Собор Дарвина. Как религия собирает людей вместе, помогает выжить и при чем здесь наука и животные

Что бы ни думали женщины в наши дни о современных ветвях христианства, римлянки находили раннехристианскую Церковь очень привлекательной – не только из-за правил, предписывающих деторождение, но и потому, что в Церкви женщины могли обрести положение и власть. В этом отношении раннее христианство отошло и от иудаизма, и от язычества. Послания апостола Павла упоминают и диаконис, и других женщин, не просто рожавших детей, а делавших гораздо больше, как та же Прискилла, которой Павел выражает признательность за то, что она «голову свою полагала» за него (Stark 1996, 108). В последующие века христианская Церковь стала поддерживать женскую дискриминацию и даже отредактировала Новый Завет, придав слову «диакониса» значение «жена или слуга диакона». Но на самом деле изначальные тексты полны рассказов о том, как женщины, особенно из высших кругов общества, стремились в раннехристианскую Церковь. И христианки не только имели больше детей, чем язычницы; в христианских общинах доля женщин была больше, чем в языческом обществе. И отчасти рост христианства можно объяснить просто-напросто биологическим воспроизводством.

Ключевую роль играла и разница в уровне выживаемости. За первые три века истории христианства по Римской империи пронеслись две эпидемии. По оценке Старка, в каждой из них умерло от четверти до трети населения империи. В то время никто не знал о микробах, и могло бы показаться, что мор будет косить одинаково и язычников, и христиан. Но есть один нюанс: если при таких болезнях, как оспа или корь – которые, как представляется, и поразили римлян, – за больными всего-навсего ухаживать, выживет намного больше. Если просто дать еду и воду тем, кто слишком слаб, чтобы позаботиться о себе, уровень смертности, по современным оценкам, может снизиться на две трети или даже больше (89). Язычники и христиане были одинаково уязвимы перед болезнью – но в высшей степени различались в том, как они на нее откликнулись. Об этом пишет Дионисий Александрийский в благодарственном посвящении по окончании второй эпидемии примерно в 260 году:

Дионисий продолжил описанием, как нехристиане отреагировали на мор:

Этот рассказ сам по себе нельзя принять как подтверждение факта – но есть и другие свидетельства. К слову, Гален, великий римский врач, чьи взгляды на сердце и систему кровообращения оставались неоспоримыми в течение веков – до того, как их опроверг Уильям Гарвей, – с началом эпидемии удалился на свою виллу в Малой Азии и не возвращался до тех пор, пока мор не ушел.

Биологи и обществоведы уже так долго и так часто рассуждали по поводу альтруизма и социальных дилемм, что сами идеи потеряли многое от своей былой силы. Говоря об альтруизме, мы снова и снова повторяем уже набившие оскомину примеры про птиц, кричащих при виде хищника, или про солдат, накрывающих грудью гранаты. Новейшие теории, по большей части, более резко акцентируют наказание и социальный контроль, представляя их более удачным решением социальных дилемм, чем альтруизм, которому все время грозит «проблема безбилетника»[51].

Но если на эти вопросы приходится отвечать в разгар эпидемии, о любой беспечности можно забыть. Представьте, что вы живете во времена Древнего Рима и что люди вокруг вас умирают мучительной смертью. Вы не знаете о микробах – но знаете о возможности заразиться, а значит, даже самое элементарное доброе дело, скажем, поднесение заболевшему чаши с водой, существенно повысит ваши шансы умереть в муках. С учетом знания об этом что могло бы заставить вас позаботиться о собственном ребенке? О ваших дедушке и бабушке? О соседе? О незнакомце? А как насчет должного захоронения мертвых? Им уже не помочь – но их разлагающиеся тела распространяют болезнь! Что может заставить вас пойти на это? Закон, под угрозой тюрьмы? Или мысль о том, что женщины, увидев ваш поступок, сочтут вас привлекательным – и ваш статус повысится в глазах сверстников? Требовалось нечто необычайное, чтобы решить эту социальную дилемму – не божественное чудо, но чудо психологической и социальной инженерии. У римлян такого чуда не нашлось. А у христианской общины оно было.

И так было не только с эпидемиями, но и со всеми остальными аспектами жизни. Христианская община создавала «внутри империи, по большому счету не имевшей социальных служб, миниатюрное государство всеобщего благоденствия» (Johnson 1976, 75; цит. в Stark 1996, 84). Даже император Юлиан признал это в письме к языческому жрецу: «Ведь это позор… если нечестивые галилеяне кормят не только своих, но и наших, а наши лишены нашей же помощи». Юлиан осознавал проблему и пытался создать языческие благотворительные учреждения, чтобы не уступать христианам, но социальные дилеммы, подразумеваемые в слове «благотворительность», не решаются так легко. Старк (Stark, 87) приглашает нас прочесть известный пассаж из Евангелия от Матфея (25:35–40) и попытаться представить, как он должен был восприниматься в те дни, когда был в прямом смысле слова новой моралью:

По словам Старка, письменные свидетельства того времени утверждают, что христиане воплотили эти слова в жизнь. Изучение надписей на могильных плитах также наводит на мысль, что христиане в среднем жили дольше язычников (Burn 1953) – в мире, где выживание зависело от оказания помощи, – а кроме того, рождали больше детей. Эти базовые биологические параметры вместе с высоким уровнем обращения в новую веру внесли существенный вклад в расширение раннехристианской Церкви. Что же позволило христианам воплотить эту новую мораль? Старк подчеркивает: верования и социальная организация – об этом говорил и я, проводя анализ кальвинизма. Разумеется, главная причина того, что альтруизм стал определяющей чертой христианина – это смерть Христа и ее толкование.

