День, когда началась Революция. Казнь Иисуса и ее последствия

Если говорить о практике этой казни у римлян, для нас особенно важны две вещи. Во-первых, не будет преувеличением сказать, что для Иисуса из Назарета крест был знаком с детства. (Сами иудеи не распинали преступников, за исключением Александра Янная, царя из династии Хасмонеев, который в 88 году до н. э. распял восемьсот фарисеев, не желавших признавать его власть. Это ужасное событие упомянуто в толковании на Книгу пророка Наума, найденном в Кумране.) Вскоре после смерти Ирода Великого в 4 году до н. э. в Галилее началось восстание, которое возглавил Иехуда бен Хизкия. Флавий говорит, что это был самый значительный бунт за все время от завоевания Палестины Помпеем в 63 году до н. э. до разрушения Храма в 70 году н. э. (Флавий. Против Апиона, 1.34; Древности, 17.271 сл.; Война, 2.56). Римский военачальник Вар, который в то время управлял римской провинцией Сирия, сделал то, что римляне умели лучше всего: он жестоко подавил восстание и распял около двух тысяч бунтовщиков. Таким образом, жители Галилеи времен детства Иисуса были очень хорошо знакомы с римскими крестами (Древности, 17.286–98; Война, 2.66–79).

Когда я был ребенком, в каждом окрестном городе или селе стояли памятники погибшим в двух мировых войнах. Я знал многие семьи (включая свою собственную), которые потеряли в этих войнах одного, двух или более своих членов, и мы ежегодно торжественно поминали их. В Древней Галилее, хотя там и не строили памятники погибшим повстанцам, в городах и селениях, где Иисус возвещал приход Царства Божьего, жители также должны были хранить память о тех, кого они знали, любили и потеряли из-за жестокости римлян. Когда он призывал своих последователей взять свои кресты и следовать за ним, это воспринималось не просто как метафора.

В другой раз римляне воздвигли множество крестов в тех местах, которые Иисус хорошо знал, два поколения спустя. Римский военачальник Веспасиан и его сын Тит приблизились к Иерусалиму в конце войны 66–70 годов н. э. Захватив его окрестности и осадив сам священный город, они распяли перед его стенами столько евреев, что стали испытывать нехватку дерева и вынуждены были доставлять его издалека. Иосиф Флавий рассказывает, как он шел мимо этих распятых и обнаружил среди них троих своих друзей, которых приказал снять с крестов. Один из них выжил; двое других скончались, и их разлагающиеся тела стали пищей для птиц и собак.

Распятие Иисуса из Назарета, случившееся вероятнее всего в 33 году н. э., приходится по времени примерно посередине между двумя этими массовыми казнями. Ни один человек в том мире не мог, услышав слово «крест» или вспомнив о ком-то, погибшем такой смертью, не ощутить ужаса и позора этой казни. Также и Савл из Тарса, путешествовавший по римскому миру, мог видеть множество крестов: много крови, много разлагающейся плоти, множество стервятников, терзающих скорчившиеся тела. Он, должно быть, нутром понимал – возможно, так, как мы никогда не сможем, – почему «слово о кресте» было безмерно шокирующим, возмутительным и безумным. Нам нужно держать это в уме и в воображении, если мы хотим хоть немного почувствовать, почему это слово было настолько революционным.

Есть и вторая вещь, которая важна для нас: иногда римляне использовали распятие для того, чтобы посмеяться над несчастным, который имел какие-то социальные или политические притязания. «Ты хотел подняться и возвыситься? – как бы говорили они. – Прекрасно, мы поднимем тебя повыше». Таким образом, распинаемый не только медленно умирал в муках, не только был опозорен и не только был наглядным предостережением для других, но также служил пародией на амбиции самоуверенных мятежников. Они хотели подняться по социальной лестнице? Что же, поднимем их над толпой – на кресте! Когда император Гальба был правителем Испании, где он родился, один осужденный на распятие заявил, что он римский гражданин. В ответ Гальба распорядился поднять крест повыше и покрасить в белый цвет, чтобы обозначить высокое социальное положение распятого. Когда Пилат велел написать на табличке, водруженной над головой Иисуса, «царь иудейский», этим он хотел сказать – не только об Иисусе, но и о евреях в целом: «Вот что мы думаем о таких, как вы».

Из сказанного выше, я думаю, уже можно составить представление об ужасающей жестокости мира, управляемого римлянами. Там было и нечто парадоксальное. Август, первый великий римский император, торжественно провозгласил, что принес в обширные владения Рима мир и процветание. Он воздвиг в Риме Ara Pacis («Алтарь мира»), украшенный величественными рельефами себя самого и своей благочестивой семьи. А в это время его подчиненные по всей империи, безжалостно и жестоко уничтожая противников Рима, следили за тем, чтобы местные народы жили «в мире» и понимали, кто хозяин. Август обещал дать людям мир и спокойствие с помощью устрашения и насилия. Гнев и битвы продолжали занимать важнейшее место в классической культуре.

Все это помогает нам понять символический смысл распятия в том мире. Первые христиане очень быстро наделили крест Иисуса глубокими, богатыми и революционными смыслами, но все это противостояло тем смыслам, которыми крест уже обладал. У него уже был социальный смысл: «Мы стоим над вами, а вы неизмеримо ниже нас». У него был политический смысл: «Хозяева здесь мы, а вы и ваш народ ничего не стоите». Поэтому крест имел богословский или религиозный смысл: богиня Рома и кесарь, сын бога, стоят выше всех местных богов. В ту пятницу, когда умирающий Иисус висел на кресте, все эти смыслы были интуитивно понятны – причем не только римским воинам, но и плачущим женщинам у подножия креста и опозоренным ученикам за закрытыми дверями. Нам надо помнить все эти многочисленные символические смыслы креста в эпоху поздней Античности, которые не ограничиваются болью и страхом, если мы желаем понять, почему проповедь первых христиан о кресте обрела именно такую форму. Иначе мы не сможем понять те вопросы, которыми должны задаваться историки и богословы: как и почему крест столь быстро приобрел совершенно иной символический смысл? И что именно этот революционный смысл говорил о Боге, о мире, об Израиле и обо всем человечестве?

