Поездка в Обонежье и Корелу

XLII

Кажется, что, до открытия пароходных репсов, в Повенец никому даже и в голову не приходило отправляться туда, так как даже петрозаводская почтовая дорога устроена тоже весьма недавно. Рапортовали оттуда, что все обстоит благополучно, и все оставались довольны благополучием повенецких граждан. Да и правду сказать, кому какая нужда была ехать в Повенец, куда людей за провинности и художества разные в виде наказания отправляют? Только с весьма недавней поры Повенец пошел в гору; провели дорогу из Петрозаводска, несколько экспертов от наук привезли оттуда массу материалов, остались крайне довольны гостеприимством и хлебосольством повенецких граждан и начали трубить о сем граде, аки о некой научной сокровищнице. Мало по мал у ассоциация идей о Повенце и о самосожигателях стала рассеиваться, стали наезжать, побольше; кто искал песен, кто золота, кто каменных орудий, кто железа и меди, а кто и просто ездил для наслаждения северной природой; стали мужички присматриваться к этим наезжим людям — видят, копаются что-то в земле — и порешил русский человек, что это золотари наехали, руду золотую разыскивают. За золотарями потянулись и власти, так как между прочим и пароходное сообщение открылось; стали и частенько таки сильные мира сего заглядывать в Повенец и штуки по 4 приезжают теперь сразу на одном пароходе; власти все ездят невзыскательные, добрые и старого закала, так что даже в халатах и туфлях по пароходу разгуливают; Повенец встречает властей, делает займы в ссудосберегательной кассе, подчует, кланяется и с счастливым отбытием властей снова безмятежно засыпает в ожидании нового наплыва. Нашему брату,-гулящему человеку, что ездит в качестве «исследователя местных условий», «исследователя недр» и вообще «эксперта от наук», просто лафа и в Повенце, да и далее: начальство все просвещенное, так и стараемся облегчить и уладить как можно удобнее все для гостя; и квартиру дадут, и об обеде даже подумают, и укажут все, и дела нужные дадут, и чичеронствуют, и о лошадях распорядятся; право, редко можно где встретить такой радушный прием, который ожидает всякого исследователя, приехавшего в богоспасаемый, а быть может и Богом покинутый Повенец. Выехал наш брат из Повенца — и решительно конфузится от того приема, который встречает со стороны крестьян; и ублажают его, и кормят, и поят, и не знают куда посадить дорогого гостя; все россказни про отнюдь не радушный, а сдержанно-политический прием у раскольников до того нелепы, что заставляют предполагать в тех, кто его описывали, или заведомое напускание на себя начальственного вида, или же прямо дерзкое и надменное отношение их к раскольникам. Правда, вам не станут выбалтывать всякую сплетню, к вам отнюдь не полезут со своими горестями, которые давно вам самим известны и против которых вы бессильны, а следовательно и злят эти горести вас так, что все ногти обгрызешь; вы не встретите бабу-тараторку — их нет в этих местах; все сдержанны и сначала начинают так-сказать проэкзаменовывать вас: кто вы, да зачем к ним пожаловали, да нет ли у вас какого либо предписания по части закрытия часовни, обыска, отобрания или вообще плещевания и заушения. Но достаточно вам прямо и откровенно объяснить те цели, которые привели вас в их место, достаточно вам показать знание их дела и ничтожную человечность, как разговор принимает совершенно иной характер, скрытность пропадает и «человек» начинает говорить с другим «человеком», тогда как сначала лишь лисица маневрировала хвостом, чтобы уберечься от лихого человека. Постоянно случалось, что после часового взаимно-ознакомления нам тащили рукописи, иконы: «да посмотри святыню-то нашу», «ну-кось, почитай! умеешь ли по старинному-то». «Уж я тебя спать-то положу у себя в келийке», распоряжается всегда хозяин, видя, что я перед ним избегаю курить, и следовательно не опасаясь, что опоганю его заветную келийку, завешенную обыкновенно сплошь иконами и духовными картинками лексинского производства. Слово за слово разговор становится вполне откровенным, все стараются разъяснить вам то, что вас интересует, спорят, удивляются, когда вы возражаете им «от писания» — глядишь, изба мало-помалу наполняется народом, который уже без опаски вступает в разговор, и вы заговариваетесь чуть ли не до петухов. Бабы, те все-таки не могут никак понять, что вы приехали в их места и не обладаете никакою властию, и потому между делом замолвливают словечко о своих нуждах, всплакнут изредка, но мужики тотчас успокоют их, а то так и уведут, чтобы не мешали «истовому» разговору. Да впрочем, на юге и в центре России и не одне бабы никак в толк не могут взять вашего полного бесправия, и зачастую является к вам мужик с просьбой похлопотать о его деле, порадеть перед мировым о его бороде, которую этот последний в пылу юридического экстаза вырвал, но к делу не припечатал. Никогда не забуду, как поставлена была в тупик одна юная-преюная акушерка. Только что поселилась она на селе, как стали к ней похаживать за «лечивом» мужики, да к тому же от таких лихих болестей, что и на поди! Ничего, однако; даст акушерка лечиво и все ею остаются довольны. Раз является к ней крестьянин и прямо без разговоров бух в ноги! «Чего тебе?» — «Ослобони сынка от некрутчины!» — «Да я не могу». — «Ну где не можешь? тоже ведь знаем!» И как ни разуверяла его акушерка, что «некрутчина» до неё вовсе не касается — не мог уразуметь проситель, что «кушерка», присланная начальством или, что тоже, земством, не имеет никакой власти.