День, когда началась Революция. Казнь Иисуса и ее последствия

В следующей главе мы сможем убедиться в том, что эта тема особенно ясно звучит у Луки – несмотря на расхожее мнение о том, что у этого евангелиста нет богословия искупления, достойного внимания исследователей. Но мы можем думать, что так думал сам Иисус, о чем свидетельствует ряд событий и высказываний, которые, как мы можем судить, не имеют прецедентов в иудейском мире до Иисуса и о которых первые христиане, если оставить в стороне рассказавших об этом евангелистов, не пытались размышлять дальше. Скажем, это слова о курице и цыплятах (Лк 13:34): Иисус желал бы собрать птенцов под своими крыльями, чтобы защитить их, как курица-мать, но они того не желают. Или высказывание о зеленом и сухом деревьях (Лк 23:31): Иисус – зеленое дерево, он не мечтал о насильственной революции, из-за которой гнев Рима падет на еврейский народ, но он окружен легко вспыхивающими юными бунтовщиками, которые подобны сухим ветвям для грядущего пожара. Церковь со времен Павла не пользовалась этими образами, не вспоминала о них, не размышляла о них, говоря о значении смерти Иисуса. Эти вещи сохранились вопреки (а быть может, благодаря) тому, что у них не было прецедентов ранее и о них не думали позже.

Стоит вспомнить также о том, что случилось в Гефсиманском саду во время ареста Иисуса. Он просил троих своих учеников побыть и помолиться с ним, «чтобы не впасть в искушение» (Лк 22:40). Тут мы близки к теме Швейцера – к теме «искушений», то есть «испытаний» или «бедствий», которые в будущем падут на Израиль, которые станут суровыми страданиями, приближающимися, как волна цунами. Иисус хочет, чтобы его ученики не пострадали вместе с ним. Это легко могло произойти: близкие люди человека, которого считают предводителем бунтовщиков, могли ожидать, что их схватят и что с ними поступят так, как то делали в I веке и делают в XXI-м. Каким-то образом в мрачной суматохе той кошмарной ночи всплывает тема «испытаний»; о том же повествует Евангелие от Иоанна (18:8), где Иисус говорит: если вы пришли арестовывать меня, отпустите остальных.

Скептики, разумеется, вольны оспаривать любой элемент такой реконструкции (это касается любой реконструкции мотивов любого исторического персонажа). Но в центре нашей картины есть надежная историческая опора – что Иисус выбрал Пасху, – и тогда отдельные элементы легко укладываются в цельную и даже правдоподобную картину. Вот как, вероятно, Иисус понимал свое призвание уже, быть может, с момента крещения у Иоанна, когда с неба прозвучали слова («Вот Сын Мой возлюбленный, он Мне угоден», Мф 3:17), в которых царственное призвание Псалма 2:7 («Ты Мой сын, Я сегодня родил тебя») соединялось с призванием «Раба» из Исаии 42:1 («Вот раб Мой – Я с ним, это избранник Мой – тот, кто угоден Мне!»). Даже если считать, что тут евангелисты использовали позднейшие идеи, все равно придется объяснять, почему первые христиане начали думать именно так, если Иисус не давал к тому никакого повода своими словами и делами.

За всем этим стоит одна заметная особенность портрета Иисуса, каким его представили евангелисты, о которой забывают, когда размышляют о смысле креста. Встречаясь с разными людьми, путешествуя из селения в селение, Иисус остается верен себе: куда бы он ни пришел, он празднует наступление Царства Божьего, так что часто садится за стол с такими людьми, с которыми мало кто хочет оказаться рядом из-за их дурной нравственной репутации. Куда бы он ни пришел, Иисус исцеляет людей от болезней всякого рода, в том числе от той порчи, которую связывали с присутствием темных сил зла. (Как бы мы ни пытались это понять, Иисус, несомненно, был успешным экзорцистом, если только мы не скажем, что он сам состоял в сговоре с темными силами [см., например, Мф 12:24], – такого обвинения сами по себе первые христиане явно не смогли бы придумать.) И куда бы он ни приходил, Иисус возвещал прощение грехов, а мы уже знаем, что это выражение означает две вещи: то, что может получить отдельный человек в Храме, и краткое указание на более широкое благословение возобновленного завета, возвращения из изгнания и тому подобного.

Во всех этих ситуациях и во многих других Иисус – и это удивительно цельный образ, несмотря на то, что он представлен четырьмя весьма несхожими авторами, – выглядит человеком могущественного сострадания или, как мы могли бы сказать, он обладает властью сочувствия. Слово «любовь» слишком часто употребляется в современном языке, так что оно легко порождает сентиментализм, нередко связанный с благочестивым образом Иисуса. Но когда мы читаем сложную главу, в которой Иисус умело обходит предназначенную для него политическую ловушку, упрекает учеников, которые отгоняют от него детей, и снова упрекает их, когда те спорят о своем социальном статусе, снова зовет к себе детей, обнимает и благословляет их, а затем разговаривает c искренним, но потерявшимся искателем, которого он, поглядев на него, полюбил (Мк 10:16, 21), мы видим совершенно убедительный портрет Иисуса.

Когда, упрекнув своих амбициозных учеников, Иисус говорит: «Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему послужили, но чтобы послужить и дать душу Свою как выкуп за многих», – в этих словах звучит тот же смысл, что и в повествовании в целом, как в 10-й главе Марка, так и во всех Евангелиях. Это не просто богословский принцип, наложенный на исторические события, которые могут его подтвердить или нет. Это был ключ ко всему, что Иисус делал и говорил, кем он был. Когда, в начале длинного отрывка, ведущего к смерти Иисуса, евангелист Иоанн говорит, что теперь Иисус, который всегда любил своих людей, «до конца возлюбил их» (13:1), Иоанн подводит итоги одной из своих важнейших тем. Но ни один читатель Евангелий не подумает, что Иоанн слишком резко выделяется, что этот портрет Иисуса противоречит тому, какой нам дали другие евангелисты. Он имеет смысл. Он звучит правдоподобно. Мы сопоставляем эти слова с лихорадочно меняющимися сценами, которые ведут нас из горницы Тайной Вечери в Гефсиманский сад, оттуда в дом первосвященника, на суд к Пилату и на жуткий холм под названием Голгофа, и вместе с Павлом можем воскликнуть: «Сын Божий возлюбил меня и отдал Себя за меня» (Гал 2:20), – или сказать вместе с Иоанном: «Иисус, возлюбив Своих, находящихся в мире, ныне до конца возлюбил их» (13:1).

Именно это мы видим в Иисусе. Он провозглашал наступление Царства Божьего и на земле, как на небе. Ярким символом этого была еврейская Пасха, так что Иисус выбрал Песах, чтобы заявить через символы и слова, что Бог Израилев теперь наконец избавляет свой народ от темных сил, угнетавших его, – от тех сил, в отношении которых вооруженные оккупанты были просто видимым знаком. «Кровь завета», как в Исходе 24:8, похоже, отражала новое понимание крови пасхального агнца, и это соответствовало заявлению Иисуса об установлении нового завета, о котором говорится у Иеремии 31:31. Однако эта новая Пасха должна была стать победой над силами зла (несмотря на то, что это была победа через смерть Иисуса от рук оккупационных властей, что не похоже на символ великой победы!) по той причине, что то же самое событие, смерть Иисуса, должно было стать началом заключения нового завета в духе Иеремии, такого завета, благодаря которому будут прощены грехи и потому, разумеется, наконец-то закончится изгнание.

Обновление завета объясняется принципом представительного замещения, тем, что «Раб», израильтянин из израильтян, берет на себя судьбу народа, всего мира, «многих». И этот принцип просто сводится к верной любви, которую человек по имени Иисус снова и снова проявлял, когда прикасался к прокаженному, или к нечистой женщине, или к мертвому телу на носилках. И когда у того же Иоанна Иисус говорит: «Больше той любви никто не имеет, как кто душу свою положит за друзей своих» (15:13), – это не кажется чем-то радикально новым, это просто краткое описание того, каким Иисус был все время. Теории искупления не нужно накладывать как нечто внешнее на абстрактную историю Иисуса, как часто пытались делать. Они вырастают из тех историй жизни Иисуса, которые у нас уже есть. Поразительно, как мало создатели «богословия искупления» обращались к четырем евангелистам.

Лишь позже, оглядываясь назад, первые последователи Иисуса поняли, что именно происходило в ту последнюю волнующую неделю, что означали Тайная Вечеря и крест. В частности, только задним числом они осознали, что главным элементом Пасхи, главным фактом Царства, которое возвещал Исаия («Воцарился Бог твой», 52:7), было славное личное присутствие Бога Израилева и что они, сами того не понимая, были тому свидетелями. Иоанн говорит о том прямо (слава Божья открылась через дела Иисуса, а особым образом на кресте), но и трое других евангелистов также по-своему это показывают, как то, разумеется, делает и Павел. И именно этот элемент связывает все концы воедино и придает всему событию тот уникальный смысл, которое оно в конечном итоге обретает. Стоит от этого отказаться, и мы в очередной раз получим окрашенную язычеством доктрину, в которой некто бросается под колесо истории, чтобы оно начало крутиться в другом направлении.

Это был образ Швейцера. Он сильный и передает какую-то правду. Но тут легко представить себе слишком человеческого Иисуса, который героически старается изо всех сил вынудить Бога Израилева вмешаться в события, хотя за всем этим стоит непонимание. Мы вправе думать, что первые христиане не находили нужных слов, когда говорили о смысле креста, как и нам тут не хватает нужных слов. Но если мы говорим о Пасхе и новом Исходе, если говорим о возобновлении завета и прощении грехов, что у Исаии сопровождается возвращением славного Божьего Присутствия, если говорим о «Рабе» из гимнов Исаии, который странным образом воплощает в себе «руку YHWH», если, не заботясь о богословских тонкостях, простым языком рассказываем о человеке, который был поразительным и в то же время поразительно знакомым сочетанием силы, мудрости и, прежде всего прочего, сострадания – тогда мы снова можем обратиться к Павлу, кратко выразившему смысл всей этой истории. Стоит убрать этот элемент – и, как и в случае предложенного Швейцером образа, мы скатимся к язычеству иного рода. Стоит о нем вспомнить, и ответ на вопрос «Что произошло в Страстную пятницу?» будет звучать просто, хотя трудно себе вообразить, какие великие последствия он имеет: «Бог примирил с Собою мир в Мессии» (2 Кор 5:19).

Это, конечно, далеко не все, что тут можно сказать. Значит ли это, что Бог страдает? Что означал вопль распятого Иисуса, который почувствовал, что Бог оставил его? Мы еще к этому вернемся. Но мощное историческое впечатление, которое дают четыре Евангелия в целом, таково: Иисус совершил то, что должен был (как он сам сказал) совершить Бог Израилев; этот человек олицетворял собой, воплощал в себе то, каким Бог Израилев (как он сам постоянно говорил в Писании Израиля) должен был быть. Новая Пасха произошла потому, что столп облачный и огненный – хотя теперь в странном и незабываемом виде, в подобии избитого и сломленного человека – снова явился, чтобы избавить народ. Завет был обновлен по причине крови, которая была знаком предельной верности Бога своему народу, несущей в себе жизнь крови, которая говорила о божественной защите и о жертвенной любви Бога. В Деяниях 20:28 Павел говорит о «Церкви Божией, которую Он приобрел Себе кровию Своею». Прощение пришло потому, что тот, кто был «рукой YHWH», «был изранен за наши грехи, терпел мучения за нашу вину» (Ис 53:5). Крест стал и символом, и реальным делом умирающей, а потому бессмертной любви Бога Израилева.