Все это значит, что, когда мы пытаемся понять распятие Иисуса, пытаемся думать о нем так, как думали первые христиане, мы вступаем в темную и опасную область. Не стоит ожидать, что мы сможем уловить эту тему, сформулировать ее в одной незатейливой фразе. Сжатые раннехристианские формулировки указывают на то, с чем сегодняшняя мысль, в том числе современная христианская мысль, знакома отнюдь не так хорошо, как ей следовало бы. Как воскресение Иисуса не вписывается в рамки никакого иного мировоззрения, ставя нас перед выбором: либо отвергнуть его целиком, либо позволить ему по-своему перестроить существующие мировоззрения, так и крест требует переосмысления привычных для нас категорий. Мы не можем завладеть им; быть христианином означает, среди прочего, дать кресту завладеть нами. Если мы с легкостью осваиваемся с ним, вписывая в рамки своих теорий и даваемых проповедниками гладких разъяснений, значит, мы уменьшили его до таких размеров, при которых им удобно пользоваться или даже манипулировать. В этой книге мы будем стремиться к противоположному: мы попытаемся представить новый, гораздо более библейский и куда более революционный взгляд на то, что означал крест для первых христиан и даже для самого Иисуса.

Еще одна особенность греко-римского мира поможет нам понять, почему крест Иисуса так быстро обрел свой особый смысл: что Иисус умер «за нас», «за грехи наши» и тому подобное. Представление о том, что некто умирает за кого-то еще, столь знакомое нам, потому что о нем говорят Евангелия, встречается куда чаще в античной языческой литературе, чем в еврейской литературе того времени (Древний Израиль почти не мыслил так, хотя, как мы увидим, есть несколько значимых исключений). Как минимум шесть пьес Еврипида посвящены именно этой теме. В древних легендах постоянно встречаются рассказы о том, как люди приносят в жертву самих себя, или любимую дочь, или особое животное, чтобы расположить к себе богов или отвратить их мщение.

Один древний автор выразил эту идею удивительно ярко примерно в то же время, когда жил апостол Павел. Лукан описывает гражданскую войну в Риме веком ранее, когда Юлий Цезарь сражался с Помпеем. Подобно многим историкам той эпохи, он вкладывает в уста своих героев длинные речи, а один из самых благородных его героев – это Катон. Вот что говорит Катон в поэме Лукана, отдавая свою жизнь в борьбе за справедливость и искупление:

О, если б вышним богам и Эребу явилось угодным
Эту главу осудив, предать ее всем наказаньям!
Деций себя обрек и раздавлен был вражьей толпою;
Пусть же меня поразят оба лагеря; стрелами Рейна
Варваров орды пронзят: пролагая сквозь копья дорогу,
Смело приму на себя всей битвы кровавые раны.
Всех людей искупи, моя кровь: пусть это убийство
Тяжкую пеню сотрет, заслуженную римским развратом,
Но для чего погибать народам, податливым к игу,
Любящим жесткую власть? Меня лишь мечом поразите —
Воина призрачных прав и напрасного стража законов!
Смерть эта мир принесет, конец трудам и страданьям
Всех гесперийских племен: властителю после Катона
Незачем будет война. (Фарсалия, 2.306–19, цит. по: Марк Анней Лукан. Фарсалия, или Поэма о гражданской войне. М., 1951)

Подобные примеры можно найти у Платона, Аристотеля, стоиков и многих других авторов: люди умирают за закон, за свою страну, за друзей и родных и даже за императора. Знаменитые слова Горация Dulce et decorum est pro patria mori – «Приятно и почетно умереть за отечество» (Оды, 3.2.13) – лишь суммируют то, что говорили и во что верили многие. Когда Каиафа говорит в синедрионе, что лучше одному человеку умереть за народ, чем позволить погибнуть всей нации (Ин 11:50), явные отзвуки этого обнаруживаются в античной языческой литературе, а не в еврейских священных писаниях, и лишь изредка встречаются в послебиблейской иудейской литературе.

Почему это важно для нас? Должны ли мы вместе с некоторыми исследователями (скажем, с великим Мартином Хенгелем, который в своей книге «Искупление» рассматривает этот вопрос куда подробнее, чем мы) думать, что все это было своеобразной подготовкой для распространения Евангелия в нееврейском мире? Должны ли мы предположить, что Маккавейские книги и другие еврейские тексты (мы рассмотрим их ниже), где речь идет о людях, отдающих жизнь за свой народ, опираются не на собственные священные писания, а заимствуют из языческих источников? Или что-то третье? И если между язычниками и евреями тут существует различие, то в чем оно заключается? Должны ли мы согласиться с теми, кто говорит, что некоторые христианские теории искупления отражают языческую кровожадность? Если это так, как нам выразить суть дела, не став при этом заложниками изменчивых критиков?

Разумеется, аналогия тут не полная. Герои, умиравшие за других в языческой литературе, умирали «благородной смертью». Ни один человек в Древнем мире не назвал бы благородной смерть на кресте. Мысль о том, что такая смерть имеет какое-то особое значение, была бы, как это прекрасно понимал Павел, полным абсурдом для языческого мира. Здесь есть и явное несоответствие, и очевидные отголоски. Когда мы будем говорить о том, как мир времен Павла воспринимал весть об Иисусе из Назарета, мы увидим, что важны оба элемента.