Повсюду в своих объемных писаниях Старк видит в сверхъестественных силах воображаемых поставщиков ресурсов, крайне ограниченных или вообще недоступных в реальном мире. Но боги, по мнению Старка, никаких ресурсов не дают; а вера в их существование – всего лишь побочный продукт общей человеческой склонности объяснять мир (утверждения 1–3 в таблице 2.1). Предельно редкий ресурс, в обладании которым отказано как богатым, так и бедным – это жизнь после смерти. Поэтому, говорит Старк, мы можем предсказать, что все религии будут обещать нам восхитительный мир по ту сторону завесы. Конечно, даже поверхностного знания о мировых религиях достаточно для того, чтобы отказаться от этой гипотезы. Нуэры боятся смерти, но о загробной жизни думают мало. Посмертное бытие в том виде, как его представляли древние греки и римляне, не воодушевило бы никого. Даже иудаизм, исток христианства, более сосредоточен на упрочении народа Израильского на земле – а не на том, что произойдет после смерти. Выходит, веру в прекрасные небеса надлежит объяснять другим набором принципов, а не просто желанием понять мир и получить скудные ресурсы. В своем анализе христианства Старк (Stark 1996, 80–81), одобрительно цитируя ниже приведенный фрагмент из книги Макнейла (McNeill 1976, 108), делает упор на мирской пользе верования в загробную жизнь, причем польза эта представлена в виде адаптации к специфическому окружению:

Как мы отмечали, эта система мышления не только облегчала психологический стресс, но и мотивировала на альтруизм, превосходивший даже смерть, что повышало выживаемость группы. Так же, как и Дюркгейм, я предсказываю: самые стойкие религии выживают благодаря тому, что приносят пользу в этом, подлунном, мире. Особенность устроения таких религий предполагает наличие системы верований, мотивирующих адаптивное поведение в мире этом независимо от того, насколько они ориентированы на мир иной. Возможны разные мотивирующие системы верований, и не все предполагают существование восхитительной жизни после смерти или даже сверхъестественных сил (Дюркгейм определял религию не через сверхъестественные силы, а через понятия «священного» и «мирского»). Если нет верований в загробную жизнь, явленную в блистательной славе, на их место придут другие мотивирующие элементы (например, формирование народа Израильского). Чего не будет – или почти не будет – так это верований, которые, играя важную роль, при этом призваны лишь утолить нашу страсть к объяснению или помешать верующему, склонив его к неадекватному поведению. Старк отдает должное мирской пользе христианских верований, но не распространяет подобное отношение на все религии в целом. А если бы распространил, его формальная теория религии оказалась бы к функционализму ближе, нежели сейчас.

Мы видели: религия не может выжить на одной только вере. Необходима еще и система социальной координации и контроля, призванная направлять действия и исключать неизбежных «халявщиков», безучастных к верованиям. Акцент христианства на милосердии и прощении зачастую придает ему облик незащищенного и беспорядочного альтруизма. Разве не ухаживали первые христиане за бедными и больными римлянами равно так же, как за своими единоверцами, разве не поддерживали их? Более пристальный взгляд открывает и более сложную социальную физиологию, нежели неразборчивый альтруизм; мы уже отмечали это на примерах кальвинизма и иудаизма. Можно легко выделить по меньшей мере три категории людей: благонадежные братья, неблагонадежные братья, чужаки. Первые получали выгоды от альтруизма – но ожидалось, что в ответ они тоже будут вести себя как альтруисты. Вторых подвергали все более суровым наказаниям, а под конец изгоняли из общины. Именно апостол Павел сказал: «Извергните развращенного из среды вас». Да, ранние христиане проявляли милосердие к чужакам – отчасти для того, чтобы привести тех в лоно Церкви, – но это милосердие не имело того размаха, что поддерживался внутри Церкви. Не будь различий в поведении по отношению к «своим» и «чужим», первые крохотные христианские общины исчезли бы моментально. А еще стоит сказать, что присоединение к Церкви налагало немалые обязанности, и в теории можно представить, что благодаря им отсеивались «халявщики» (Iannaccone 1992, 1994).

Один вид выверенной политики по отношению к чужакам касался смешанных браков. В противовес иудаизму и многим другим религиям ранние христианские церкви не запрещали, а порой даже и поощряли браки между христианами и язычниками. У этого есть адаптивный смысл: в «смешанном» браке язычник мог скорее обратиться в христианство, нежели христианин – отпасть от Церкви. Многие язычники-мужчины, женившись на христианке, впоследствии становились христианами – и в новую веру обращались не только они, но даже их домочадцы, рабы и слуги.

Вероятно, я сказал достаточно, чтобы убедить читателя в том, что раннее христианство – это функционально адаптивная религия, как и кальвинизм, балийская система храмов воды и иудаизм. Тайна остается лишь в том, как Старк мог так здраво рассуждать о мирской пользе раннего христианства – и при этом в своей формальной теории делать религию побочным и нефункциональным продуктом страсти к объяснению мира, отправив функционализм на свалку истории.