Дмитрий Донской. Зори над Русью

23. ПРОКОПИЙ КИЕВ

Ночь была тихой, морозной. Вызвездило. Сквозь черные ветки берез на темно–синем небе горели Стожары. [214]

Под мерцающим светом звезд, казалось, мерцают и увалы снежных сугробов, меж которыми змеилась еле заметная дорога.

Понуро опустив голову, по дороге тащилась старая кляча, и так же понуро, согнув спину и ежась от холода, на ней сидел человек.

— Стой!

Из–за стволов на дорогу выскочили два воина. Человек покорно остановил свою клячу, взглянул на воинов. Дрожащей рукой стянул с лысой головы шапку, перекрестился:

— Слава богу, к своим попал.

Но воины не спешили признать его своим — человек ехал с заката, с вражьей стороны.

— Почему от немцев едешь?

— От каких немцев, братцы? Немцев далече отогнали. А я заплутался.

— Как ты мог в тех местах, отколь едешь, заплутаться? Как туда попал, коли вот здесь мы самые что ни есть передовые в стороже стоим. Откуда едешь?

— Кабы я знал. Говорю, заплутался.

— Сам кто таков?

— Новгородец. Прокопием Киевом меня люди кличут.

Воины переглянулись. Старший из них, родом псковитянин, спросил другого — новгородца:

— Ты про такого ведаешь?

— В Новом городе точно есть такой. Только сомнительно… — Новогородец посмотрел на потертый тулупчик всадника, покачал головой:— Прокопий Киев боярина Василия Данилыча правая рука, сам он из житьих людей, [215] человек не бедный, а этот, гляди, оборванец.

Всадник, боясь, что его перебьют, зачастил:

— Так, так, так! Все так, добрый человек. Только повздорил я с боярином. Против его воли в поход пошел, он меня за то в разор разорил.

— Все может быть, — согласился новогородец, однако твердо взял под уздцы коня незнакомца. — Все может быть, но в лице мне Прокопий Киев неведом. Новгород велик, всех не упомнишь. Тебя, дядя, опознать надобно.

Всадник с готовностью согласился:

— Надобно! Надобно!

— Знает тебя кто из наших?

— А как же! Чаю, не один, так другой новогородец меня признает. Ведите.

— В том–то и беда для тебя, что у нас в стороже все больше псковитяне.

— Из псковитян меня мастер Лука признает.

— Зодчий!

— Он! Он!

— Ну повезло тебе. Лука–то здесь.

Псковитянин сказал своему подручному:

— Ты, Вася, сведя его, а я на стороже останусь.

За поворотом дороги из–за кустов брызнул красноватый огонь костра. Вокруг на груде еловых лап сидели воины.

— Эй, зодчий!

Навстречу подходившим от костра поднялся мастер Лука.

— Тебе этот человек ведом?

— А как же! Зовут его Прокопием, а прозвище Киев.

Прокопий оглянулся на воина: «Ну, доволен?» — а сам быстро, краем глаза пересчитал людей у костра: «Восемь душ».

Воины потеснились, и гость уселся у огня, протянул к костру скрюченные от холода пальцы, потом облегченно вздохнул и принялся разматывать веревку, которой, вместо кушака, был затянут его тулуп.

Воин, провожавший Прокопия, пошел обратно. Выйдя из–за кустов, он остановился: под березами пусто. Крикнуть не успел; стрела, пущенная почти в упор, разорвала его кольчугу и пробила сердце.

Потом все свершилось по–задуманному. Ничего не подозревавшие русские воины были незаметно окружены врагами. Когда затрещали кусты и немцы, с обнаженными мечами бросились на сидевших, Прокопий быстро вскочил и, прежде чем Лука успел понять его замысел, ударил зодчего в висок. Лука упал замертво.

Русские отбивались упорно и яростно. Сбитый прямо в костер, кнехт [216] взвыл диким голосом. Следом за ним полетел другой. Но силы были слишком неравны. Более тридцати кнехтов и двое рыцарей вскоре перебили всю стражу. После того как последний псковитянин рухнул в снег, Прокопий наклонился над Лукой, ослабил путы и принялся растирать ему лицо снегом.

Зодчий открыл глаза. Чуть алели угли затоптанного костра. Вокруг толпились враги. На корточках перед ним сидел Прокопий. Превозмогая боль, зодчий отвернулся, лишь бы не видеть рожи предателя.

Невысоко над кустами по–прежнему спокойно и ясно горели, переливаясь, разноцветными огнями Стожары. Словно предвидя, что ждет его мрак темницы, Лука жадно смотрел на мерцающие огни звезд, а в уши лезла торопливая речь Прокопия…

— Дурак ты, дурак, зодчий! Волосом сед, а ума нет! Не хотел Василию Данилычу тайну Московского Кремля выдать, тебе же хуже. Юрка тебя в битве выручил, так ты здесь попался. Мы–то с боярином свое взяли, рыцарям тебя продав, а тебе, дай срок, немцы язык развяжут!