных Святок и противником елки, Панаев с раздражением и язвительностью изображает праздник детской елки в доме «разбогатевшего петербургского выскочки». Автор негодует уже по поводу того, что детское торжество назначено на десять часов вечера. «В наше время, — пишет он, — когда не было елок, малютки уже покоились безмятежным сном в это время, а теперь с елками, в десять часов начинается для них праздник… Для них!» [см.: {319}: 85]. Весь очерк выдержан в ироническом тоне. Рассказчика все раздражает и все приводит в негодование на устроенном для детей празднике: и то, что главной заботой хозяев являются не столько дети, сколько взрослые (в особенности знатные гости); и то, что привезенные на праздник дети выглядят, как «большие» (завитые, раздушенные, разодетые наподобие взрослых и ведущие себя, как взрослые); и то, что пятилетний сын и восьмилетняя дочь хозяина стремятся занять гостей точно теми же способами, как это делают их родители.

Панаева неприятно поражает странно сдержанная реакция детей на разряженное дерево: «Дети обступили елку без шума, без крика, без удивления, без детского восторга», поскольку, как он иронизирует, «кричат, удивляются, восторгаются только дети дурного тона». Некоторое время дети гуляли около елки, после чего начался розыгрыш в лотерею висящих на ней подарков, причем вышло так, что «самые блестящие и дорогие подарки достаются княжнам и графине…» Свечи на елке тушат, а «дети расходятся недовольные, завидуя друг другу». Около четырех часов ночи гости разъезжаются. «Так оканчивается детская елка», — заключает Панаев [см.: {319}: 85–98]. Несмотря на разницу в отношении к новомодному обычаю, праздник елки у Достоевского и у Панаева изображен в общих чертах сходно, но, в отличие от фельетона Достоевского, в очерке Панаева дети, уже утратившие свойственную их возрасту непосредственность, во многом оказываются под стать своим родителям.

С еще большей желчью изображает детский праздник М. Е. Салтыков-Щедрин в очерке 1857 года «Елка» [см.: {388}: II, 233–240]. Здесь рассказчик через оконное стекло рассматривает праздник детской елки в доме богатого крутогорского купца, что предоставляет ему прекрасную возможность наблюдать со стороны за поведением как детей, так и взрослых. Если само дерево вызывает у него чувство умиления («В пространной зале горит это милое дерево, которое так сладко заставляет биться маленькие сердца»), то дети раздражают его отсутствием непосредственности. Они, как и в очерке Панаева, ведут себя подобно взрослым, «чинно расхаживая по зале» и «только издалека посматривая на золотые яблоки и орехи, висящие в изобилии на всех ветвях, и нетерпеливо выжидая знака, по которому елка должна быть отдана им на разграбление…» И здесь дети бедных родителей, приглашенные на праздник, испытывают то же унижение, что и в фельетоне Достоевского: сын хозяина бьет «Оську-рядского», в то время как Оськина мать «не столько ублажает» своего сына, «сколько старается прекратить его всхлипыванья новыми толчками». Для взрослых же детская елка становится лишним поводом выпить и закусить, что они и делают, «не теряя золотых мгновений». На этом празднике о благолепии и равенстве присутствующих на нем детей и взрослых не может быть и речи, а «милое деревцо» ни в малой мере не способствует созданию атмосферы «мира и в человецех благоволения» [см.: {388}: II, 234–235].

К теме несоответствия идеи праздника елки и российской реальности, извращающей его смысл, в 1876 году вновь возвращается Достоевский, когда в «Дневнике писателя» делится своими впечатлениями от елки, устроенной в клубе художников. Внимание писателя прежде всего привлечено к поведению детей, в которых он (подобно Панаеву и Салтыкову-Щедрину) отмечает «раннюю испорченность»:

Тут были даже шестилетние дети, но я наверно знаю, что они уже в совершенстве понимали: почему и зачем они приехали сюда, разряженные в такие дорогие платьица, а дома ходят замарашками… Мало того, они наверно уже понимают, что так непременно и надо, что это вовсе не уклонение, а нормальный закон природы [см.: {127}: XXIII, 9].

Тема извращения идеи праздника детской рождественской елки находит развитие в рассказе Леонида Андреева «Ангелочек» (1899). На празднике елки в доме богачей Свешниковых мальчики еще до того, как их пускают к елке, стреляют друг в друга пробками из игрушечного ружья так, что у многих из них распухают носы, в то время как девочки смеются, «прижимая обе руки к груди и перегибаясь…» Предупредив детей о необходимости соблюдать тишину, взрослые наконец впускают их в помещение с елкой: «Заранее вытаращив глазенки и затаив дыхание, дети чинно, по паре, входили в ярко освещенную залу и тихо обходили сверкающую елку. Она бросала сильный свет, без теней, на их лица с округлившимися глазами и губками». Мальчик Сашка, приглашенный на елку из милости хозяев, чувствует здесь себя чужим и озлобленным: «Сашка был угрюм и печален, — что-то нехорошее творилось в его маленьком изъязвленном сердце». Чужой и враждебной кажется ему и сама елка, ослепляя его «своей красотой и крикливым, наглым блеском бесчисленных свечей», равно как чужими были для него «столпившиеся вокруг нее чистенькие, красивые дети, и ему хотелось толкнуть ее так, чтобы она повалилась на эти светлые головки» [см.: {15}: 161–162].

Именно этот рассказ Леонида Андреева явился иллюстрацией к мрачным мыслям Александра Блока о переменах, произошедших в русской жизни на рубеже веков. В 1906 году в журнале «Золотое руно» (№ 11–12) была опубликована статья Блока «Безвременье», где наступившее российское безвременье поэт связывает с извращением самой идеи семейного детского праздника Рождества. Снова обращаясь к теме несоответствия его исконного смысла современной реальности, Блок идеализирует прошлое, утверждая, что в русской жизни было время, когда этот праздник соответствовал его высокому назначению, создавая прекрасную жизненную гармонию: